“Микроб чумы никогда не умирает, никогда не исчезает… Он может десятилетиями спать где-нибудь в завитушках мебели или в стопке белья, он терпеливо ждет своего часа в спальне, подвале, в чемодане, в носовых платках и в бумагах, и, возможно, придет на горе и в поучение людям такой день, когда чума пробудит крыс и пошлет их околевать на улицы счастливого города”.

Так завершает Альбер Камю свой роман “Чума”, и мы, к сожалению, снова и снова убеждаемся в правоте его слов.

Армянские погромы конца февраля 1988 года в азербайджанском искусственно интернационализированном городе Сумгаит практически явились результатом пробуждения и разгула микроба чумы – чумы на националистической почве. На протяжении нескольких десятилетий люди разных национальностей жили и трудились рядом, строя, как им казалось, общее светлое будущее, не особенно задумываясь о том, что вирус ненависти и вражды к иноверцам, буйствовавший еще не так давно – во времена младотурок и Талаата-паши, не умер, не исчез, а всего лишь был искусственно загнан на задворки сознания и рано или поздно должен был напомнить о себе.

То, что творилось в течение трех дней (27-29 февраля) в Сумгаите, было бедствием наподобие чумы, но более ужасным, потому что микроб вражды и ненависти был возбужден самими людьми, действовал избирательно, выбирая в качестве своих жертв лишь армян. Ослепленные, зачумленные толпы азербайджанцев врывались в их дома, убивали с садистской жестокостью – палками, камнями, топорами, железными прутьями, сжигая и топя, насилуя женщин, вспарывая беременным животы, уничтожая младенцев… Милиция спокойно взирала на творившееся, врачи в больницах отказывали раненым в помощи…

Чума развивалась канонически. Тревожные симптомы ее появились, когда к армянским кварталам на грузовиках стали подвозиться булыжники, впоследствии использованные для погромов и убийств, на заводах по приказу сверху стали изготавливаться пики из арматурной стали, якобы предназначенные для могильных решеток, отключались телефоны в квартирах армян, чтобы невозможно было позвать на помощь.

Потом, когда вирус ненависти, смерти и разрушения в апофеозе своем воцарился над городом, стали уничтожать следы преступлений – вывозить разбитое имущество, а сожженное – смывать водой.

Первый день чума действовала вслепую, сметая все без разбору (разумеется, только армянское). Затем микроб алчности взял свое – в последующие два дня ада стали убивать людей, оставляя в сохранности имущество…

Подобное в дальнейшем повторилось в Баку, Кировабаде, других азербайджанских городах, где компактно проживали армяне, в Шаумянском районе, в селе Марага Мартакертского района НКР и во многих других армянских населенных пунктах.

Микроб чумы на армяноненавистнической почве уже и не стал таиться. И вовсе не случайно 24 года спустя после «сумгаита», услышав весть об экстрадиции Сафарова, многолюдные толпы в Сумгаите и других  азербайджанских городах восторженно чествовали на улицах подлого ночного убийцу, скандируя: «Рамиль, мы гордимся тобой!», «Топор висит над головой каждого армянина»...

Сумгаитская резня по сей день не получила должной оценки. Опасаясь того, что о чуме на национальной почве узнает мир, официальные органы СССР поспешили наложить табу на тему «Сумгаит», искусственно расчленив содеянное на отдельные преступления, квалифицировав их как «стихийно совершенные разбушевавшейся толпой хулиганов». По различным категориям преступлений, как по ветру, пустили сотворенный геноцид, тем самым встали на сторону организаторов и исполнителей трагедии, в защиту чумы, забыв о ее способностях воскресать и повторяться…

Рассказывает очевидец страшных событий февраля 1988 года, беженец из Сумгаита Карен Матевосян:

«Мы жили в пятиэтажном доме, расположенном почти в центре города. 27 февраля около 3 часов дня, услышав шум с улицы и выглянув в окно, я увидел приближающуюся толпу. Мы всей семьей вышли на балкон посмотреть, что происходит. Впереди толпы, в которой были как взрослые, так и дети, шла голая женщина. Ее сзади подгоняли тычками и ударами ног, били камнями. Женщина танцевала, и невозможно было понять, заставляли ее это делать или она лишилась разума. Впоследствии мы узнали, что эту молодую армянку, оглушив ударом по голове чем-то тяжелым ее мужа, стащили за волосы во двор. Женщину вели на поляну, которая находилась позади нашего дома. Из чайханы, мимо которой проходила толпа, выходили молодые и пожилые мужчины и выплескивали на жертву горячий чай. Я велел членам моей семьи войти в дом, а сам продолжал наблюдать за происходящим. Приведя женщину на поляну, толпа (около 100 человек) стала бить ее, колоть ножами и другими острыми предметами, тушить на ее теле сигареты. Ударяли камнями по голове. Она падала, ее поднимали и снова били камнями. Кто-то отрезал женщине ухо, потом грудь. Ее, уже мертвую, продолжали тыкать ножами. Потом люди из толпы стали звать прохожих посмотреть на обезображенный труп. Затем принесли бензин, залили им труп и подожгли. Через некоторое время подъехала какая-то машина, и толпа рассеялась. Я понял, что они не разошлись, а направились в другое место, где шли погромы. Только после этого в сопровождении БТРа приехала машина «скорой помощи» и забрала полуобгоревший труп».

По убеждению Карена Матевосяна, армянские погромы в Сумгаите носили организованный характер и совершались с ведома и при участии местных властей:

«Ночью 25 февраля к нам во двор заехала белая «Волга». Из нее вышли несколько незнакомых молодых мужчин. Из обрывков доносившегося до меня разговора и по жестам я понял, что они обсуждают план предстоящего дела и уточняют кое-какие моменты. Потом они разошлись по нескольким подъездам и, вернувшись спустя некоторое время, сели в машину и уехали. Днем 26-го февраля в дверь к нам позвонили. Это был монтер-азербайджанец, пришедший по вызову. Между делом он посоветовал матери не сразу открывать на звонок. На вопрос «почему?» ничего определенного не ответил. Уже после всего случившегося, в первой декаде марта, монтер явился снова. Мать стала упрекать его в том, что он знал что-то, но не сказал.

«Я что, враг себе? Я же предупредил вас», – ответил он».

Позже уже всплыли наружу факты, подтверждавшие, что сумгаитские погромы тщательно планировались: в паспортном столе городского отдела внутренних дел уточнялись адреса армян, крестом отмечались двери армянских квартир, отключались телефоны, к армянским кварталам заранее подвозились булыжники и специально изготовленные на заводах пики, которые впоследствии использовались в качестве орудия убийств.

«Еще не осознавая до конца происходящее, утром 27 февраля я отправился на работу – в местный трубопрокатный завод, – продолжает Карен Матевосян – По пути застал разбитой мастерскую знакомого армянина, промышлявшего изделиями из гипса. Я не придал этому особого значения, равно как и тому, что не встретил ни одного армянина, хотя в нашем цеху работали в основном армяне. У ворот же завода стояло руководство. Я поздоровался, хотел пройти, но меня остановили. «Ты зачем пришел? Ты что, не понимаешь, что в городе убивают армян?» Я по наивности ответил: «То есть, как убивают? Что нет властей, нет закона?» Ко мне приставили азербайджанца и велели ему проводить меня до дома.

В это время в городе творились массовые беспорядки. В сторону завода шла толпа. Когда она приблизилась, я разобрал выкрики: «Долой армян, смерть армянам!» Нам удалось пройти мимо, не привлекая к себе внимания. В центре города другая толпа переворачивала троллейбус, который подожгли, бросив в него бутылку с зажигательной смесью. Мой попутчик посоветовал опустить голову, чтобы никто из возможных знакомых в толпе не узнал меня, и громко говорить на азербайджанском. Дойдя домой, я, сильно беспокоясь за членов нашей семьи (9 человек), позвонил в милицию. Меня успокоили, сказав, что принимаются соответствующие меры. Однако вскоре наш телефон отключили. Мы поняли, что остались один на один с разъяренными толпами, стали доставать топоры и другие подручные средства, пригодные для защиты. Больше всего беспокоился за женскую половину – мать, жену и сестру. Мы с отцом готовы были до последнего защищать их. Думали, что если уж суждено случиться беде, то пусть после нас, чтобы пытки и издевательства совершались не на наших глазах. Надежды почти не оставалось никакой...»

И лишь чудо спасло семью Матевосянов от той страшной участи, которая постигла десятки других армянских семей Сумгаита.

«В те дни многие азербайджанские семьи укрывали у себя армян – соседей, друзей, знакомых. Наши соседи, с которыми мы жили рядом почти 40 лет, нас к себе не позвали. Но когда толпа стала громить армянские квартиры уже в доме напротив, отец с матерью постучались к соседям, попросив принять хотя бы детей. Те поначалу отказывали, говоря, что сами боятся. Но отец не дал закрыть перед собой дверь, и мы вошли к ним.

С балкона я увидел, что толпа направляется к нашему дому. Вскоре часть ее ворвалась и в наш подъезд. Мы все уже готовились к тому, что застав нашу квартиру пустой, станут вламываться в дверь к соседям. Но тут произошло неожиданное – во двор заехали два бронетранспортера и два «Урала». Из последних стали выпрыгивать солдаты и вылавливать погромщиков по всем подъездам. На счастье, около нашего дома располагался госбанк, и оперативность военных, по всей видимости, этим и объясняется – им показалось, что толпа нападает на банк».

29 февраля военные установили контроль над городом. Армян эвакуировали в здание горисполкома и Дом культуры, оцепив все подступы к ним.

«Два дня практически не ели и не пили. В помещениях была жуткая духота и антисанитария. Умер грудной ребенок. Начиналась эпидемия. Мы все еще не верили в спасение и ждали смерти, – продолжает Карен Матевосян. – На пятый день пришел комендант города, генерал-лейтенант Краев и предложил переехать в загородные пансионы, где, по его словам, также была гарантирована безопасность, а условия были намного лучше. Поначалу мы к этому отнеслись с большим недоверием, сомневаясь в безопасности. Но одна из семей согласилась поехать, и вскоре глава семьи вернулся и убедил остальных ехать, подтвердив слова генерала. 8 марта Краев приехал снова и сообщил, что город очищен от погромщиков, но после всего случившегося он не советовал бы армянам дальше здесь жить. На следующий день мы приехали домой и стали собирать вещи. А в конце марта переехали всей семьей в Степанакерт, где до сих пор и живем».

Ашот Бегларян, Степанакерт