С утра, как обычно, дед Аршак возился на пасеке. Приближалась роевая пора – пчёлы нуждались в особом уходе и, сами не зная покоя и суетясь, доставляли старику много хлопот. Ни свет, ни заря выходил он из дому, а возвращался только с наступлением сумерек. Его, кажется, нисколько не волновало то, что за  околицей давно бушевала война...

    Стоял жаркий полдень. Старик уже подносил специальную ёмкость к ветке акации, чтобы стряхнуть с неё привившийся пчелиный рой, как сзади донёсся до него сдавленный женский крик:

    – Аршак-даи, скорее бросай всё – азеры в село ворвались... все ушли, только мы остались!..

    Заупрямился по-старчески дед: не хотелось ему вот так, разом бросать всё, накопленное и выстраданное годами, оставлять на произвол судьбы единственных утешителей одиноких дней угасающей своей жизни. Уж больно сроднился дед Аршак с пчёлами за последние восемь лет – с тех пор, как старушка его, почти полвека делившая с ним все горести и радости жизни, ушла навсегда, оставив ему одному этот мир...

    Старик побежал в усадьбу, снял со стены старинную двустволку, спустился и встал перед калиткой на пасеку – кособокий, тощий и сгорбленный годами, но гордый:

    – Пусть все уходят, я один буду защищать село!..

    Силком ли, ласковым словом, но соседке удалось вывести старика за околицу...

    Долго мыкался дед Аршак по разным столицам, не уживаясь ни с родичами в Степанакерте, ни даже с замужней дочерью в Ереване. Всё мерещилась ему пасека в цветущей, лоснящейся от солнца и мёда деревне, а по бессонным ночам, словно колыбельная песня, откуда-то издалека доходило до старческого слуха жужжание пчёл. И монотонное жужжание это для старика было лучшей мелодией на всём белом свете.

    И вот, услышав в один прекрасный день долгожданную весть об освобождении родного Атерка, дед засуетился, засобирался...

    Неласково встретила его родина. Мельком оглядел старик обгоревший, полуразвалившийся, опустевший дом и поспешил на пасеку. Взглянул он на побитые, осиротевшие ульи, загрёб пригоршню сухих, невесомых трупиков и опустился в бессилии на колени. Не выдержало старческое сердце – разрыдался, как ребёнок... оборвалась мелодия в душе.

    Но недолго горевал дед Аршак. Успокоился, поднял одиноко валявшуюся в весенней поросли роевню и поплёлся по привычке в сарай за инструментом – чинить скособочившуюся калитку.

    И кто знает, быть может, через год-другой вновь появятся среди цветущих акаций на пасеке пчёлы, радуя жужжанием своим исстрадавшуюся старческую душу...

                             Ашот Бегларян, 1994 год