К 1812 г. кладбищ в Москве насчитывалось 14, к 1924-му - 24, сейчас - более 60.

80 лет назад, в 1934 г., близ Марьиной Рощи было уничтожено первое городское кладбище - Лазаревское. Когда-то его обустроили по личному распоряжению императрицы Елизаветы Петровны. Она, обожавшая пиры и увеселения с гуляньями, страдала танатофобией - боязнью смерти. И потому однажды, лишившись чувств при виде похоронной процессии, с которой столкнулась во время прогулки, она повелела обустраивать кладбища за Камер-Коллежским валом. А Марьина Роща при жизни императрицы как раз и находилась за чертой города. 

К 1812 г. кладбищ насчитывалось 14, к 1924-му - 24, сейчас - более 60. И в этом году на территории снесённого Братского кладбища (Новопесчаная ул., д. 12), устроенного «для воинов, умерших в войну 1914-го, и для сестёр милосердия Московских общин» запрещено строительство торгово-развлекательного центра. Здесь будет сохранён парк с мемориалом героям Первой мировой. 

Голова инженера Верховского

На Пятницком кладбище (Дроболитейный пер., д. 5), что появилось во время страшной эпидемии чумы в 1771 г. недалеко от храма Живоначальной Троицы есть надгробие: «Здесь погребена голова инженера путей сообщения Бориса Верховского, казнённого китайцами-боксёрами в Маньчжурии в г. Ляоян в июле 1900 г.».

В советские времена о «боксёрском восстании» говорилось мало. А всё началось в 1897 г. со строительства Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД). Китайцы, в основном безработные, малограмотные и суеверные бедняки, невзлюбили иноверцев-иноземцев. Засуха, эпидемия холеры, нищета - всё это привезли «заморские дьяволы». На них, в том числе на приехавших из России строить КВЖД военных, путейцев, рабочих, телеграфистов, обрушились гнев, а затем и вооруженный бунт «боксёров». Им отрубали головы или вспарывали животы.

Борис Верховский, едва закончивший Санкт-Петербургский институт инженеров путей сообщения, приехал в Маньчжурию в самый разгар восстания 23-24 июня 1899 г. Собрав стихийный отряд, попытался самостоятельно с боями пробиться к Ляояну. Но вместе с товарищами был казнён в Мукдене.

В Ляояне его голова в клетке была выставлена на обозрение. Восстание в итоге захлебнулось. Останки Верховского и его товарищей с почестями захоронили в Китае, но в августе 1901 г. его мать настояла на перезахоронении - на Пятницком кладбище.  

Карты, деньги, пистолет...

Напротив входа на Армян­ское кладбище (ул. Сергея Макеева, д. 12), позади роскошных памятников «браткам»-богачам, в отдалении, у храма Воскресения, - заросшая, запущенная могила без ограды. Надгробие - скульптурное изображение мужчины, полулежащего, с пистолетом в откинутой руке и поникшей головой. Это Николай Тарасов (Никогайос Торосян), представитель знаменитой богатейшей семьи купцов-армян Торосянов. Нефтепромышленник и миллионер, двоюродный дед известного современного миллионера Артёма Тарасова. Николай застрелился в 1910 г., в 27 лет, в съёмной шикарной квартире, занимавшей целый этаж доходного дома Михайлова на Б. Дмитровке, д. 9.

Став в 23 года единственным наследником 6-миллионного состояния отца, успешнейшего купца-мануфактурщика, и владельцем нефтяных промыслов, этот светский щёголь, красавец «с матовым бледным лицом и тёмными бархатными глазами», тяготился своим фантастическим богатством. Жил за границей, получил прекрасное образование, увлекался спортивными автомобилями и разъезжал в самом роскошном авто в столице. Но искусство, театр были главной страстью молодого богача. Он писал стихи и пьесы для своего театра - в 1908-1910 гг. он основал и содержал театр-кабаре «Летучая мышь» (Соймоновский пр., д. 1). Здесь после спектаклей собирались и выступали Станислав­ский, Книппер-Чехова, Качалов, Москвин... Тарасов особенно ценил Художественный театр, был его пайщиком и щедрым меценатом, а однажды в Германии просто спас его труппу, у которой не осталось денег на то, чтобы уехать после гастролей в Москву. Миллионер-театрал подарил 30 тысяч Немировичу-Данченко.

Ещё одной его страстью были дамы, преимущественно актрисы. Сначала он увлёкся юной Алисой Коонен (впоследствии женой Александра Таирова и примой его Камерного театра). А затем - Ольгой Грибовой, тоже из МХТ, красавицей, женой другого столичного богача. У них был краткий и бурный роман. Но Оленька влюбилась в совсем другого Николая, 23-летнего юнкера Журавлёва. Юнкер любил Ольгу, но ещё больше - карточную игру. Проиграв как-то 25 тысяч золотом, он грозился, что застрелится, поскольку таких денег не имел. И Ольга позвонила бывшему возлюбленному Тарасову с прось­бой одолжить эту сумму. Тот резко отказал. Юнкер застрелился, Ольга после его похорон - тоже. Тарасов, узнав из газет о смерти любимой, выстрелил себе в висок. Этот трагический финал его жизни и запечатлел в надгробии знаменитый скульп­тор Николай Андреев, автор памятника Гоголю.

Святые Ваганькова

Название «Ваганьково» идёт от «ваганек», то есть бомжей - именно таких хоронили здесь с XVIII в. Сегодня Ваганьков­ское кладбище (ул. С. Макеева, д. 15) одно из известнейших на всю страну. А вот схимонахиня Серафима, блаженный москов­ский юродивый Николай - о них почти ничего не известно, хотя их могилы на Ваганьковском почитаемы как святыни.

Более «богатая» история у монахини Клеопатры Петровны Гумилевской. В начале ХХ в. она была сестрой Марфо-Мариинской обители, основанной великой княгиней Елизаветой Фёдоровной (ул. Б. Ордынка, д. 34). На надгробном фото сестра Клеопатра - в особой монашеской одежде, светло-серой, с белым платком (эскизы этой одежды создал известный живописец Михаил Нестеров). Архиепископ Сергиевский Варфоломей называл её «изящной Клеопатрой» - она была и вправду очень хороша и стройна. Она всех мирила и словно не ведала, что есть на свете зло, обман, вражда, зависть. В 1926-м сестры вынуждены были покинуть Москву. Клеопатра, уезжая по воле властей, понимала, что сама больна, - рак. Но скрывала это, утешая сестёр, подбадривая их, призывала примириться с судьбой. В ссылке она служила в больнице почти три года, сама преодолевая мучительные боли. Операция ей уже не помогла, и, вернувшись в родную Москву, в 1933-м Клеопатра умерла. Навещавшие её сёстры по обители в один голос вспоминают, что, вся в бинтах, исхудавшая до неузнаваемости, держалась она с поразительным терпением и всех встречала с улыбкой и молитвой.