90 лет назад в марсельский порт прибыл корабль “Хадзикириакос”, с которого сошла на берег семья Малакян с четырехлетним сыном Ашотом — беженцев из Турции. Через много лет мир узнает французского кинорежиссера Анри ВЕРНОЯ (1920-2002), того самого Ашота МАЛАКЯНА, прибывшего в благословенную для многих армян страну. Свою родину, городок Родосто в Турции, Малакяны покинули, не будучи уверенными в своем армянском будущем, — слишком свежи были события геноцида армян 1915 года, который, как пишет Верной-Малакян, продлился до 1923 года.

Биография Анри Верноя — Ашота Малакяна хорошо известна в кинематографическом мире, особенно во Франции, и, конечно, в Армении. Верной был мастером приключенческих фильмов и фильмов “полисье”, как говорят во Франции. Он снял более 30 картин, снимал едва не всех французских звезд. Его считали “самым американским из всех французских режиссеров”, но он никогда даже не умел работать за океаном. Четырежды мастерство кинорежиссера удостаивалось высоких наград. Главный приз кинофестиваля в Локарно (1954), “Оскар” за лучший оригинальный сценарий (1956), французская национальная премия “Сезар” (1980) и наконец еще один “Сезар” за все свое кино (1996).

Последними фильмами, которые снял Анри Верной, стали “Майрик” (1992) и “588, Рю Паради” (1993). Автобиографические картины о судьбе беженцев в чужой стране. О превратностях судьбы. Для нас, армян, для всего армянства они особенно ценны и значимы. Впрочем, не только для нас — людей, теряющих родину, увы, меньше не становится. Эти фильмы, особенно “Майрик”, были очень важны для Верноя. Недаром он написал 47 вариантов сценария и остановился на 48-м. Режиссер своими фильмами ответил на сакраментальный вопрос “чего стоит быть армянином”. В пространном интервью французскому журналисту и писателю Жан-Пьеру Ришардо режиссер впервые подробно рассказал обстоятельства своего жизненного пути. Ришардо этот вопрос трансформировал в заглавие своей книги “Армяне, чего бы это ни стоило” (1982), в которой собрал свои встречи и беседы с видными армянами Франции. Беседа с Верноем — одна из самых пронзительных. Заметим, что книга Ришардо вышла еще за десять лет до знаменитых фильмов. Книга — это попытка вникнуть в психологию армян, чьи судьбы в той или иной мере непосредственно касались геноцида и его последствий. Она также раскрывает процессы, происходящие в диаспоре. Книга недавно вышла в Москве, она, без сомнения, будет полезна особенно соотечественникам диаспоры. Она — ода духу нации, сумевшей выжить и остаться армянами, чего бы это им ни стоило. “Верной — это часть легенды французского кино”, — сказал президент Жак Ширак. Так оно и есть. Верной похоронен в родном Марселе, одна из площадей города названа его именем. Режиссер причислен к клану “бессмертных” Французской академии.
Не так давно в Ереване побывал сын режиссера, председатель марсельского филиала Всемирного армянского благотворительного союза Патрик Малакян. Он до 18 лет носил фамилию Верной, с которой, по его словам, “все давалось намного легче”, но потом решил поменять ее, захотел вернуться к своей армянской идентичности и носить “ян” в фамилии. И, очевидно, в сердце. Одной из причин его приезда в Ереван стало намерение мэрии назвать именем Анри Верноя улицу в столице. Произойдет это в будущем году, и хотелось бы, чтобы улица была достойна имени знаменитого соотечественника.

“Я РОДИЛСЯ В ОБЛАСТИ, ГДЕ БЫЛИ СВОИ ТРАДИЦИИ, СВОЯ КУЛЬТУРА”

Из книги Жана-Пьера Ришардо “Армяне, чего бы это ни стоило”

Анри Верной один из самых известных и плодовитых французских кинорежиссеров. Это удивительный человек. Он прекрасно сочетает в себе творческую двойственность армянского народа. Он очень восприимчив, всегда настороже, постоянно в борьбе. В нем я почувствовал непреодолимое недоверие, но не по отношению ко мне, а к враждебному миру, вернее к миру, который враждебен к нему. Проведя с ним несколько часов, я, как мне кажется, почувствовал всю драму человека, находящегося как бы между двумя культурами, который не раздавлен ими только благодаря своей воле, своему упорству.

— Я родился 15 октября 1920 года в деревне около Константинополя. Нам необходимо было уехать, ибо резня, начатая в 1915 году, продолжалась к моменту моего рождения и длилась до 1923 года. Одна из моих теток сошла с ума от горя и боли, когда турки перед ее глазами утопили ее детей, положив их в корзины и пустив их по течению реки. Это было явлением обычным, повсюду мы были жертвами резни. Кровь текла ручьями. Отец мой решил бежать. Мы оказались в Греции, когда мне было два года. Прожив здесь два года, мои родители решили отправиться в Мексику. На корабле мама чувствовала себя плохо. Ее так жестоко донимала морская болезнь, что она сказала отцу (тем более что увидела, как за борт бросили мертвую женщину: “Я чувствую, что умру, но не хочу, чтобы меня похоронили в море. Давай в первом же порту остановимся!”
Первая остановка была в Марселе, и мы остались здесь на 26 лет — с 1924 по 1950 год. На второй день после прибытия в Марсель отец пошел искать работу на сахарный завод в Сен-Луи, в Марселе, и ему предоставили ее, но только в ночную смену. Работа в подвальном помещении при температуре 45-50 градусов продолжалась с 9 часов вечера до 9 часов утра. Он открывал и закрывал краны с горячим жидким сахаром, он, буржуа из Константинополя.
Мы нашли комнату для прислуги, где поселились впятером. На следующий день мама пошла в бакалейную лавку на углу. Она говорила по-французски, но с ошибками. Она сказала бакалейщику: “Мсье, здравствуйте, мы армяне, мы приехали из Константинополя. Где находится самая большая школа в Марселе?”
Это первое, о чем подумали мои родители, и в то время, когда у нас не было ни гроша! И эта глупая обывательница, вместо того чтобы сказать: “Коммунальная школа, мадам, ибо это наилучшее, что есть”, показала на частный колледж, который содержали монахи и который посещали сливки общества Марселя. Мы жили в комнате для прислуги, но в квартале, где находились роскошные особняки, и, следовательно, все, кто жил на этой улице, направляли своих детей в этот колледж — в учебное заведение Мелизанд.
Об этом факте я рассказал всего один раз в жизни и получил большое количество писем от бывших учащихся школы, которые писали, что я плохо отозвался об их школе. Я не говорил ничего плохого, я просто сказал: “Вот как это произошло...” Если бы можно было начать снова, я бы в эту школу не пошел. И прежде всего потому, что это католическая школа. Тогда как я принадлежу к Апостольской Церкви. Ну это я говорю так, ибо сегодня, полагаю, все эти истории с религиями уже изжили себя. Мне кажется, сейчас не имеет большого значения, кто ты — православный или протестант. Но в то время, когда мы приехали, мы только что принесли 1,5 млн жертв во имя веры. Поэтому не могло быть и речи о том, чтобы отречься от нее. Однажды утром мама взяла меня за руку и отвела в этот колледж. Нас принял директор. Он спросил: “Откуда вы? К какой религии принадлежите? Готовы ли платить за учебу?” Учеба в школе или колледже стоила дорого. Мама ответила: “Да, мсье, мы заплатим”. И вот я в учебном заведении Мелизанд, в то время как отец по ночам работает на сахарном заводе, а мать и две тетки орудуют иголками, чтобы иметь возможность отложить сумму, необходимую для колледжа.
Итак, я явился в школу Мелизанд в понедельник утром. Накануне мать повела меня в “Бель Жардиньер” для того, чтобы одеть меня с головы до ног, чтобы я не выглядел бедным среди детей богачей. Но одела она меня, скажем, по своему вкусу. У меня было очень хорошее пальто, но оно могло бы служить мне еще и в будущем году. У меня были прекрасные ботинки и, наконец, (в особенности) короткие штаны с шерстяными чулками, подтягиваемыми кверху резинкой. Словом, хоть этот нелепый наряд стоил очень дорого, но я не был одет по моде, по которой одевались тогда школьники. Итак, утром я пришел в школу. Директор отвел меня в класс, где было 40 человек. При виде директора все встали. Директор сказал: “Я привел к вам маленького товарища. Его зовут Ашот Малакян”. Тут разразился дружный хохот маленьких мальчиков, ужасно злых. Я и без того уже был ущемлен тем, что не знал французского языка. Я находился не в своей стране и не в своей среде. И я вызвал этот всеобщий взрыв смеха. Позже я рассказал об этом Луи де Фюнесу. Я ему сказал: “Я победил тебя, потому что ты можешь делать все, что угодно, но ты не в состоянии вызвать такой взрыв смеха!..” Это первое впечатление, которое действительно оставило отпечаток на всю жизнь. В течение 3-х лет я ни разу не выходил на перемену, потому что в классе их еще можно было удержать, но на перемене — это было отвратительно...
Когда я вспоминаю Марсель моего детства и моей юности, я вижу окружающих меня армян — людей очень трудолюбивых. Они часто собирались вместе, чтобы дружески поспорить на родном языке. Мы жили во Франции, но как бы под колпаком, и было очень трудно вырваться из этой среды. И не потому, что нас нигде более не принимали. Меня тогда один раз пригласили из любопытства, потому что в этой школе для “детей богатых” родителям сказали: “К нам приехал один маленький армянин”. Тогда одна из матерей решила: “Надо однажды пригласить этого маленького армянина на полдник!” Так я был приглашен на полдник и пошел туда, вычищенный дрожащей матерью и напутствуемый ею, как себя вести и что говорить. Мне было, быть может, лет 6. Принесли поднос с пирожными, но поскольку моя мать меня предупреждала, я сказал: “Нет, спасибо”, — потому что у нас нужно два раза отказаться и только на третий раз принять угощение. Но французы не знали этих обычаев, и мне больше пирожного не предлагали.
Таким образом, еще в раннем детстве я испытал на себе столкновение двух культур. Когда французский мальчик говорит “да” — это значит “да”, когда говорит “нет” — это значит “нет”! Это проще. Во всяком случае наши обычаи отличаются от французских.
Столкновение двух цивилизаций было делом нелегким. С 8 утра до 6 вечера мы находились как бы в одной цивилизации, а с 6 ч. 30 мин. — в другой. И это чередование культур было трудным. Маленький француз нашего возраста имел дело с одной культурой, с одним языком. Он делал гораздо меньше усилий.
В 8 или 9 лет вы не можете говорить о вашей культуре маленьким друзьям, ибо есть что-то “постыдное” в том, чтобы “не быть, как они”, т.е. не быть французами. Тем более что Франция тогда была очень расистской страной. Мы были “грязными армянами”. Сегодня мы живем среди людей намного более открытых. А тогда надо было быть осторожными, поступать “как все остальные”. И все же вслед за марсельцами французы поняли, что мы — народ особенный.
Армянская среда, в которой я жил, была разнородной. В то время не существовало социальных классов в собственном смысле. Прежде всего мы были спасшимися от резни. Мы посещали рабочих, ремесленников, интеллигентов. Но существовала некая иерархия, которая опиралась не на деньги, потому что никто их не имел. Это была, если хотите, моральная иерархия. Все работали самоотверженно, и самые мужественные были самыми уважаемыми.
Я отлично сознавал, каких трудов стоило моим родителям платить за мое обучение в школе. Я хотел их отблагодарить и одновременно удивить. Мне было 12-13 лет, и я купил справочник под названием “Специальности, которые вы можете выбрать”. Специальности в этой брошюре были расположены в алфавитном порядке. На букву “И” мне попалось самое длинное название: “Инженер-механик военно-морского флота”. Мне показалось, что это звучит хорошо. Я, конечно, не имел никакого представления о сути этой профессии. В тот же вечер я сказал отцу: “Тебе бы понравилось, если бы твой сын стал инженером-механиком военно-морского флота?” Отец ответил: “Если ты хочешь... если сможешь”.
Я гордо ответил: “Да, смогу”. И с помощью учителя колледжа я написал письмо в Министерство морского флота, чтобы узнать, что нужно для получения этой специальности. Через неделю, придя вечером домой, я застал родителей бледными и дрожащими. Было получено письмо. А бледными они были потому, что в Турции получение всякой официальной бумаги означало, что на следующий день тебя ждет изгнание или смерть. Долго еще (по крайней мере 25-30 лет) мои родители дрожали при виде бумаги, на которой было написано: “Французская Республика!” Так как все в доме были в ужасе, я их успокоил: “Ничего не бойтесь! Я просто написал в министерство и просил разъяснений”.
В письме министерства парижский бумагомаратель писал, что, для того чтобы стать “инженером-механиком военно-морского флота”, я должен поехать в Экс-ан-Прованс и закончить там подготовительные курсы в Национальной школе. Так я попал в Экс, где три года проучился в подготовительной школе. Я успешно сдал вступительные экзамены в ремесленную школу и проучился там 3 года, окончив это учебное заведение с дипломом инженера. Затем, чтобы поступить во флот, мне нужно было пройти практику на военном корабле.
Но я понял, что не создан для точных наук. Моим призванием была скорее литература, и мне кажется, впоследствии я это доказал.
Затем я занялся журналистикой, потом переехал в Париж и написал сценарий короткометражного фильма, ибо кино было моей страстью. Я хотел заняться кино, не говоря об этом никому, не прося никого ни о чем. Как журналист я познакомился с Фернанделем и взял у него интервью, затем встретился с ним в Париже, и он согласился написать рецензию на мой короткометражный фильм под названием “Посадка на солнце”, который был показан на фестивале в Канне. Так я оказался в кино.
Когда я ушел из колледжа Мелизанд, то поступил в школу в Эксе, где решительно всем было наплевать, что меня зовут Ашот Малакян и что я армянин. Потому что у всех учащихся была одна цель: успешно сдать вступительные экзамены в Национальную школу прикладного искусства. И я, который в Мелизанд был среди первых трех учеников класса, в Эксе по результатам первого же сочинения оказался на восемнадцатом месте. Тогда я понял, что надо быть очень внимательным и двигаться быстрее. Действительно, мои товарищи по учебе думали только об одном: преуспеть в жизни. Они не обращали внимания на мою одежду, и здесь я совершенно изменился. У меня с того времени сохранились друзья. Я с ними еще вижусь. А с марсельского периода в моей жизни ничего не сохранилось: ни друзей, ни воспоминаний. В Эксе я начал себя чувствовать если не французом, то во всяком случае в своей тарелке. Я по-прежнему оставался армянином, но меня этим никто не попрекал. Впрочем, у меня не было никакого армянского акцента. В Эксе я оказался среди детей крестьян и мелких торговцев. Это не была высшая прослойка общества. Эти ребята пробивали себе дорогу в школу прикладных искусств упорным трудом. А в Марселе дети находились в школе потому, что их туда поместили родители.
В Марселе я жил в среде “маменькиных сынков”. Экс был фантастическим изменением в моей судьбе, настоящей свободой. В Марселе я был армянином, немного “стыдящимся” этого. В Эксе я остался им, но у меня не стало в связи с этим никаких проблем. И такое положение длилось до самого конца учебы.
Во Франции, в сущности, никто никогда не требовал от меня забыть, что я армянин. И я думаю, что это уважение к нам делает честь Франции.
Я остаюсь очень преданным армянской культуре. Я понимаю, пишу, говорю по-армянски. Это очень трудно. Это очень трудно, потому что в нашем алфавите 36 букв, создана очень богатая литература... Как бы это сказать? Замечательная, фантастическая... Я себя чувствую как бы по обе стороны барьера, потому что впитал в себя и французскую культуру, во мне двойная культура, и я ценю это. Через эту “другую”, французскую культуру я могу видеть в первой, в культуре моих предков, все, что в ней положительно, и все, что менее положительно. Это здорово, когда человек говорит: “Я родился в области, где были свои традиции, свое наречие, своя культура...”

“НЕНАВИЖУ ТЕХ, КТО БЕЗ УСТАЛИ ПОВТОРЯЕТ: “МЫ — МАЛЕНЬКИЙ НАРОД...”

Отрывки из интервью Анри Верноя

...Из Турции мы попали в Грецию и, прожив там два года, переехали в Марсель. Я был лишен общения со сверстниками, рядом не было армян. Ну а для французов я был пустым местом. Никем. Помню себя играющим в мяч один на один со стеной во дворе. Ощущение невероятной тяжести от непосильной ноши под названием “одиночество” не покидало меня.
...Ашот с Анри сблизились не сразу. Позже Верной вытеснил Малакяна и теперь независим. Независим — да, но можно ли забыть ту культуру, которую впитал с молоком матери? Отказаться от корней значит отказаться от самого себя. С пяти лет я держал свечи в армянских церквах. А церковь не только вера, она и культура. Пел литургию великого нашего Комитаса. И если я — сын церкви, то, следовательно, и сын армянской культуры. Между прочим, пасхальную сцену для этой ленты группа снимала в Эчмиадзине.
— Это разные вещи — Армения и Франция. Сложно объяснить, постараюсь. Париж, естественно, культурный центр, может, даже культурный “пуп Земли”. Поэтому я обязан Франции второй культурой, которую обожаю. Однако, без умаления моей национальной культуры. Вообразите: прекрасно живу в обеих культурах! Они взаимодействуют без особых трений и тем самым взаимно дополняют.
...Фильм о моей семье, нашем народе. Это долг перед матерью. Он обращен к молодому поколению соотечественников, познающих себя в громадном, плохо защищенном мире. Но я надеюсь, что картина будет близка всем, кто любит, кому снятся мама и детство и чьи души распахнуты для сострадания к ближнему. Вообще к живому существу. На роль мамы я пригласил Клаудию, потому что она сохранила сладость матери и женщины. А героя-мальчика мы выбирали из почти 600 детей. Ни на что прежнее в моей работе эта картина не похожа! Армянскую музыку к фильму аранжировал композитор Жан-Клод Пти — автор музыки фильма “Сирано де Бержерак”. Роль отца исполняет Омар Шариф, к слову, второй раз за свою артистическую карьеру сыгравший армянина: в первый раз он исполнил в итальянской ленте роль древнеармянского царя. Это фильм моей жизни, и его следует уложить в два часа сорок минут. Монтаж для меня — что ампутация живого органа. Как рассказать о судьбе мамы длиною в 80 лет за неполные три часа? Каждый кадр — моя частица, пядь стены, на которой отпечаталась трепещущая тень родной матери.
...Я погружен во французскую жизнь, однако всегда ощущаю себя частью моей первой родины. Свой я человек и в местной армянской общине. Иные мои соотечественники удручают. Мало читают, мало духовности. Как же так? На все четыре стороны — Париж! Остановиться в развитии, как сто лет назад? Ну! Они же права не имеют! Открою вам тайну, впрочем, свою тайну: ненавижу тех, кто без устали повторяет: “Мы — маленький народ...” От подобного рефрена даже большой народ станет малым. Скулеж столь же скверен, как и самодовольство, самоудовлетворенность. Расти надо ввысь безостановочно и постоянно! Иначе — конец, иначе — смерть.
...Джан! Какое прекрасное слово! Так только на Востоке люди обращаются друг к другу! Разве я могу сказать Бергману “джан”? Нет, увы. Или “Миттеран джан”, “Тэйлор джан”, “Бельмондо джан”, “Клаудиа джан”? А вот Азнавуру могу — “Шарль джан...”

На снимках: Верной и Ален Делон; в Армении с Мгером Мкртчяном; Анри Верной и Клаудия Кардинале; на съемках с Бельмондо.

Подготовила Ева КАЗАРЯН