1965 год. 24 апреля газета «Правда» вышла в свет в двух вариантах. Для Армении – со статьей Мкртича Нерсисяна, посвященной Геноциду, для всего остального Союза – без нее. В других центральных газетах – ни звука, чтобы ничем не обидеть соседнего заклятого друга (Турцию. – Прим. ред.). Очень интересные воспоминания...

Как вышли на площадь в 1965 году. Вспоминает Рафаэл Казарян

Приближалось 50-летие Геноцида, и росло всеобщее внутреннее напряжение. Затрудняюсь однозначно объяснить зарок молчания о Геноциде, данный советской властью. (…) Так или иначе только Паруйру Севаку своей «Несмолкающей колокольней» удалось дерзко прорвать стену необъявленного табу. (…)

Благодаря художнику Саркису Мурадяну, с которым мы сблизились еще в годы пребывания в Москве, в ряду новых друзей я удостоился также знакомства и с Паруйром Севаком.

Был конец марта или начало апреля. Я только что вернулся из очередной командировки. Ворвался взволнованный Саркис и поразил нас неожиданным известием: Москва разрешила отметить 50-летие Геноцида. Выяснилось, что еще в 1964 году по инициативе Варага Аракеляна, при участии Паруйра и Саркиса было отправлено письмо в Москву, в ЦК, с обоснованием соответствующей просьбы. Письмо подписали 13 известных представителей интеллигенции. Недавно, когда мы вспоминали события тех дней, Саркис затруднился назвать всех, но уверенно упомянул имя Гоар Гаспарян. Их пригласил в ЦК (Компартии Армении. – Прим. ред.) первый секретарь, большой патриот Яков Заробян. В заключение беседы он пообещал сделать все, чтобы добиться разрешения, и попросил помочь ему. В Москву полетело второе письмо, на сей раз с пятьюдесятью подписями. Заробяна пригласили в Москву. Он рассказывал, что Брежнев и другие члены Политбюро понятия не имели о Геноциде. Они были поражены представленными фактами, и разрешение удалось получить.

Рафаэл Казарян

(Советской армянской интеллигенции были свойственны политическая неопытность и крайняя наивность. Версия о том, что «прозревшие» члены Политбюро были поражены внезапно открывшейся информацией о Геноциде, конечно, не соответствует действительности. Согласно позднейшему свидетельству сына Я. Заробяна Никиты его отец в 1964 году согласовывал вопрос в первую очередь с министром иностранных дел СССР Андреем Громыко и секретарем ЦК КПСС по идеологии Михаилом Сусловым, которые, безусловно, были в курсе предшествующей политической линии замалчивания вопроса, продиктованной еще с 1920-х годов интересами советской «realpolitik». Вопрос Геноцида не был поднят руководством СССР в полный голос даже тогда, когда после второй мировой войны были предъявлены претензии на территории Турции, которые входили в состав Российской империи, хотя армянская тема играла в этих претензиях важную роль. Однако в преддверии 1965 года в спюрке уже проявились отчетливые признаки политической организованности. Стало ясно, что это определенный ресурс в самых разных странах – США, Франции, Иране, а также в Латинской Америке, на Ближнем Востоке, на Балканах. Чтобы попытаться использовать этот ресурс в интересах советской геополитики, необходимы были какие-то важные символические акции в годовщину Геноцида в столице Армянской ССР, которые одновременно можно было бы представить Турции как спонтанные, несанкционированные Москвой. – Прим ред.)

Перед 24 апреля вместе с несколькими активистами из университета мы встретились с Виктором Амбарцумяном (тогдашним президентом Академии наук Армянской ССР. – Прим. ред.), ректором Нагушем Арутюняном и членами парткома. Они попросили нас не агитировать студентов участвовать в готовящейся демонстрации. Я немного погорячился: «Когда же, наконец, мы сможем предъявить свои справедливые требования?» Среди собравшихся я был единственным беспартийным

Мы условились вместе с группой Паруйра обязательно участвовать в шествии, чтобы предотвратить возможные неприятности, поскольку Яков Заробян с риском для себя убедил Москву отдать войскам приказ не вмешиваться в ход демонстрации, гарантируя, что она пройдет мирно. Подобные организационные обсуждения проводились усилиями интеллигенции и молодежи. В нескольких из них участвовали Паруйр и Саркис. Большой вклад в подготовительные усилия внесли глава городской власти Григор Асратян и др.

24 апреля газета «Правда» вышла в свет в двух вариантах. Для Армении – со статьей Мкртича Нерсисяна, посвященной Геноциду, для всего остального Союза – без нее. В других центральных газетах – ни звука, чтобы ничем не обидеть соседнего заклятого друга (Турцию. – Прим. ред.).

Когда одна из колонн демонстрации приблизилась к черному зданию университета на улице Абовяна, я читал поточную лекцию в большой аудитории. Обратился к студентам: «Сегодня каждый должен вести себя согласно своим принципам и своей совести. А теперь я должен прервать лекцию». И вышел из аудитории. Почти все слушатели присоединились к колонне. До сада Комитаса двигалась колонна из нескольких десятков тысяч человек – беспрецедентное чудо для Союза. Однако произошло нечто еще более невероятное. Ее участниками были на сто процентов армяне – и ни одной неприятности, ни одного нарушения порядка. Невооруженные солдаты остались сидеть в открытых кузовах военных машин и ни разу не вмешались. «Во имя твое должен петь псалом, о Всевышний» (Псалом Давида). Любимец народа Ованнес Бадалян (певец, с 1961 года народный артист Армянской ССР. – Прим. ред.) и окружавшая его группа молодежи всю дорогу пели патриотические песни.

Вечером мы собрались дома у Саркиса (художника Саркиса Мурадяна. – Прим. ред.). Всеобщее несказанное воодушевление выразил Паруйр: «Мы были толпой, сегодня стали народом». Вдруг звонок – возле здания Оперы (внутри проходило торжественное заседание) произошли беспорядки. Мы набились в единственную машину Саркиса, неподалеку от здания ЦК встретили молодых ребят, убегающих от преследования милиции и поливальных машин. Выяснилось, что они хотели прорваться в здание Оперы, получили отказ и стали бросать камнями в окна. Настроение у нас изрядно испортилось. И снова нужно отметить благоразумие властей, которые погасили ситуацию, не имевшую последствий.

После 24 апреля воодушевленный Заробян объявил о решимости начать борьбу за Карабах. Паруйр и Саркис быстро отправились туда, после чего начался поток обращений уже в адрес организованной нами группы. Кроме нас и Варага в группе участвовало еще несколько представителей интеллигенции. Позднее присоединился Баграт Улубабян, вынужденный бежать из Карабаха из-за турецких (то есть «азербайджанских». – Прим. ред.) преследований (глава Союза писателей НКАО, переехавший в Ереван в 1968 году. – Прим. ред). (…)

По всей видимости, Якову Заробяну не простили его смелый патриотический шаг – его сменил Кочинян. (Слова и дела первых секретарей ЦК Компартии Армении соответствовали веяниям времени в Москве, текущей политике Центра. В 1965 году ни один первый секретарь не мог бы попросить советское руководство ликвидировать престол католикоса и превратить Эчмиадзинский католикосат в музей, как это сделал Арутинов в 1938 году. А в 1938 году ни один первый секретарь не поднял бы вопрос о строительстве мемориала памяти жертв Геноцида. – Прим. ред.). Незадолго перед освобождением от должности Заробян посетил наш институт, в частности, возглавляемое мной отделение. Он бегло говорил по-армянски, между тем мы знали, что в момент перевода в Армению он не владел языком. Почти полгода он избегал выступать, пока не освоил его в достаточной степени. Такой пример бичует всех тех, кто десятками лет живет в Армении и не прекращает попыток заменять армянский другим языком, вместо того чтобы выучить родной.

Кочинян был настроен довести карабахскую эпопею до победного конца. Вернувшись из Москвы, собрал ребят (в том числе Паруйра, Варага, Саркиса) и представил им очередной печальный пример «армянской судьбы». Ознакомившись с подробностями, связанными с отрывом этой несчастной земли от Армении, Брежнев воскликнул: «Так это же несправедливо…» Он предложил Ахундову, в то время первому секретарю ЦК Компартии Азербайджана, объявить о передаче НКАО Армении. Тот положил на стол свое удостоверение секретаря и сказал, что отказывается, потому что не сможет объяснить это своему народу. Вмешался «серый кардинал» Суслов и убедил Леню, какого бешеного джинна так можно выпустить из бутылки. После этого Кочиняну приказали больше не поднимать эту проблему и запретили всякую связанную с ней активность. (Еще один пример наивного восприятия советской интеллигенции, отлученной, как и весь советский народ, от политики. Политические решения в Кремле, конечно же, принимались не на основе каких-то требований или демонстративных жестов первых секретарей республиканских ЦК. Просто веяния в Москве очередной раз сменились, политика «оттепели» сворачивалась. – Прим. ред.). Мы это почувствовали немедленно – отношение к группе «наверху» изменилось. С другими группами поступили более сурово. Организатора первого и последнего выпуска «Самиздата» посадили, через два дня он скоропостижно скончался в тюрьме якобы от сердечного приступа. Над страной сгустилась туча реакции.

24 апреля 1966 года мы решили возложить цветы к могиле Комитаса. Город находился под строгим надзором, группа людей, численностью больше трех человек, считалась подозрительной (стоит сравнить с ситуацией годичной давности. – Прим. ред.). Мы снова отправились в машине Саркиса. К нам присоединились художник Генрик Сиравян и писательница, чью фамилию я, к сожалению, не помню. По скверу ходили офицеры. Как обычно, нашим пропуском был Паруйр. Возле памятника Комитасу старший лейтенант тащил за собой молодую пару, видимо, они были студентами. Выяснилось, что парень с девушкой осмелились возложить цветы на могилу. Парня побили. Кровь ударила мне в голову. – Последний раз видел такое в сорок втором году, – со спокойным ожесточением обратился я к старшему лейтенанту, который вперился в меня горящим от стычки взглядом. – Так поступали с нами фашисты в оккупированном Краснодаре.

– Хочешь сказать, что я фашист? – вытаращил он глаза.

– Конечно, нет, – я поспешил опровергнуть это предположение. – Ты гораздо хуже. Они били чужих, а ты – своих.

Не успел он наброситься на меня, как вдруг объявились майор и подполковник, заломили мне руки и потащили в свою машину, где подполковник обрушился на меня с угрозами на русском языке. «Хотя бы сегодня говорите по-армянски», – бросил ему я. «Я тебе покажу «хаерен»!» – пообещал мне подполковник-армянин. Он остался, а майор продолжал путь, заломив мне руку. Положение было унизительным. «Если немедленно не отпустишь руку, укушу за нос. Я не хулиган, не убегу». Опешив, он заглянул мне в глаза и отпустил руку. Когда меня затолкнули в машину, несколько стоящих рядом «дружинников» злорадно наблюдали за происходящим. «Где он? Если Паруйр тоже попробует сделать что-нибудь, будем бить», – процедил один из них. Это поразило меня до такой степени, что я даже не успел дать ему взбучку, пока меня не втолкнули в машину. Ладно, меня, рядового кандидата наук, не знают, но армянин, мечтающий избить Паруйра Севака?..

Меня привезли в отделение милиции при кинотеатре «hАйреник» и заперли в небольшой комнате. Положение осложняло одно обстоятельство: карман брюк оттопыривался от листовок, которые мы несколько ночей печатали на типографской машине. Содержание не блистало оригинальностью: снова Карабах, Нахиджеван. В предыдущие ночи несколько штук расклеили по стенам, большая часть осталась. Об этом знал только Саркис.

Спустя четверть часа в комнату вошли вспыльчивый старший лейтенант вместе с Саркисом. Втроем отправились по длинному коридору, и раздраженный старший лейтенант не заметил, как мы отстали на один шаг. Этого хватило, чтобы Саркис сунул руку мне в карман и достал пачку листовок.

Мы вошли в просторный кабинет. Вокруг стола сидели наши товарищи, а во главе его начальник, молодой, из нового поколения, возможно, отчасти иезуит… В любом случае он резко отличался в положительную сторону и от прежних, и от нынешних «рыцарей», блюдущих закон, которые решительно восполняют кулаками недостаток профессиональных и умственных способностей, поскольку допрашиваемый не в состоянии ответить тем же. Позднее я узнал, что ребята заранее предупредили, что уйдут из отделения вместе со мной или вместе со мной останутся здесь.

Начальник-дипломат понял, что лучше всего прийти к примирительному итогу, и поэтому начал вести со мной назидательную беседу, намекая на возможность суда и лишения свободы. Освободившись от пачки листовок, я распетушился и ответил, что мечтаю об открытом суде, чтобы, наконец, сказать все, что… «Заткнись и сядь», – прервал меня Паруйр. Они с трудом разрядили обстановку, а я мог все испортить. Беседа продолжилась мирно больше двух часов. Когда мы, наконец, попрощались и вышли из кабинета, рядом оказался «вспыльчивый» старший лейтенант: «Спасибо, брат, – прошептал он. – Я многое понял». Если бы не возникло неудобства, я бы его расцеловал.

Набравшее силу движение почти погасло. Помню, в университете по поручению доцента Торгома Хачатряна я собирал у нас на факультете деньги для помощи семьям заключенных-диссидентов.

В любом случае подъем 1965-1967 годов привел к важному завоеванию. Был объявлен конкурс на памятник жертвам Геноцида, а затем началось строительство – на первом этапе силами добровольцев во время субботников. (Еще до подъема, на который ссылается автор, предложение о строительстве мемориала памяти жертв Геноцида было среди прочих включено в письмо от 13 ноября 1964 г. «О мероприятиях в связи с 50-летием массового истребления армян в 1915 году», одобренное Президиумом ЦК КП Армянской ССР и отправленное в Москву. Несомненно, текст письма был заранее согласован, поскольку на все предложения было получено «добро» Президиума ЦК КПСС. Тем не менее при отсутствии массового подъема решение о строительстве мемориала, скорее всего, было бы пересмотрено. – Прим. ред.) 02.07.2013 №2 (47) "Анив"