“В Армении я оказалась примерно за неделю до землетрясения”

Завтра один из самых трагических дней национальной истории — день Спитакского землетрясения. Всего несколько секунд содрогалась армянская земля, но их оказалось достаточно, чтобы принести неисчислимые страдания сотням тысяч людей. 25 тысяч жертв, десятки разрушенных городов и сел, десятки тысяч обездоленных, потерявших все соотечественников... А также бесчисленные руки помощи, протянутые со всех сторон земли. Годы идут, но они пока не могут полностью утешить боль — слишком многое мы потеряли, слишком жесток и немилосерден был удар стихии...

Корреспондент “Коммерсанта” Ольга ФЕДЯНИНА вспоминает (04.12.14 г.) о своей поездке в Армению на театральный фестиваль, который слегка “разминулся” со Спитакским землетрясением.

В Армении я оказалась примерно за неделю до землетрясения — в первый и пока единственный раз в жизни. В Москве был снег, в Ереване снега не было, зато было чрезвычайное положение, его я тоже увидела в первый, но, увы, не в последний раз.

Хотя что значит — увидела? Сразу после аэропорта был вокзал и ночной поезд — ехать куда-то на юго-восток Армении нужно было через “неспокойные” места, к окнам просили не подходить, не включать свет, лечь на полку. За ночь ничего худого не приключилось, только в неспокойных местах в ереванский поезд кидали камни. Так я приехала на фестиваль армянского молодежного театра.

Не только первые, но и вторые, и третьи вооруженные столкновения из-за Нагорного Карабаха уже произошли. Армения и Азербайджан обменивались политическими заявлениями, слышать которые штатскому, “лишь бы не было войны” — человеку было жутко. ЧП в Ереване объявили неделю назад. Но советская инфраструктура работала медленно, надежно и без удержу: фестиваль-то планировали даже не за год, скорее за три. Пригласили меня как юного московского театрального критика. За каждый просмотренный “на выезде” спектакль выдавали 15 рублей. Кроме этого, каждому приехавшему полагалось выступить с лекцией, вернее, выступать, как правило, было вовсе не нужно, просто записать в платежную ведомость тему — это приносило еще пятнашку. Например, “Стилистические тенденции современной советской драматургии”. Или “Особенности актерского творчества в условиях развития малых сцен”. Юным командированным мужского пола бухгалтерии на местах заботливо вписывали на одну лекцию больше — на них, как правило, висел налог на бездетность, который не взимали с незамужних девиц.

В общем, съездить на неделю на фестиваль было почетно, интересно и выгодно. А чувство опасности у советских людей только нарождалось. Сейчас-то мы знаем, что если на пространстве бывшей родины искать ту гипотетическую сторону улицы, которая менее опасна при обстреле, то в результате все равно упрешься в прекрасное и уже опостылевшее “не выходи из комнаты”. В 1988-м вера в то, что если уж государство все контролирует, то оно за все и берет на себя ответственность, еще даже не начинала всерьез шататься. И раз “они” меня куда-то посылают, значит, “они” знают, что мне ничего не грозит... Я-то ладно, говорю же, 22 года, слабоумие и отвага, — но меня без возражений отпустили родители. А они не то что в зону конфликта — в московское такси меня сажали, только предварительно записав номер машины.

Фестиваль шел неделю. Я очень боюсь, что вела себя на нем, как полагается юному московскому театральному критику, то есть наивно и высокомерно. Что мог человек, только что прослушавший курсы и спецкурсы про Шекспира, Ермолову, Щепкина, Мнушкину и, главное, Белинского, сказать об армянском молодежном театре конца 80-х годов ХХ века? Понятно, что ничего хорошего, в смысле — только плохое. Скорее всего, так оно и было, потому что единственное, чего я из этой недели не запомнила вовсе — это, собственно, театр. Милосердная черная дыра в памяти, ни одного проблеска сознания, как корова языком. Все остальное сохранилось, запомнилось на слух, отпечаталось на сетчатке глаза: узкая детсадовская кровать в гостиничном номере, огромная пустая столовая с высоченными потолками, какая-то совсем чужая еда — в тарелки с горячим всем накладывали сразу три гарнира, гречку, рис и еще какое-нибудь пшено, недопустимая эклектика. Помню, какими непохожими на знакомых московских армян, ассимилированных, никогда нигде, кроме Москвы не живших, выглядели армяне “настоящие” — изящные, с мелодичными голосами и бездонными глазами потомков Урарту. Помню одного из них, чьего-то улыбчивого друга или племянника, в один из вечеров заглянувшего в мою комнату с вопросом, не хотелось бы мне провести с ним ночь — в ответ на отказ он деликатно улыбнулся, извинился и закрыл за собой дверь со стороны коридора, не переспрашивая (и надолго остался в моей памяти самой яркой иллюстрацией тезиса “лучше жалеть о том, что сделал, а не о том, чего не сделал”). Помню экскурсии к остаткам древних крепостей (или храмов?), руины почему-то немыслимого матово-розового цвета, которые на расстоянии одного метра казались не каменными, а бархатными. Самую странную встречу, в той же фестивальной столовой, с незнакомым человеком средних лет: с густым армянским акцентом он оптимистично и пламенно объяснял мне, что является членом общества “Память”, потому что русских нужно любить и уважать, только русские помогут, всегда помогали, потому что лучшие, гораздо лучше нас, армян. Политическая эксцентрика в 1988-м тоже еще не была массовым жанром, и встретить живого армянского русского националиста было тревожно. Вообще, странным образом чувство беспокойства и надвигающейся беды возникало именно от повального дружелюбия окружающих, совершенно искреннего, но омраченного глубоко спрятанной тяжелой озабоченностью. Так дружелюбны бывают люди в доме, где есть смертельно больной человек — все силы уходят на лечение и уход, страшно повысить друг на друга голос, нервы и так вот-вот не выдержат.

Через неделю дорога повторилась в обратном порядке — вокзал, ночь в поезде, Ереван. До самолета оставалось больше суток, нас (нескольких московских гостей фестиваля) расквартировали в центральной гостинице. Называлась она, кажется, “Армения”, наверное, никак по-другому называться не могла. У нас появилось время разглядеть не досмотренное по приезде чрезвычайное положение. Хотя и не слишком много времени: после семи из гостиницы выйти было нельзя, не в смысле просто запрещено, а в смысле выход блокировали вооруженные люди. Кого-то периодически искали по коридорам, уборщица рассказывала, что прошлым вечером штурмовали здание главпочтамта. Дневной город с первого взгляда был похож на какой-то странный муравейник, почему — становилось видно со второго взгляда: больше, чем по трое, ходить было нельзя, на моих глазах вышедшие после уроков школьники разбились на тройки, улица кишела отдельными крохотными группками... Откуда столько уважения к административному предписанию? Чтобы зауважать, достаточно было по ходу заглянуть в любую боковую улицу около гостиницы. Как выглядит танк на городской улице, я увидела впервые, до 1991-го оставалось еще три года. С тех пор я знаю: выглядит внушительно и отвратно, ползучая железяка с хоботом и глазами, в одиночку заполняющая собою все пространство между домами. Собственно, знакомство с танком (вполне мирное) и превратило все остальное — от разбитых окон поезда до разговора с обществом “Память” — в концентрированное ощущение несчастья. С этим несчастьем в голове, проснувшись только наполовину, я ехала в аэропорт на какой-то неудобный предрассветный рейс 7 декабря. Видимо, один из последних, взлетевших в тот день.

И так толком и не проснувшись, по прилете добралась до московской квартиры. Моих родителей в тот день мне жалко до сих пор. Разумеется, за всю командировку я ни разу с ними не разговаривала — откуда? Телефонов не было ни в одной гостинице, ни в другой, и в карманах их тоже не носили. В театральном союзе перепутали дату прилета, маме назвали время на полдня раньше, вечером 6-го, — не дождавшись меня, она позвонила во Внуково, там сказали, что рейса нет в карте полетов, и потом почему-то “ждите сведения о падении”. “Прождав” несколько часов, она включила радио, там уже был ад. Без числа погибших, но понятно, что десятки тысяч. С исчезновением города Спитак за полминуты. С полностью остановившимся движением на земле и в воздухе. С одномоментным коллапсом всего. Наверное, мать осталась жива, потому что я приехала не через три часа после того, как она начала слушать новости, а примерно через час — руки с сигаретой и спичками у нее даже не тряслись, а летали по ломаной эпилептической траектории, их хотелось чем-нибудь связать, прибинтовать друг к другу, просто чтобы все это немедленно прекратилось.

Позже мы обзванивали знакомых московских армян, выясняя, нужны ли одеяла, теплые вещи, деньги, куда, кому, возьмите хоть что-нибудь, — но они сами не могли дозвониться никому и никуда и не в состоянии были думать об одеялах. К концу дня, так и не выключив ни на час новости, я по кругу думала одну бесконечную мысль: вот и все, все разрешилось, вот и нет больше никакого “конфликта вокруг Нагорного Карабаха”, да и вообще никакого конфликта здесь, с нами, больше не может быть никогда, случилась беда, отменяющая все остальные беды. Теперь будет мир.

“МЫ ЛЕТЕЛИ СПАСАТЬ ЖИВЫХ...”

Из воспоминаний спасателя,

члена Альпклуба МИФИ

Андрея ПЕТРОВА

11 декабря 1988 года, Ленинакан, улица Ленинградян, 9

Быстро стемнело. Наши палатки во дворе Межрайонного института повышения квалификации учителей растянуты на туфовых блоках от обвалившихся стен верхнего этажа. У входа скрюченный под плитами, раздавленный “Москвич”. Наш объект работы почти не виден в темноте через дорогу. Это дом по адресу Ленинградян, 9, четырехэтажка сиреневого туфа, превратившаяся в пыльную груду развалин.

Приехали, выгрузились. Уже рассвело. Наспех поставили палатки во дворе, подальше от полуразрушенного дома. Переоделись. И пошли через дорогу. Многие надели альпснаряжение, страховочные пояса, но это оказалось не нужно. Надо просто разбирать развалины. Дом был старый, раствор слаб. Туфовые стены развалились на пыльные обломки. Все четыре этажа лежат на первом. Плиты перекрытий двух этажей лежат друг на друге. И вдруг осознаешь, что там, между ними, люди. Бродят вокруг отрешенные родственники. Женщины в черном почти не плачут.

— Ой, не кидайте сюда. Там лежит мама.

— Я вытащил жену. Сын вот здесь, жив. Еще сын — отвез в госпиталь вчера. Там дочка, семь лет. Она еще вчера звала — папа, папа!

Город обесточен. Нет воды, ее привозят. Техники мало. Вступает в дело бульдозер, потом экскаватор и постепенно работа идет. Много армян. Местные жители и приезжие упорно разбирают развалины с самого начала катастрофы. Не первый день, как мы. Кран помогает стащить балки перекрытий. Попадаются вещи, одежда. Чудом уцелевшие кофейные чашечки, сделанные с армянским изяществом. Звякает железо. Новая целая сковорода. Рядом сплющенные кастрюли. Детская книжка, тетради. Отец со слезами прижимает к груди цветное фото, найденный альбом.

Появляется ход среди нагромождений вниз, в глубь дома. Мы выбираемся наверх. Пока намечаем новую цель осмотра, что-то произошло — упали какие-то вещи с соседнего дома. Армяне бросились с развалин вниз, во двор, подальше от стен — и замерли, озираясь. Возможно, произошел очередной толчок небольшой силы. Люди долго стоят поодаль, как столбы, и не помышляют вернуться на развалины. Это какой же в них страх должен быть. Приехала “скорая” — как у вас, все в норме, в обморок не упал никто? Давайте спирту нальем, выпейте. Не хотите? Что, серьезно не будете? “Скорая помощь” уехала и больше не появлялась. Отказ от спирта их поразил, что ли? Поняв, что армяне скоро к раскопкам не вернутся, мы продолжили работу. Каждый обломок, летящий вниз, дает облако пыли. Пыль везде, она оседает на одежде, на губах и вскоре все приобретает вкус пыли. Стены этого дома были слабы и при разрушении охотно превращаются в пыль.

Пришли другие армяне. Они уводят нас по очереди, по три человека от развалин, заводят в автобус, кормят и наливают коньяку. Это из Еревана приехали сотрудники института на воскресенье и помогают чем могут. Дали нам трехлитровую банку с соком. После двух пошел дождь. Все промокли, но стало меньше пыли. Ближе к вечеру показался рояль. Еще звенят струны, отзываясь на прикосновение к клавишам, но на нем каменное крошево под вставшими на дыбы плитами. У телевизора цел кинескоп, он не разбивается, даже когда его швыряют в груду обломков. Лезем в щели, находим под завалом ходы в квартирах, но живых никого нет. Соседи извлекли троих. По словам жильцов, еще 7-10 человек под обломками. В одном месте запах был от сгнившего в холодильнике мяса. День идет к вечеру. Разобрали два этажа, но девочку не нашли. Все благодарят, предлагают еду, водку, дарят сигареты. После ужина пошли продолжать, но механизмы уехали, а без них много не натаскаешь. Воды нет. Уже в сумерках отправились искать воду. В городе солдаты ходят по два-три человека в бронежилетах с резиновыми дубинками. Армяне говорят, что солдат у них не трогают. Вышли на площадь, как нам показали, здесь с машин раздавали бесплатно пайки, хлеб. Спины и шеи болят у всех, ноги и руки гудят, все в пыли. Протерли лица влажными тряпками. Мы уже сутки на ногах.

У костра обсуждаем находку — будильник, показывающий 11.41 — это время толчка. Ковры, скарб люди уносят в частные дома. В многоэтажках не живут. От некоторых из них остались стены. Однако отель на площади Звезды цел. В сувенирном магазине горит много свечей. Узлы с вещами на улицах. Лежат матрацы. Местами валяются чемоданы. Жизнь брошена под откос. Люди живут под небом или в палатках. Одну палатку мы дали жителям. А наши соседи поселились в одноэтажке — контора, машинки, бумаги. Надо спать. Завтра все с начала.

Однако не спится, и мы отправляемся втроем гулять вверх по улице. Полная темнота, патрули. Пройдя с километр, видим левее ярко освещенный прожекторами участок развалин. Там надрывается экскаватор, копошатся солдаты. Это Треугольник — район, где жили офицеры с семьями и солдаты в казармах. Картина разрушений подавляет, и мы поворачиваем обратно, к себе домой, к палаткам.

13.12.88 г. Вчера долго говорили, писать не было желания. Разбирали “наш” дом. Одна половина его рухнула, другая цела. Точно такой же дом рядом, по адресу Ленинградян, 7, его разрушенная половина обращена к нам. Там копается другая группа. По-видимому, особенности почвы или концентрация волн землетрясения разрушили почти смежные части этих домов. Утром ближе к целой части нашли двух женщин. Потом мы долго разбирали комнату в центре со двора. Работали бульдозер и кран — лучше вчерашнего, хотя тот же, на основе “КамАЗа”. Стащили с крыши спрессованные плиты. Вскоре показалась рука, потом голова женщины с проседью. Долго осторожно обкапывали, разбирали блоки, таскали крошево тазами и ведрами. Подошел пожилой мужчина в пальто.

— Снимите кольцо с пальца.

— А ты кто такой? Родственник? Иди-ка ты, дорогой, отсюда.

Он отошел в сторону. Мы на всякий случай спросили у армян, которые ждали, пока мы достанем печальный груз, что это за мужчина. Узнав о просьбе, они загалдели на просителя, судя по всему — с руганью. Нам по-русски объяснили — да он даже и не родственник. Здесь все стараются проявлять сочувствие друг к другу, но этот случай возмутил всех. День был хороший, холодный — мороз ощущался сразу, когда прекращаешь работу. Вода замерзла. Мы обвязали лица белыми лоскутами, пропитав их вонючим лосьоном. Женщину придавило дверью, и она лежала, подогнув колени, на животе. Когда тело очистили, Миша с кем-то вытащили ее под руки. Она была в шерстяной кофте и юбке, в общем, без видимых повреждений. Положили одеяло, перевернули на него лицом вверх — сразу резанул запах, даже сквозь наши лоскуты.

Нашей задачей стал поиск погибших, хотя мы летели сюда спасать живых. Кто теперь вспоминает о наших планах спускаться в провалы по веревкам, спускать раненых с верхних этажей зданий. Много разговоров о краш-синдроме. Это значит, что когда конечности долго сдавлены, лишены притока крови, то происходит омертвение тканей. Если человека вытащить из-под плиты, снять нагрузку, то кровь потечет в отдавленные органы и вернется в организм, зараженная продуктами распада. Человек, вроде бы уже спасенный из завалов, умрет от заражения крови. Надо сразу жгут накладывать. Это пока одни разговоры. Не на кого жгуты накладывать. Под завалами одни тела без жизни.

...В штабе сутолока. На диспетчеров кричат женщины в слезах, требуют технику. Нас и киевлян направили на крупный объект — “Детский мир”, где должно быть несколько сот человек. Ни “Детский мир”, ни школа N 16, о которой писали, ни чулочная фабрика работой не охвачены — темные безлюдные руины. Микрорайон крупноблочных домов московской серии весь в нагромождении руин, их освещают прожекторы. Работают солдаты. Дома, падая, валили друг друга. Запах слышен издали. Вообще запах начинает чудиться даже там, где его нет.

Все это будут сносить, даже то, что еще стоит. Штабеля гробов ждут. Звезды мерцают, холодно. Справа от дороги громоздится свалка обломков — сюда “КамАЗы” везут то, что осталось от домов. Отснял пленку слайдов. Армяне говорят, что погибших уже 120 тысяч.

“ЭТО НУЖНО ПРОПУСТИТЬ ЧЕРЕЗ СЕБЯ, ТОЛЬКО ТОГДА ПОЙМЕШЬ...”

Из книги “Армянская трагедия.

Дневник врача” доктора медицинских наук, заслуженного врача России

Михаила КИРИЛЛОВА

23.12.1988 г. Получено указание из Москвы выехать в Ереван для работы с пострадавшими при землетрясении. Вылететь немедленно не удалось: все борта заняты. Снял бронь на 27-е.

27.12. Раннее утро. Саратовский аэропорт. Полно армян. Можно подумать, что Армения начинается уже в Саратове... Раньше никогда не обращал внимания: грузин, азербайджанец, армянин... А ведь, действительно, национальные особенности лиц, поведения, речи так отчетливы, что не видеть этого — “интернациональная” слепота.

Диаспора сжалась как пружина. Это нужно пропустить через себя, только тогда поймешь. А у русских это чувство (явление национального сжатия) возможно? Было ли это? Разве что Москва в 41-м.

Стая черных птиц с гортанными криками низко пронеслась над аэровокзалом. Может быть, армянская птичья колония снялась? В эти дни армянская тема неизбежна. Она струится.

...Ереванский аэропорт Звартноц, тот самый. Весь в снегу. У ступенек трапа меня неожиданно встречают. Капитан Пучиньян ожидал передачи из Саратова, но оказии не получилось, зато мне повезло — я в Ереване впервые.

Аэропорт забит самолетами, нашими и иностранных компаний. Запомнился иракский Ил-76 зеленого цвета. Стены в здании аэровокзала заклеены объявлениями о порядке приема беженцев, фотографиями пропавших без вести. Народу — масса. Беспрестанное движение. Небритые мужчины, нервные женщины на узлах и чемоданах, орущие дети. Ноев ковчег. Призванные из запаса рязанские мужики в мятых нескладных шинелях и кирзовых сапогах.

Едем на автобусе, потом на троллейбусе. Город в глубоком снегу. Рыхло, влажно, снежно, красиво. На тротуарах, у остановок — мужчины в длинных черных пальто типа демисезонных с небольшим воротничком. Белое кашне. Черные шляпы. Стиль ретро. Что-то от парижских бульваров 20-х гг. Неожиданно замечаешь, что все здесь спокойно, ровно... на 20-й день после смерти. Молодежь форсит и веселится, школьники лупят друг друга снежками, подростки гогочут, старички степенно прогуливаются... В магазине сосиски, сардельки, масло. Однако картина неполна. Театральная площадь. Серая громада театра. На всех входах и выходах — БМП, солдаты в касках по внешнему периметру, в театре — казарма. Все это режет глаз.

Прибыли в госпиталь — большое каменное здание из розового туфа. Представился начальнику штаба группы усиления — доктору Г.А.Костюку, которого знал еще по Афганистану, и начальнику госпиталя — Геннадию Ивановичу Смышляеву. Коротко разобрался в положении дел. Моя роль — замещать главного терапевта на данном отрезке работы.

Разместили на жилье в люксе — в отдельной палате Ереванского института курортологии и физиотерапии, расположенного на узенькой улице им. братьев Орбели, неподалеку от госпиталя. Номер с лоджией. С высоты четвертого этажа хорошо видна панорама Еревана. Внизу — глубокий овраг, на дне которого в снежных берегах бьется Раздан. На противоположном берегу на вершине холма возвышается острый шпиль — памятная стела в честь миллионов армян, вырезанных в 1915 г. в Восточной Турции.

В номере холодно, но если плотно прикрыть балконную дверь, то становится как будто ничего. Есть стол, удобный для работы, телевизор. Поселившие меня женщины-армянки были очень внимательны, с уважением вспомнили, что здесь, до меня, жил главный хирург госпиталя им.Бурденко В.Г.Брюсов. Институт за месяц до землетрясения был поставлен на капитальный ремонт. Больных выписали, но персонал регулярно ходил на работу. Начиная с 8.12 здание отдали под общежитие для врачей и сестер, прибывших из Ленинграда и Москвы.

И к моему приезду здесь жили еще более двух десятков человек. Крыша над головой есть — можно включаться в работу.

Вернулся в госпиталь. С подполковником медицинской службы В.М.Емельяненко обошли все этажи. И в реанимационном, и в хирургическом, и в терапевтическом, и в неврологическом отделениях — повсюду раненые. В большинстве случаев поступившие с 7 по 11.12, реже переведенные позже из других больниц Еревана и республики. Были и те, что пострадали уже в ходе спасательно-восстановительных работ, — шоферы, летчики.

В палатах тесно, грязно, прохладно. Небритые мужики-армяне, грузные армянки. Похудевшие, бледные, но поправляющиеся. Тяжелые, те, что не умерли, — в реанимации. Часть больных выписана, часть отправлена в Москву, Ленинград, Омск... Сегодня отправили 11 человек, назавтра подготовлено столько же. Отправляют “Спасателем”. Полагают, что к 5.10.01. госпиталь в основном освободится. Но работы еще много... И у меня появляются первые больные.

Армянин, которого откопали в Ленинакане с переломами ног, поправляется и несколько эйфорично, со слезами на глазах громко благодарит русский народ и русских врачей.

На койке сидит полная женщина, расчесывает полуседые волосы. Ее история такова: она кассир в магазине, сидела у своей конторки на 1-м этаже. В один миг рухнуло 9-этажное здание, ее завалило. Лежала в завале, отделавшись ушибами, пока на 9-й день не откопали... Частенько плачет. Рядом лежит другая. Ее с грудным ребенком завалило в доме. На 5-й день, лежа на ней, ребенок умер, все плакал. А ее с позиционным синдромом на 9-й день отрыли.

Быстро темнеет: декабрь. В штабе группы сидит народ, звонят телефоны, составляются и передаются сводки, обсуждаются новости, сменяются дежурные. Прибыл С.Б.Коробов — из лечебного отдела ЦВМУ (Центральное военно-медицинское управление Министерства обороны СССР. — Ред.) теперь он возглавит деятельность остающейся части группы усиления, работающей как в госпитале, так и в других стационарах Еревана, а также в зоне. Ужинаем в пищеблоке госпиталя. Холодище: сидим в шинелях, все холодное, кроме чая. Вечером, несмотря на предостережения, пошел на почту. Никогда за всю свою жизнь, если не считать Афганистана, не ходил по вечернему городу как в разведку, вглядываясь и оглядываясь. И всего-то — телеграмму послать...

Заглянув в штаб, побрел к себе в номер, куда еще утром забросил вещи. Залез под одеяло в спортивном костюме. День позади. Ясно: предстоит поработать с ранеными, особенно с теми, кто перенес синдром длительного раздавливания (СДР), взять под наблюдение реанимационную, посетить больницу Эребуни — госпиталь для септической травмы, съездить в медицинские учреждения Ленинакана и Спитака, заняться архивом — историями болезни тех пострадавших, которых в госпитале уже нет.

Над моей головой в номере — портрет Иоганна Фридриха Шиллера. Это обязывает...

“ЧУДЕСА” СТРОИТЕЛЬСТВА И ОРГАНИЗАЦИИ

Из книги “Руинный марш”

петербургского спасателя,

инженера-физика

Евгения БУЯНОВА

То, что катастрофа была вполне “рукотворной”, а не чисто “природной”, нам не надо было объяснять уже после двух дней работы. Нам, в основной массе людям с инженерным образованием, срезы развалин, обломки деталей и материалов домов говорили о многом. Невооруженным глазом было видно, что строительство домов произведено с многочисленными нарушениями СНИПов (строительных норм и правил). Плиты из трухлявого бетона трескались от удара ломом, они рассыпались в мелкие обломки, когда их пытались поднять зацепом строп крана за тяги или прутья арматуры. Обычно железную арматуру вырывало из бетона, крошащегося подобно легкой штукатурке. Из этого “песочного” бетона на разных этапах производства было украдено более половины цемента. Ясно, что плиты и балки “штамповали” на заводах в ускоренном режиме с грубейшими нарушениями технологии производства, без необходимой пропарки и выдержки. Такого рода “предпринимательство” одних другим обошлось ценой жизни, крови, тяжелых увечий. Система ведомственного контроля над строительством оказалась полностью несостоятельной... Мне как инженеру-прочнисту казалась нелепой сама идея строительства здесь домов из сборного железобетона. Сварные швы, скрепляющие такие конструкции, легко лопнули от сейсмического удара, и дома разваливались как карточные, в груду обломков, в братские могилы для десятков и сотен людей.

Каждый день, проезжая в 7 утра мимо здания исполкома Ахуряна, мы видели длинную вереницу строительных и транспортных машин — автокранов, погрузчиков, экскаваторов... Их так не хватало для работ и в городе, и здесь! Совещание же в исполкоме начиналось в 10.00, к этому времени мы более двух часов работали в развалинах. А техника эта простаивала в ожидании приказа... Конечно, вопросы о распределении техники должны решаться не в день работ, а накануне, и утром вся техника должна уже находиться в готовности на перспективных объектах, либо катиться к ним вместе с отрядами спасателей.

Картины разрушения местами были очень тяжелы. Люди со слабыми нервами, случалось, их не выдерживали. Как нам сообщили позже, от сердечного приступа умер один из спасателей. Он не выдержал картины, открывшейся под бетонной плитой, похоронившей 8 человек, в основном женщин, на текстильном комбинате. Да, у спасателей должны быть крепкие нервы и сердце...

Именно потому я нисколько не осуждаю тех, кто по душевной слабости или каким-то иным причинам отступил и не смог продолжить спасательные работы. Таких у нас оказалось чуть более половины: на исходе третьего дня 30 человек из 57 уехали назад, в Ленинград. Это произошло по разным причинам. Кто-то растерялся и не знал, что делать. Здесь мы увидели и услышали много такого, о чем и не догадывались, собираясь в дорогу.

Еще мне тогда показалось, что частью личного состава отряда еще при его формировании и отправке владел некий синдром “экскурсионного настроения”: просто было интересно увидеть, что же произошло при землетрясении. Ну, увидели, понаблюдали, можно и домой... Это я не в качестве обвинения привожу, а в виде вывода на основе личного наблюдения. Оно поддалось слабостям настроения, растерялось в новых условиях. В тех отрядах, где руководство было сильнее, никаких отъездов до официального окончания спасработ не было. Большинство остальных, я думаю, уехало потому, что они поддались этому настроению руководителей. Пошли как стадо за пастухами...

У тех же, кто остался, это чувство возобладало. В какой-то мере почувствовать, прочувствовать, в ком из бойцов это качество есть, руководство отряда на этапе его формирования не сумело — трудно было разобраться в столь быстро собранном коллективе. На мой взгляд, еще труднее потому, что само руководство очень глубокой ответственностью не обладало. Это не обвинение, а всего лишь личное мнение. Мы избавились от “балласта”. Возможно, кто-то из спасателей — руководителей или участников тех событий — оценит действия по быстрому отъезду части отряда как “форменное безобразие”. Я думаю, не стоит оценивать этот поступок слишком резко: в такой новой и непривычной среде, как очаг стихийного бедствия, человек находит себя не сразу. Не сразу он адаптируется к этим условиям.

На снимках: комендатский час в Ереване, очередной нарушитель; швейцарский спасатель; ленинаканские картинки, 7 декабря.