На пути к свадьбе

Своё возвращение в Россию после кавказской эпопеи сам Пушкин описал в «Воспоминаниях в Царском Селе» как возвращение «отрока Библии», который «воспоминаньями смущенный» и исполненный «сладкою тоской»,

Поездка на Восток на время успокоила страсть Пушкина к путешествиям, но уже в конце 1829 года он написал, по сути, программное стихотворение и для самого себя, и для многих путешественников, назвав несколько мест, которые ему хотелось бы посетить:

Из-за сложностей со сватовством к Н. Н. Гончаровой поэт находился в тот период на грани отчаяния и живо откликнулся на предложение друзей. 7 января 1830 года он отправился на приём к Бенкендорфу, но не застав его, написал ему письмо, в котором повторил свою старую просьбу о посещении Европы и сообщил о своём новом желании – посетить Китай: «Покамест я ещё не женат и не зачислен на службу, я бы хотел совершить путешествие во Францию или Италию. В случае же, если оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай с отправляющимся туда посольством».

По сути, в данном случае поэт поступал так же, как Байрон перед своей женитьбой. Опасаясь отказа в сватовстве, Пушкин признавался в незаконченном отрывке «Участь моя решена, я женюсь...», переведённом якобы с французского, в твёрдом и навязчивом желании уехать подальше от родных просторов: «Если мне откажут, - думал я, - поеду в чужие края, - и уже воображал себя на пироскафе. Около меня суетятся, прощаются, носят чемоданы, смотрят на часы. Пироскаф тронулся, морской, свежий воздух веет мне в лицо; я долго смотрю на убегающий берег: «My native land, adieu». – «Моя родная земля, прощай» (англ.)». Причём поэту почти неважно было, куда ехать. В том же 1830 году в «Домике в Коломне» поэт признавался, что ему всё кажется, «что в тряском беге / По мерзлой пашне мчусь я на телеге»:

Однако его надеждам на новое путешествие не суждено было сбыться.

17 января он получил ответ Бенкендорфа с уведомлением, что император «не соизволил снизойти на вашу просьбу посетить заграничные страны, полагая, что это слишком расстроит ваши денежные дела, а кроме того, слишком отвлечёт вас от ваших занятий. Ваше желание сопровождать нашу миссию в Китай также не может быть удовлетворено, потому что все входящие в неё лица уже назначены и не могут быть заменены другими без уведомления о том Пекинского двора». Как же Николай I не хотел никуда отпускать поэта, в первую очередь, в силу его сомнительной «неблагонадежности»! В марте 1830 года он не отпустил Пушкина даже в Полтаву с Николаем Раевским. И как мог император утверждать, что путешествие в Европу «отвлечёт» Пушкина от его «занятий», ведь литературное поприще, особенно для гениального поэта, в том-то и состояло, чтобы «напитываться новыми впечатлениями» и на их основе создавать новые произведения.

М.А. Цявловский в своих, к сожалению, уже забытых статьях о Пушкине приводил вообще феноменальный для темы нашего исследования факт: когда зимой 1830 года Пушкину было отказано в посещении Европы и Китая, он ухватился за мысль проситься в Персию, поданную ему тем самым чиновником III Отделения А.А. Ивановским, который навещал Пушкина ещё в 1828 году. Свидетельств факта такого прошения в документах не сохранилось, но ведь оно могло быть высказано и в устной форме, например, во время одной из встреч Пушкина с Бенкендорфом. В любом случае, готовность Пушкина отправиться туда, где погиб его друг и выдающийся дипломат Грибоедов, говорит о многом: и о смелости, и о готовности жертвовать собой, и о дружеской верности великого поэта!..

Пушкину пришлось ещё долго оправдываться за свою поездку в Арзрум, «за которую имел я несчастие заслужить неудовольствие начальства», как писал он Бенкендорфу 21 марта 1830 года. При этом он привёл слова, сказанные ему как-то самим шефом жандармов: «... Вы вечно на больших дорогах». Тем самым Бенкендорф как бы намекнул поэту: зачем ему ездить в далёкие страны, если он и так всегда в пути и движении, хватит, мол, и этого.

Пушкину опять не повезло с путешествиями в чужие страны (не совершать же ему новый побег?), но зато повезло в любви: поэту, наконец, удалось получить согласие на брак с Гончаровой у её матери. Это произошло после того, как он показал ей письмо Бенкендорфа от 28 апреля 1830 года, в котором утверждалось, что в положении Пушкина нет «ничего ложного и сомнительного».

Экспедиция же в Китай, организованная Шиллингом и Бичуриным, продолжалась с 1830-го по 1832 год, были собраны уникальные восточные манускрипты, пополнившие Азиатский музей Академии наук в Петербурге. Пушкин внимательно следил за ходом экспедиции и публиковал в «Литературной газете» заметки о ней Бичурина. Его интерес к Китаю долго не ослабевал. Известно, например, что во время своего пребывания в Полотняном заводе в мае 1830 года он на первое место среди предметов своего внимания поставил книги о Китае: «Описание Китайской империи» и «О градах китайских». Осенью того же года поэт писал из Болдина в письме к жене: «Передо мной теперь географическая карта; я смотрю, как бы дать крюку и приехать к вам через Кяхту...» Позже Пушкин в «Истории Пугачёвского бунта», рассказывая о бегстве калмыков-торгоутов на границу с Китаем, писал: «Самым достоверным и беспристрастным известием о побеге калмыков обязаны мы отцу Иакинфу, коего глубокие познания и добросовестные труды разлили столь яркий свет на сношения наши с Востоком». А в последние месяцы жизни Пушкин проявлял особый интерес к истории Камчатки...

А. О. Смирнова-Россет, в воспоминаниях которой, правда, некоторые исследователи находят сомнительные сведения, уверяла, тем не менее, что интерес Пушкина к Китаю был совсем не случайным: «Я спросила его: неужели для его счастья необходимо видеть фарфоровую башню и великую стену? Что за идея смотреть китайских божков? Он уверил меня, что мечтает об этом с тех пор, как прочёл «Китайского сироту», в котором нет ничего китайского; ему хотелось бы написать китайскую драму, чтобы досадить тени Вольтера». В черновиках первой главы «Евгения Онегина» сохранились недописанные пушкинские строки о Конфуции:

Накануне свадьбы поэта, 12 февраля 1831 года из поездки в Персию вернулся старший брат Натальи Николаевны Дмитрий Гончаров, который, будучи чиновником Министерства иностранных дел, как раз и занимался в Тавризе разбором вещей и бумаг Грибоедова. И совершенно очевидно, что он не мог не рассказать Пушкину во время их встреч о подоплёке и реальных обстоятельствах гибели поэта-посланника. Неизвестно, привёз ли Гончаров с собой в Москву что-либо памятное из грибоедовских вещей...

Между тем венчание поэта и Натальи Гончаровой прошло 18 февраля 1831 года и было омрачено предзнаменованием, которое уж слишком явно напомнило то, которое произошло два с половиной года назад во время венчания Грибоедова с Ниной Чавчавадзе 22 августа 1828 года в Тифлисе, когда болевший лихорадкой жених обронил обручальное кольцо и сказал, что «это дурное предзнаменование». Присутствовавшая на венчании Пушкина Е. А. Долгорукова вспоминала: «Во время венчания нечаянно упали с аналоя крест и Евангелие, когда молодые шли кругом. Пушкин весь побледнел от этого. Потом у него потухла свечка. «Tous les mauvais augures» – «Всё плохие предзнаменования» (франц.), – сказал Пушкин, выходя из церкви». Провидение ещё раз протянуло незримую ниточку сходства между судьбами двух великих поэтов, хотя одному из них до исполнения мрачного предзнаменования оставалось чуть более 5 месяцев, а другому – немногим менее 6 лет.

Сергей ДМИТРИЕВ