Однажды прочитала в «Фейсбуке»: «Здравствуйте, Маргарита! Это Тигран Кеосаян. Вы мне давно симпатичны как журналист и соплеменница. Сейчас ехал в машине и слушал, как вас травят по радио, не выдержал, решил поддержать и написать, что помню еще ваши репортажи из Беслана...».

Вот так я узнала, что, во-первых, меня где-то травят, а во-вторых, аж сам Тигран Кеосаян интересуется моей судьбой. Сначала не поверила, что это действительно Кеосаян, — мало ли фейков в Интернете. С чего бы мне написал известный режиссер? Мы незнакомы, в кино я не снимаюсь и кино не снимаю. Видела его по телевизору в кулинарном шоу, где он готовил яичницу с помидорами, уложив в центр сковороды целый стручок острого красного перца, прямо по Фрейду. Подумала: «С юмором человек, в отца». Подумала — и забыла.

Кеосаян оказался не фейком. Я ему ответила, обменялись телефонами, встретились, пообедали. Пообедали, видимо, так вкусно, что захотелось обедать еще. Да и ужинать. Постепенно обросли общими темами, интересами, друзьями, какими-то проектами.

Как это часто бывает, нежданно и уж точно непрошено вдруг оказалось, что друг без друга невозможно жить — что видеться нужно ежедневно, переписываться ежеминутно, держаться за руки, даже когда не рядом.

Вообще все самое прекрасное в моей жизни буквально падает с неба. А то, над чем долго и усердно работаю, или не случается вообще, или происходит, когда уже не надо. Бутерброд обязательно валится маслом вниз, если я его намазала сама. А если даже не думала о бутерброде, то мне его подадут на блюдечке и с икрой.

Моя карьера — должность главреда международного телеканала и главного информационного агентства страны — тоже сложилась нежданно. Я никогда не стремилась стать большим начальником, даже наоборот. Всегда хотела писать книги, с детства, сколько себя помню. А времени на это нет фактически всю мою жизнь...

Спасибо Тиграну, научил писать сценарии. Я их и не видела никогда до нашего знакомства. Теперь в пробках и по ночам пишу сценарии фильмов, сериалов — иногда под своим именем, иногда под псевдонимом. Так я расслабляюсь. Не говоря уже о том, что за это очень хорошо платят — точно больше, чем моя зарплата на Russia Today.

Я пишу не только для Тиграна. С ним вместе мы сделали три сериала и только что сняли кино. Наша комедия «Море. Горы. Керамзит» с большим успехом прошла по Первому каналу. Ночью позвонил Константин Эрнст, поздравил с невероятным рейтингом.

В этом декабре на НТВ — премьера психологического триллера «Актриса», другой работы, которую мы создали вместе с Тиграном и Аленой Хмельницкой. Я написала сценарий, Тигран снимал, а Алена играла одну из главных женских ролей. За нашим трио вся группа наблюдала настороженно и восхищенно — за тем, как у людей получается сохранять хорошие отношения.

Сюжет детектива мне приснился — очнулась от кошмара в холодном поту и поняла, что не смогу спать, пока это не запишу.

...На автобусной остановке стоит девушка, слишком дорого и нарядно одетая для заштатного провинциального городка. Поздно, темно. Начинается ливень. Вокруг — ни души. Ее трясет от холода и страха. Неожиданно из темноты — мужской голос: «Дать вам мой плащ?» Приехал автобус, оба вошли в абсолютно пустой салон...

Сон длинный, тяжелый, настоящий триллер. Потом, уже на съемках, Тигран и Алена спрашивали: «Откуда у тебя такое в голове?»

Это, конечно, детские страхи, пережитые в девяностые в родном Краснодаре. Сколько раз сама так стояла на остановке, пряталась от дождя и боялась, что привяжется какой-нибудь маньяк. Страшных историй, случавшихся со мной или моими знакомыми, набралось бы на целый сборник триллеров.

Однажды вечером — мне было шестнадцать — шла на троллейбусную остановку от бабушки по неосвещенному микрорайону мимо густых сиреней, которые днем прекрасны, а в темноте прямо созданы для того, чтобы прятать насильников и уличных мелких бандитов. Вдруг сильный удар в спину, обернулась — никого нет. Я решила, что кинули камнем. Стала переходить дорогу — прилетело в лицо. Схватилась за щеку: рука вся в крови и в скуле что-то застряло. Тогда поняла, что в меня стреляют. Рядом рынок, побежала туда. Охранники вытащили из щеки пулю от воздушки, промыли все джин-тоником из пластиковой бутылки и проводили обратно к бабушке. Пуля воткнулась на пару сантиметров ниже глаза.

Утром написала заявление в милицию, но через месяц его попросили забрать. Никого не нашли, а может, и не искали. На память о той остановке в кустах сирени на щеке осталось маленькое круглое пятно.

Записывая свой ночной кошмар, я увлеклась и расписала историю уже с подробностями, с сюжетными линиями. Кто эта девушка? Как она там оказалась? Ее убьют? Получился жесткий такой детектив на фоне темного (во всех смыслах слова) российского провинциального города. Молодая, но уже знаменитая столичная актриса, красавица (ее сыграла Катерина Шпица) приезжает на пару дней в свой родной город, где давно не бывала. В ее честь местный театр дает торжественный прием и веселый ужин. Той же ночью Евгению Крымову находят на кладбище мертвой.

Явных признаков насильственной смерти нет. Но как она оказалась одна в таком месте? Что стало причиной смерти? В ходе расследования выясняются страшные тайны этого тихого городка — тайны, о которых не знал даже лучший местный следователь, бывший муж погибшей. Алена Хмельницкая сыграла соседку следователя, с виду обычную школьную учительницу, но со своими скелетами в шкафу.

Я так вжилась в эту историю, что иногда боялась ночью встать из-за компьютера — а вдруг в углу притаился маньяк? Говорила себе: «Буду писать, пока не проснутся дети». И работала до шести утра. Получился длинный детективный рассказ. Дома у нас часто собираются друзья — кинематографисты, телевизионщики. Однажды я им его прочитала. «Слушай, это же готовый детективный фильм! Пиши сценарий!» — вот так и появился сериал «Актриса».

Тигран поначалу не думал его снимать, он считал, что это абсолютно не его жанр. Но прочитав сценарий, увидел в нем не только детектив, а и то, что ему интересно: социальную историю про людей, не знающих, чем живут их соседи и даже собственные дети, о том, как мы закрываемся в тесных футлярах, а потом удивляемся, сколько вокруг зла и порока. В общем, зацепило. Хотя, конечно, «Актриса» очень отличается от его прежних светлых картин. Он ощутил в этом сценарии отголоски и своей молодости, пришедшейся на девяностые, и моего детства, о котором ему рассказывала.

Я родилась в Краснодаре. Сейчас это богатый, счастливый город хороших ресторанов и ухоженных парков, а в восьмидесятые он был заброшенной провинцией с очередями за маслом, развалюхами в самом центре, обязательной летней дизентерией и грязными сугробами короткой зимой.

Мы жили между вокзалом и рынком, где до сих пор сохраняется много хибар стихийного армянского «гетто» — друг к другу жмутся халупы, слепленные из самана, фанеры, обрезков шифера, ржавых ворот, с щелями, забитыми стекловатой и толем. И у нас была такая хибарка без всяких удобств: единственный кран — во дворе, топить надо дровами, горячая вода — только если нагреть в тазу на электроконфорке. Туалет был общий на пять домов — просто дырка в земле, обнесенная досками. Приходишь с мамой домой из детского сада — а тебя, как всегда, первой встречает огромная крыса: бежит от окна под диван.

Стена в нашей комнате была общей с тем самым уличным туалетом и никогда не просыхала от плесени. Зато посреди этих пяти халупок был крошечный дворик, где жарили шашлыки, вялили пойманную отцом кубанскую рыбу и пели под гитару с соседями. Среди них было много наркоманов — в конце восьмидесятых в нашем «гетто» была настоящая эпидемия, причем среди взрослых, семейных мужчин. Но наркоманили мирно. Однажды сосед зашел к нам домой и сказал, что только что, кажется, «передознул». «Зин, — попросил он мою маму, — пожалуйста, последи за мной. Если руки начнут холодеть, вызывай скорую».

Во дворике рос куст чайной розы, летали бабочки и майские жуки. Мы с младшей сестрой их ловили. Очень весело жили. Дома вечно кто-то спал на полу, родственники и друзья приезжали со всего Союза.

Мои родители — чистокровные армяне, при этом у нас абсолютно российская семья. Отец родился и вырос в Свердловске (потом его родители переехали в Краснодар), мама — в Сочи. В Сочи родились даже мои прадеды и прабабушки. А предки по отцовской линии из Крыма, куда они бежали в начале XX века от турецкого геноцида. Собственно, там, где сейчас территория современной Армении, мы никогда не жили. Большая часть родни у меня и сейчас обитает в Адлере.

Несколько лет назад я открыла там ресторан, исполнив давнюю семейную мечту. Произошло это за пару дней до начала сочинской Олимпиады, и у нас кто только не обедал в эти сказочные две недели: Дмитрий Козак, Константин Эрнст, Олег Дерипаска, Михаил Прохоров, Андрей Малахов, Яна Чурикова... Но Олимпиада закончилась, гости уехали, а ресторан остался.

Он был построен против главного правила этого бизнеса — не там, где высокая проходимость, а прямо во дворе бабушкиного дома, в котором родилась и выросла мама, а теперь живут ее сестры, племянники и, собственно, моя бабушка. Место неудачное — не в горах и не у моря, на старой трассе, по которой теперь мало кто ездит. В общем, ресторан зачах, пытаемся сейчас сдать здание в аренду.

Мои родители говорят по-армянски, но на разных диалектах. Это почти разные языки. Тигран не может общаться с моей родней, он их не понимает, хотя неплохо знает армянский. А я на нем вообще не говорю и до знакомства с Тиграном была в Армении всего раз, в двухдневной командировке в составе президентского пула. Впрочем, могу приготовить отличную хашламу, сыграть достойную партию в нарды и сносно танцевать под армянскую музыку.

Отец в восьмидесятые занимался ремонтом холодильников, мама — детьми и случайными подработками. Несколько раз в году адлерские дедушка и бабушка привозили гладиолусы или хурму, выращенные на своем участке, и мама продавала их на рынке. Дедушка работал учителем истории в адлерской сельской школе, был коммунистом. Бабушка занималась свиньями, курами, огородом. Приезжая в Адлер на каникулы, я видела ее исключительно кверху попой. Она вечно что-то сажала, полола... Мне тоже приходилось кормить свиней и полоть кинзу под бабушкины причитания на местном армянском, которые вольно можно перевести так: «Ой, спина, спина болит, пусть черные собаки плюнут в душу этим мандаринам!» Теперь она, к сожалению, уже не встает...

Мама бралась за любую работу на дому, при этом успевала водить нас везде — английская спецшкола, музыкальная школа, художественная гимнастика, какие-то кружки мягкой игрушки, исторический кружок, барабаны, теннис... Одно время она дома на большой вязальной машине мастерила шапки с надписью «Спорт». Мы с сестрой помогали, плели для них косички из ниток. Шапки мама сдавала государству и получала сорок рублей в месяц.

Когда СССР развалился, она пыталась «челночить» — ездила в Польшу со знаменитыми огромными клетчатыми сумками, набитыми кипятильниками, будильниками и полотенцами, которые почему-то очень любили поляки. Мы с сестрой помогали ей выкапывать маленькие саженцы пальм, они тоже шли в Польше на ура.

На вырученные пятьдесят или сто долларов мама покупала нам теплые куртки, ботинки и рюкзаки, однажды купила первую в моей жизни куклу Барби. Мне уже было тринадцать, но я с удовольствием шила для этой Барби одежки. Мама ничего на этом, конечно, не заработала, зря только рисковала. Я не спала ночами, пока ее ждала. Мы же знали, как останавливают их автобусы на темной безлюдной трассе, как выводят всех под дулами пистолетов, отбирают все, а если кто пикнет — стреляют. Как несчастные эти «челноки» несутся в ночи с тяжеленными сумками по рельсам на незнакомых вокзалах, стоят на морозе на польских рынках, где каждый второй их оскорбляет и плюет в лицо. Как ночуют в битком набитых автобусах, лишь бы не тратить ничего на себя. Как суют взятки на каждой таможне, каждому менту и пограничнику. И это моя мама — с двумя прекрасными советскими образованиями (она окончила тот же Кубанский госуниверситет, который потом окончила я), замечательный переводчик с немецкого, интеллигентная, хрупкая, сдержанная. Самое ругательное слово у нее — негодяй.

Отец, которому тоже не пригодился его красный диплом Краснодарского политехнического института, в девяностые пытался заняться бизнесом — полукриминальным, как и весь бизнес в то время, — и тоже неудачно. Целый год мы скрывались от каких-то его, скажем так, партнеров, с которыми он что-то не поделил.

Днем мы ходили в школу, где изучали Шекспира в оригинале и зубрили Эдгара По, которого до сих пор помню целыми страницами, а в выходные я продавала кроссовки на толкучке и однажды встретила там одну из наших учительниц — она торговала трусами.

Правда, мы уже не жили с крысами. В последний год существования советской власти нам от нее достался царский подарок — трехкомнатная квартира в панельном доме в новом микрорайоне, где я первый раз увидела настоящий санузел. Тогда считалось, что жилье нам дали в ужасном месте — на самом краю города, прямо у реки Кубани. Родители даже хотели сразу эту квартиру обменять, но не получилось. Там не было почти никакого транспорта — автобус ходил с интервалом в час, люди брали его штурмом. Мы не стали бросать свою спецшколу в центре города и каждый день в шесть утра выдерживали позиционные бои на автобусных остановках, чтобы до нее добраться.

Теперь это элитный район: туда давно провели трамвай, оборудовали пляжи, настроили ресторанов, торговых центров. Как-то, уже живя в Москве, я ездила домой с приятельницей из Екатеринбурга, и она никак не могла поверить, что в общем дворе посреди панельных многоэтажек типичного российского «спальника» растут ничьи персики и абрикосы. Я рассказала ей, как мы бегали делать уроки прямо под ивы на берег реки, куда выходят окна нашей квартиры, а вечерами, стоя в лоджии, наблюдали, как солнце садится в Кубань. Краснодар, конечно, совершенно волшебное место...

Училась я в знаменитой на весь город языковой спецшколе № 36. Она и тогда считалась лучшей в Краснодарском крае, а теперь вообще элитная. Подозреваю, что детям из обыкновенных семей в нее уже не попасть. А в 1987 году в это блистательное учебное заведение принимали любого ребенка, сдавшего вступительный экзамен.

В девяностые многие мечтали уехать за границу. Те, кто учился в нашей спецшколе, уже в десять лет знали, что поедут в Америку. Я — не исключение. Тогда существовали программы обмена для школьников и эмигрировать было достаточно легко. В нашей школе американцы каждый год отбирали несколько перспективных ребят и отправляли на учебу в США. В 1995-м нас поехало пятеро. Я запросто могла остаться в Америке — хотя бы потому, что люди, у которых жила целый год, предложили родителям меня удочерить. У них уже были собственные внуки, и они искренне хотели мне помочь «не возвращаться в эту ужасную Россию».

Мои родители не возражали. Это был 1996 год. Дома меня ждали вонючие мусорки у нашего подъезда, бесконечные отключения воды и света, ежедневный подсчет копеек семейного бюджета, чтобы хватило на куриные шеи, серый хлеб и селедку, да еще скопить бы на ношеные сапоги из пропахшего сыростью секонд-хенда, набитого американской гуманитарной помощью. Потом я окончила бы никому не нужный университет с перспективой всю оставшуюся жизнь преподавать Эдгара По в школе за деньги, на которые нельзя выжить, а по воскресеньям торговала бы трусами на вещевом рынке. Родители хотели дать мне шанс на другую жизнь. Но я отказалась.

Прекрасно помню этот день. Американская семья решила подарить мне на шестнадцатилетие поездку во Флориду. Заодно прихватили внучку, с ней моя «приемная мама» отправилась в знаменитый Disney World. Я считала себя слишком взрослой для детских забав и осталась с «папой» у бассейна. Он разрешил мне выпить коктейль «Маргарита», который я раньше никогда не пробовала. В США запрещено пить спиртное до двадцати одного года, а в наших южных семьях домашнее вино дают попробовать лет с девяти и не видят ничего страшного в том, чтобы в шестнадцать выпить пива или коктейль. Мои американские «родители» специально звонили российским, чтобы спросить, действительно ли это так.

И вот сижу я в теплом бассейне среди пальм с голубым бокалом в руке, в новом красивом купальнике, впереди блестящие перспективы — и понимаю, что больше всего на свете хочу сейчас оказаться на лавочке у своего подъезда, возле этих вонючих мусорок. И что не останусь в Америке, даже если ничего лучше этой лавочки с мусоркой меня в России не ждет никогда.

В принципе, я неплохо вписалась в американскую жизнь, подружилась с одноклассниками и учителями (с некоторыми до сих пор поддерживаю связь). Училась, тусовалась, ходила на спектакли, на вечеринки, в рестораны. «Родители» обещали оплатить учебу в хорошем университете. Учитывая, что и дома, и в Штатах была круглой отличницей, меня, наверное, ждала бы высокооплачиваемая работа. Но я со звенящей ясностью осознала, что просто никогда не буду здесь счастлива. Даже если со временем перевезу свою семью. Даже если буду очень успешной.

Есть люди, которые прекрасно себя ощущают в любой стране. В этом смысле им можно позавидовать, у них больше опций, они гораздо свободнее. Но у меня так не получается. Я могу жить только там, где выросла. Даже к Москве толком не привыкла, хотя живу здесь пятнадцать лет. Меня все время тянет на юг — в Адлер, на Кубань.

Американская программа, по которой меня совершенно бесплатно отправили в США и даже платили там стипендию, была рассчитана на то, что приедут перспективные детки, вкусят американской свободы и демократии, а потом по всему миру будут их распространять. А я, вкусив всего этого, прониклась отчаянной любовью к России. Потом еще и построила телеканал Russia Today. Пару лет назад один чиновник Госдепа рассказал мне, что Маргарита Симоньян у них считается главной антирекламой этой школьной обменной программы.

Вернулась в свою же школу в одиннадцатый класс, хотя в Америке окончила последний, двенадцатый. Получила золотую медаль, и как победительницу краевых олимпиад меня взяли без экзаменов сразу на три факультета — филфак, журфак и РГФ (романо-германская филология). Выбрала журналистику.

О телевидении я никогда не мечтала. Весь первый курс готовилась к тому, что буду писать красивые статьи в разные журналы, а потом совсем уйду в писательскую профессию. После лекций подрабатывала — изучала общественное мнение во ВЦИОМе. Для этого нужно было ходить вечерами по разным микрорайонам с тяжелым рюкзаком, набитым анкетами, стучаться в частные дома и квартиры и уговаривать жителей ответить на вопросы, что они смотрят по телевизору и какой у них холодильник. Еще постараться, чтобы тебя в процессе никто не побил и не покусали собаки.

Однажды, Восьмого марта, я вдруг села на лавочку, посмотрела на девушек с цветами... и так мне себя стало жалко-жалко, что разревелась прямо на этой лавочке и решила во что бы то ни стало выбиться в люди и больше никогда не ходить с рюкзаком по чужим дворам.

И вот на фоне моих оптимистических планов грянул кризис 1998 года. Денег вдруг не стало совсем, окончательно — наша семья уже не могла наскрести копейки даже на оплату коммуналки за квартиру.

Я как раз окончила первый курс, и у меня вышел сборник стихов. Стихи, надо сказать, совершенно беспомощные, но по этому поводу к нам домой приехала съемочная группа местного телеканала — снять обо мне сюжет.

Среди прочих задали вопрос:

— О чем вы мечтаете?

Я ответила:

— У вас работать.

Мне нужно было зацепиться хоть где-то. Это был первый и последний раз в моей жизни, когда я сама куда-то попросилась.

Девочки, бравшие интервью, притащили меня к гендиректору маленькой телекомпании «Краснодар», и он взял на стажировку. Разумеется, бесплатно.

На телевидении оказалось клево. Мы буквально жили на студии — днем носились по съемкам, ночи напролет пропадали за монтажным столом. Первые полгода мне так и не платили, но я не решалась заикнуться об этом директору. Тогда девчонки сходили к нему за меня и буквально поставили ультиматум. На работу взяли, но мне безудержно хотелось в Москву.

В то время я была неистово амбициозной. С возрастом это прошло, сменились приоритеты. Мне кажется, честолюбие — врожденное качество. В семье от меня никогда ничего не требовали, даже не проверяли дневник. А я за все годы учебы получила одну четверку — во второй четверти в седьмом классе по алгебре, и это было настоящей трагедией. Рыдала в школьной раздевалке, пока не пришел отец, который искал меня по всему городу. Это была четверка, несовместимая с жизнью. Мама только крутила пальцем у виска. Она считала, что дети должны быть здоровыми и счастливыми, а школа — дело временное.

Глядя на своих детей, убеждаюсь, что с определенным набором черт люди рождаются. Марьяна такая же честолюбивая, какой была я. В четыре года она рыдает полдня, если у нее не получилось прочитать какое-то слово или рассказать наизусть стишок. А трехлетнего сына это совершенно не беспокоит. Вот садятся за стол, Марьяша кричит:

— Я первая, потому что родилась первой!

— Ну хорошо, я второй, — улыбается Баграт.

Их никто этому не учит. У них одни и те же родители, бабушки, няни, учителя, а характеры совершенно разные. И у нас с сестрой Алисой было то же самое. Мы тоже с ней погодки.

В общем, моему честолюбию в Краснодаре было тесно. А как студентке вырваться из провинции и попасть в большое федеральное СМИ, не имея ни блата, ни денег, ни длинных ног? Я, девятнадцатилетняя дурочка, нашла только один выход: поехать на войну. Привезу оттуда потрясающие репортажи, отошлю их в Москву — и меня обязательно заметят. Как ни странно, именно так и вышло.

Уезжая в Чечню на передовую в кровавом и безумном декабре 1999 года, когда только окружали Грозный, первый раз в жизни обманула родителей. Иначе они б, конечно, сошли с ума, а остановить меня все равно не смогли бы. Я сказала: «Буду на корабле под Геленджиком снимать про море. Поэтому связаться со мной не получится, не переживайте». Они и не переживали.

С банкой консервов, температурой 38,4 и без аккредитации отправилась на войну. В первый же день мы заблудились в тумане, оторвавшись от машины сопровождения. Стемнело, и стало ясно, что мы не понимаем, где находимся, — возможно, под носом у боевиков. В машине нас было трое.

«Все будет ровно!» — сказал водитель нашего «Урала» и повесил на окна бронежилеты. Как будто они могли от чего-то спасти!

Майор Полторанин — веселый мужик, прошедший Афганистан, перекрестился и сказал мне: «Даю слово офицера — если они появятся, застрелю тебя первой».

Вот тогда я поняла, что «парализовало страхом» — это не фигура речи. Достала сигарету, хотела поднести ко рту, а рука меня не слушалась. Ее именно парализовало страхом.

Когда вернулась, дома был только отец. Я две недели не мылась, зубы чистила компотом из сухофруктов — и так была не Мальвина, а тут вообще почернела от копоти (в Чечне горели нефтяные вышки). Отец посмотрел на меня неодобрительно — из морского вояжа в таком виде не возвращаются.

— Ты где была?

— В Чечне.

— Дура, — тихо процедил побелевший отец, хлопнул железной дверью и ушел.

Я пошла мыться. В ванну текли густые темно-коричневые струи, как будто с меня стекала чеченская нефть. Вышла на кухню. Отец вернулся с бутылкой водки. Налил две рюмки, неожиданно всучил мне сто долларов — подозреваю, что это были все его сбережения, — и серьезно сказал: «Никогда не забывай, Маргарита, ты — мой единственный сын!» Мы выпили с ним как настоящие мужики, не закусывая. Это был последний раз в моей жизни, когда я пила водку.

Отец до сих пор трогательно хранит в своей краснодарской берлоге мои военные трофеи: крышки снарядов от установки «Град», отлетавшие во время обстрела, гильзу от снаряда ОФЗ, мои фотографии на броне с микрофоном.

Как только устроилась на телевидение, перешла в университете на свободное посещение. На журфаке это разрешалось, если работаешь по специальности и хорошо сдаешь сессии. В течение следующих четырех лет я не была ни на одной лекции ни по одному предмету и даже не знала, что мы там вообще изучаем. Во время сессии брала отпуск, переезжала в общагу, селилась в одной комнате с тремя своими друзьями-однокурсниками, варила им суп из лука, картофелины и кусочка увядшей колбасы, мыла полы, а они делились со мной учебниками и конспектами. Это было прекрасное время.

С тех пор не пью кофе: я поглощала его ведрами, чтобы не спать, — как по-другому за пару недель вызубрить все то, что надо было учить полгода?

Не всем преподавателям нравилось мое свободное посещение.

— Что-то я вас раньше не видел, — говорил мне молодой доцент.

— Вы что, телевизор не смотрите? — отвечала нахально, демонстративно садилась за первую парту, чтобы доцент видел, что я без шпаргалки, и наизусть отвечала билет. Разумеется, все вылетало из головы сразу, как только заканчивалась сессия.

После Чечни меня заметили в Москве. Я стала внештатным корреспондентом нескольких федеральных телеканалов. Отец купил мне задрипанную «Оку», которой было уже десять лет, и мы с оператором на этой машине мотались по всему югу России, Крыму, Абхазии, Калмыкии и Осетии, добывали свои репортажи.

На третьем курсе, когда мне еще не исполнилось двадцати одного года, канал РТР — теперь он называется «Россия» — доверил возглавить свой корпункт. Поскольку в иерархии регионального телевидения это высшая ступень, в университете от меня отстали уже до самого диплома. За отличную учебу даже платили президентскую стипендию — ее как раз хватало на дешевые сигареты.

Мне было двадцать два, когда позвонил Добродеев, гендиректор телеканала «Россия», и спросил: «Выбирай, поедешь в Нью-Йорк или в Москву?» Выбрала, конечно, Москву. Попала сразу в президентский пул — это была настоящая «сбыча мечт».

Переехала в октябре, когда в Краснодаре еще только заканчивалось лето, а тут уже начиналась зима. К этому я была не готова. К тому же чувствовала себя неуютно, проходя мимо шикарных витрин и ресторанов, которые не могла себе позволить. В Краснодаре-то я со своей зарплатой руководителя корпункта уже считалась богачкой!

Но главное — меня накрыло мучительное одиночество. До этого жила или в большой и шумной семье, или в большом и шумном общежитии. В Москве сначала «приземлилась на коврике» у двоюродного брата мамы — он жил в одной коммуналке с женой, дочкой, первой женой, сыном от первой жены, новым мужем первой жены и еще каким-то соседом. Потом месяц пожила у подружки — Ирады Зейналовой. А когда наконец накопила на первый взнос и залог за съемную «двушку», осталась одна в холодном чужом городе.

Квартира была убитая, темная, хозяин являлся с бутылкой, открывал двери своим ключом и требовал вместе бухать. Через пару месяцев я уже вечерами ревела в подушку, худела, у меня выпадали волосы и держалась температура. Врач, к которому пришла жаловаться, заявил: «Очень похоже на лейкемию». Никакой лейкемии, к счастью, не обнаружилось, просто депрессия.

Восьмого марта прилетела в Сочи в командировку. Сказала маме: «Если ты ко мне не приедешь, я там сойду с ума одна». Мама долго не думала — ушла с работы, собрала чемодан и переехала. Вся моя депрессия тут же прошла. Мама живет со мной всю мою жизнь, чему я несказанно рада. Она — душа нашего дома. Даже Тигран злится, когда теща уезжает в Адлер на несколько дней проведать родных.

В двадцать пять меня назначили главным редактором Russia Today, которого тогда не существовало: нам предстояло с нуля запустить первый российский международный круглосуточный новостной телеканал на английском языке. Свой первый Новый год в этом качестве отмечала на работе.

Я вообще с ранней юности фактически жила только работой. Мне никогда не хотелось замуж, мысли о детях откладывала на после тридцати. Когда случались романы, сразу честно говорила ухажеру, что это не всерьез и скорее всего ненадолго — мне просто некогда. Вообще, у меня сложное отношение к браку: еще в двенадцать лет заявила родителям, что ни за что не выйду замуж. Мама от изумления поперхнулась своим мятным чаем. Видимо дело в том, что в детстве я не видела счастливых семейных пар. Мне казалось, что замужняя женщина — несчастное и забитое существо: ее «осчастливили» белой фатой для того, чтобы она убирала, стирала, готовила и терпела измены мужа. Впрочем, к тридцати у меня уже были долгие и вполне семейные отношения — с общим бытом, фикусом и планами на будущее, но замуж я и тогда не собиралась.

Потом в мои фикусы и в мою понятную жизнь ворвалось цунами по фамилии Кеосаян. Мы с Тиграном много раз пытались все прекратить — никто не хотел причинять боль близким людям. Но не получилось. Первый раз мы «навсегда» расстались на целые сутки, последний — на двадцать минут.

Я жила в небольшом уютном домике, купленном в ипотеку, в чудесном поселке, у которого был только один недостаток — он находился в шестидесяти трех километрах от МКАД.

Когда Тигран приехал в первый раз, он спросил, почему у меня нет штор. Ответила: «Потому что на такие, какие хочу, пока не накопила». Кеосаян был потрясен. В его представлении у руководителя крупнейшего международного СМИ не могло быть таких проблем. Вот в этот домик без штор он и переехал ко мне жить.

«Зачем ты говоришь, что живешь под Москвой? Ты живешь под Волоколамском!» — шутил Тигран, пробираясь в мою дыру на своем роскошном Maserati.

Особняк в Барвихе он, разумеется, оставил Алене и их общим детям. Уже перебравшись ко мне, каждое утро заезжал туда перед работой, чтобы позавтракать с младшей дочкой Ксюшей, и только потом отправлялся на «Мосфильм». Я это категорически поддерживала. Даже настаивала, если он уставал и хотел подольше поспать.

Тигран перестал каждое утро ездить в Барвиху, только когда у Алены появился новый гражданский муж, Саша. Чтобы не создавать неловкости. Ну представьте, тот просыпается, выходит на кухню, а за столом — Аленин бывший муж. Ксюша проводит у нас выходные, она дружит с моими детьми, и мы все это поощряем.

В Краснодаре моей юности на стене нашего маленького Арбата были нацарапаны строки: «У любви гарантий нет, это очень скверно, братцы. Уходя, оставьте свет — это больше, чем остаться».

Сложно требовать от партнера вечной любви. Другое дело, остается ли человек человеком. Тигран забрал из своего дома только портреты и книги отца. И после развода остается Алене верным другом и родным человеком, а своим дочерям — любящим отцом.

Когда я узнала, что беременна, была в шоке, рыдала месяца три. Материнство случилось вопреки предосторожности, но была почти стопроцентная угроза выкидыша. Врачи сказали: «Хотите выносить, ложитесь на сохранение, будем колоть гормоны».

Решила, что не буду бороться ни за свою беременность, ни против: как Богу угодно, так и случится. В итоге Марьяша прижилась, хотя в какой-то момент чуть не покинула меня, чудом «приклеилась» обратно, моя маленькая креветочка. Она и спала поначалу в кроватке, принимая позу креветки.

Уже через пять месяцев после первых родов я забеременела Багратом. В этот раз не переживала, обрадовалась. Мне очень легко далась беременность, оба раза чувствовала себя лучше, чем небеременной: мало спала, много и бодро работала, ни дня токсикоза, родила первый раз за два с половиной часа, второй — за полтора. Впрочем, материнство — это все равно самое сложное, чем я когда-либо занималась.

С Марьяшей месяц просидела в декрете — если это можно так назвать, поскольку все равно все разруливала по телефону и почте. С Багратом не сидела вообще. Выписавшись из роддома, отвезла сына домой и отправилась на работу — у меня как раз проходила проверка Счетной палаты.

Вообще я тревожная мамаша, но стараюсь этого не показывать детям. Несколько раз в день обязательно звоню домой бабушкам. Хотя поминутно знаю график своих детей, а он у них спартанский: по часам плавание, языки, йога, рисование, у Марьяши танцы, у Баграта — тайский бокс. И питание у них спартанское, они до сих пор не пробовали конфет и тортов, поэтому абсолютно равнодушны к сладкому и с удовольствием грызут сельдерей. На столе могут лежать любые пирожные — дети к ним не тянутся, потому что не воспринимают как еду, скорее как украшение. Они едят много фруктов и овощей, каши, мясо, морепродукты. Каждое утро начинается с вопроса Баграта:

— Мама, а когда мы будем есть раки?

— Нет, не раки, а мидий! — отвечает Марьяша.

Тигран гораздо более строгий родитель, чем я. Воспитывает детей сразу как взрослых, особенно единственного сына. А ему три года, он еще не понимает концепта «надо извиниться за то, что бросил на пол яблоко», смотрит на папу удивленными глазами и улыбается. Впрочем, с дочерьми Тигран тоже, на мой взгляд, строг. Но и дурачится с ними, поет смешные песни, которые сам придумывает, рассказывает небылицы.

Я фанат дошкольного образования, заразилась этим от Татьяны Юмашевой — дочери Ельцина. Когда-то давно она мне рассказала, как ее дочь к шести годам без усилий усвоила несколько языков. Я сразу решила, что со своими попробую так же. Марьяша с Багратом говорят на пяти: русском, армянском, английском, французском и китайском. К ним каждый день приходят преподаватели — носители языка. Для детей это просто игра, они даже не знают, что учатся. Лепят, рисуют, гуляют, поют, смотрят мультики — просто все это происходит на разных языках. А вечером тот самый мой дядя, которого я вместе с женой давно перевезла из их коммуналки в наш с Тиграном дом, общается с внучатыми племянниками на армянском.

Не хотела бы, чтобы мои дети учились за границей. Из эгоистических соображений. Языки они и так освоят уже к первому классу, а жить с ними в разных странах, чтобы они выросли носителями чужой для меня культуры, я не готова. Я не человек мира, очень привязана к родным местам и хочу, чтобы мои дети тоже были поблизости. Мы видели много семей, где родители недоумевают, почему их ребенок вырос чужим, непонятным, каким-то высокомерным английским аристократом или не менее высокомерным швейцарским социалистом. А наследника в двенадцать лет отправили в Лондон в колледж— каким он должен был вырасти?

Тигран не стал возражать старшей дочери, когда она захотела учиться в Tisch School of the Arts Нью-Йоркского университета, но переживал все эти годы ужасно. Под конец они с Аленой уже очень злились на себя за то, что своими руками отправили дочь на другой конец света. На их счастье, она там не осталась. Получила диплом — и вернулась. Сейчас умница и красавица Саша работает с отцом, была вторым режиссером на его новой картине, сюжет которой разворачивается на фоне стройки Крымского моста.

Позапрошлым летом на дне рождения Ксюши — ей исполнялось шесть — я познакомилась с Аленой. За несколько дней до праздника Тигран сказал:

— Алена приглашает нас приехать всех вместе.

— Конечно, возьми детей и поезжай с ними.

— Ты не поняла. Она и тебя хочет видеть.

Я подумала, что Тигран в своей режиссерской рассеянности что-то не так понял. Попросила у него Аленин номер, написала ей: «Алена, привет! Тигран сказал, что ты ждешь нас всех вместе. Это так? Не хочу никого ставить в неловкое положение, тем более на детском празднике».

Алена ответила: «Да брось! Приезжай! Не будет никаких проблем. Прекрасно повеселимся».

Гостей собралось человек сорок. Было просто чудесно. Мы с Аленой как взяли по бокалу, когда детей уже увезли, так и просидели вместе до утра. Тигран не выдержал, заснул на лужайке, периодически просыпался и ныл:

— Девочки, может хватит? Ну пожалуйста! Хочу домой!

Мы шикали:

— Спи! Дай поговорить!

На празднике сделали с Аленой совместное фото и выложили в Интернет с подписью «Высокие отношения». Она обаятельная, очень добрая, умная, открытая — не говоря уже о том, что феноменальная красавица. Делить нам нечего: Алена счастлива, я счастлива, Тигран счастлив. И слава богу.

Я всегда хотела жить большим домом, где было бы много родственников и друзей. К счастью, Тигран разделяет эту довольно экзотическую страсть. Наша жизнь для многих была бы невыносима — в одном доме Тигран, я, наши дети, обе мамы, мои дядя и тетя, сестра Алиса, няня детей. Часто ночует, а иногда и живет у нас по месяцу брат Тиграна Давид. Еще чаще приезжает моя родня из Сочи и Краснодара: отец, обожаемая двоюродная сестра с мужем и детьми, тети, братья, племянники... Когда собираемся все вместе в гостиной, буквально сидим друг у друга на головах.

Свекровь у меня чудесная. Мы с ней так поладили, что Тигран иногда даже ревнует свою маму ко мне. На лето она уезжает в Ереван, и мы все очень скучаем. Звонит оттуда, когда видит меня по телевизору. Тигран возмущается: «А меня ты что, там не видишь? Почему не звонишь?»

Мы с Тиграном не тусуемся и крайне редко выбираемся на премьеры или мероприятия. И в гости почти не ходим — принимаем друзей у себя. По воскресеньям часто закатываю шизофренические столы из пятнадцати перемен блюд, очень это люблю. Мне, конечно, помогают и мамы, и наша помощница по хозяйству. Марьяша уже тоже помогает готовить. Научилась вот резать маленьким детским ножичком огурцы, страшно этим гордится.

Первого января у нас всегда «хаш открытых дверей». Всю ночь мы с мамой и свекровью варим это знаменитое армянское антипохмельное блюдо из разваренных говяжьих копыт. Честно говоря, хаш по большому счету варится сам, но мы за ним приглядываем. Все друзья знают, что могут без особого приглашения забуриться к нам начиная с часу дня. Так было в доме моих родителей, так было в доме родителей Тиграна, теперь так у нас.

Тигран меня, конечно, балует, приучает к дорогим вещам и пятизвездочным отелям. Когда мы познакомились, мне было уже за тридцать, я давно была большим начальником с хорошей зарплатой, но все разлеталось на ипотеки, кредиты, многочисленную родню.

Никогда не забуду его первый подарок. Мне нравилась сумка известного бренда, не запредельно дорогого, но все-таки для меня расточительно недешевого. Проходя мимо бутика, любовалась на нее в витрине. Однажды Тигран поймал мой взгляд:

— Тебе что, эта сумка нравится?

— Да нет, просто смотрю по сторонам...

Он втихаря ее купил и мне подарил. Так я, как ребенок, несколько дней с ней спала — укладывала на подушку, глаз не могла оторвать. До сих пор ее ношу.

Предвосхищая вопрос, почему мы до сих пор не зарегистрировали отношения, отвечаю: у нас просто не доходят до этого руки. К тому же я со своим упрямым мужским характером все еще не очень понимаю девичью историю про белое платье и фату.

Недавно шутили на эту тему дома — решили, что, наверное, мы поженимся, когда дети вырастут, чтобы могли вместе с родителями сесть за общий стол, выпить домашнего вина из винограда, посаженного моим дедушкой, закусить долмой по рецепту мамы Тиграна и сказать: «Какие вы молодцы, предки, что когда-то на все это решились!».