Литературный мир отметил 75-летие со дня рождения великого поэта, лауреата Нобелевской премии 1987 года Иосифа БРОДСКОГО, чье творчество с годами приобретает все большую ценность. СМИ публиковали множество материалов об этом знаковом человеке эпохи, сняты фильмы, подготовлены новые телепередачи. Изданы новые книги его произведений, воспоминания о поэте. Он умер от третьего инфаркта в Нью-Йорке 28 января 1996 года.

50 лет назад в советской стране он, начинающий поэт, был арестован, судим и приговорен к пяти годам “исправительного” труда за тунеядство и “паразитический образ жизни”. Сослали в Архангельскую область, подальше от глаз. В защиту Бродского встали некоторые деятели культуры страны, а также мира. В итоге давления, особенно после обращения Сартра, Бродского через полтора года выпустили. Вскоре его приняли в СП СССР. Однако травля продолжалась, причем в изощренной форме. “Меня упрекали во всем, окромя погоды”, — напишет поэт в одном из своих поздних стихотворений. В мае 1972 года Бродскому предложили выбор: эмиграция или пребывание в советской стране со всеми вытекающими последствиями... Через месяц он навсегда покинул родину. Мало кто знает, что за два месяца до своей принудительной эмиграции Бродский приехал в Армению и оказался гостем ученого Сергея МАРТИРОСОВА, сотрудника Институтафизики. Принимать опального, гонимого и “опасного” поэта было небезопасно. Даже вдалеке от Москвы. Пребывание в Армении в обществе Мартиросова и его круга умиротворяюще подействовало на отчаявшегося Бродского, стимулировало его. Воспоминания профессора, доктора биологических наук Сергея Мартиросова, почти четверть века проживающего в Нью-Йорке, ярко и живо представляют знаменитого поэта и малоизвестный фрагмент его биографии. И еще. В этих воспоминаниях явственно ощущается Ереван 70-х, интеллектуальная и культурная атмосфера того времени, так попусту пущенная на ветер в постсоветские годы. Трудно сказать, сможем ли мы восстановить ту драгоценную питательную почву... 
Предлагаем отрывки из воспоминаний С.Мартиросова. 
“Меня впервые принимали как поэта”, — сказал Иосиф Бродский, уезжая из нашего дома в Ереване, где он гостил неделю и откуда не хотел уезжать, но все же уехал, ибо был любящим отцом и не мог пропустить свидания со своим сыном. 
Именно в Ереване он стал частью истории нашей семьи, как это происходит со всеми, кто общается с выдающейся личностью. При общении с простыми смертными люди, подобные Бродскому, становятся частью их биографии.  

КАК Я ПОЗНАКОМИЛСЯ 
С ОСЕЙ 
Я знал об Осе Бродском давно и знал его лично много лет. Однако у меня не было стремления к регулярным встречам. Биофизика, которой я занимался, отнимала все внимание и делала мою жизнь счастливой. Я почти не вспоминал о нем, хотя знакомство наше произошло довольно давно и на весьма курьезной почве. 
В 1962-65 годах в Ленинграде все слушали с упоением песни выдающегося барда и поэта Булата Окуджавы. С этого времени барды России стали частью нашей жизни. Но вот в списках пошли по рукам записи Вигдоровой о судебном процессе над молодым поэтом Иосифом Бродским. Записи были тревожны. Они напоминали недавние времена открытого государственного разбоя. 
Кто-то дал мне почитать его стихи. Я обратил внимание на грусть “Пилигримов”. Но в общем ничего особенного. Продолжение акмеистов. Разве только голос не был похож на воинственные выкрики легальных фрондеров, да и вообще никакой политики. Просто в стране сгущалась атмосфера, и жертвой выбрали невинность, далекую от политики. Способный юноша, честный перед совестью и поэтическими традициями России. Однако именно в этом и была суть большевиков. Жестокость и безнравственность циников-материалистов, мыслящих идеологией концентрационных лагерей. Осю сослали, но трупный запах уже шел от коммунистов, и время работало на правду. 
В декабре 1964 г. я закончил аспирантуру в Ленинграде и вернулся в Ереван к семье. Но в июне 1965 г. снова приехал в Ленинград, чтобы доработать диссертацию и защитить ее. Кто дорабатывал диссертацию, знает, какая это нудная работа. Можно было с ума сойти от бессмысленных формальностей. Поэтому, вместо того чтобы писать диссертацию, я целыми днями лежал в постели и читал стихи поэтов двадцатого столетия — Блока, Гумилева, Цветаевой, Пастернака, Мандельштама и др., да еще и переводы Рильке, Сесара Вальехо, Элюара, Незвала — список был достаточно длинный для того, чтобы я мог вполне провалить защиту моей кандидатской диссертации. 
Восторг от соприкосновения с мировой поэзией был велик. Я был потрясен так же, как некогда восхищался, читая историю науки, и как позже стану преданнейшим рабом Моцарта и сентиментальным поклонником живописи двадцатого столетия. 
Незаметно для себя я стал писать стихи. Уже третий месяц я был в состоянии медитации. Совершенно забросил работу и писал стихи. Август был серый, плаксивый и нудный. Но я был счастлив. Одинокое счастье бессребреников-мечтателей, населяющих российскую империю. Питер создан для поэзии — от Пушкина до Бродского, а может быть, и дальше. 
В сентябре вернулись из Вильнюса мои друзья, муж и жена Ромунас и Эля Катилюсы. Я дал им почитать свои стихи и под давлением моего шефа стал завершать работу над диссертацией. 
Однажды Ромунас позвонил мне и сказал, что Ося Бродский (их друг и постоянный посетитель Элиных обедов) прочитал мои стихи и они ему понравились. 
— Ты даже не представляешь, какая это редкость, чтобы чьи-то стихи понравились Осе, он даже захотел познакомиться с тобой. 
— Ты не должен был ему показывать их, — я очень расстроился. Поэтические опыты любителя не должны быть предметом внимания профессионала. 
— Слушай, Серж, не мудри. Завтра вечером Ося будет у нас. Приходи, я познакомлю вас. Да и потом, ты что, не хочешь заглянуть к нам? 
Эля была еще пухлая после родов, но отдохнувшая. Ромунас был, как всегда, предупредителен и доброжелателен. Ося был в прекрасном настроении после возвращения из ссылки и забавно рассказывал, как медведь шел за ним по лесу до самой опушки, но бежать было стыдно, да и зверя можно ожесточить. Отвращение к диссертации у меня уже прошло, и я от души смеялся, слушая разные истории из жизни Иосифа в ссылке. 
Когда обед был закончен, Иосиф сказал: 
— Мы с Сержем пойдем покурим на кухне. 
Кухня была огромная. В десяти комнатах этой коммунальной квартиры жили десять семей, но время было позднее и мы с Иосифом были одни. Курили непрерывно и говорили, используя консерваторский жаргон, принятый в наше время. В основном мы рассказывали друг другу анекдоты и хохотали. Иногда вдруг беседа переключалась на русскую литературу. И тогда Иосиф развивал мысль о значении допушкинской поэзии в развитии русской словесности. Я никогда не разделял этой его точки зрения, и, как потом будет видно, Иосифу нужна была не литературоведческая истина, а отправные точки для отрицания каких-то рамок, накладываемых прошлым. Позже я подумал, что он в то время подсознательно готовился к реформе русского стихосложения и, чтобы не выглядеть одиноким, восторгался Державиным. 
Может быть, Иосиф стал Овидием русской поэзии? Так же как и Овидий, он был изгнан из своей страны и больше никогда в нее не вернулся. 
Мы шли с ним по ночному Питеру вдоль набережной, от Литейного в сторону Васильевского острова. Он говорил непрерывно, а я слушал. Он ни разу не упомянул моих стихов, хотя изъявил желание познакомиться со мной после их прочтения. Это был первый раз, когда я обратил внимание на его деликатность. Курьезность повода для нашего знакомства была очевидна. Поэт божьей милостью захотел познакомиться с биофизиком, который пишет стихи. После этого вечера я больше никогда не писал стихов, кроме одного стихотворения, посвященного Бродскому. 

ПИЛИГРИМ В ЕРЕВАНЕ 
В двадцатых числах апреля 1972 года, где-то после шести вечера, у нас дома зазвонил телефон. Я уже вернулся с работы и взял трубку. 
— Привет, Серж, говорит Иосиф, — я не сразу врубился. Тогда он добавил, — Бродский. 
— Где ты? 
— В Норке, в туристической гостинице. Я приехал в командировку, и Ромас сказал, чтобы я позвонил тебе. Если будет желание, можем свидеться. 
Моя реакция была мгновенной. 
— Ничего не плати за гостиницу. Сейчас я приеду и заберу тебя к нам. Ты будешь жить у нас. 
— Пожалуйста, не беспокойся. И потом, Ромас сказал, что ты работаешь в закрытом институте. 
И опять эта деликатность, нежелание нечаянно навредить кому-либо своей одиозной фигурой. 
Поздно вечером мы приехали к нам, и я познакомил его со своей семьей — женой Нелли и детьми, Сережей и Зарой. Ему был выделен мой кабинет, из которого видны были цветущие деревья в саду и был выход на большой дворовый балкон, где он мог покурить. Мы жили в городке физиков рядом с электронным кольцевым ускорителем. Городок так и назывался ЭКУ. Условия жизни здесь были много лучше, чем у жителей города, и в этом целиком была заслуга директора института академика Артемия Исааковича Алиханяна. 
Сидя в гостиной, пока Нелли накрывала на стол к ужину, Иосиф вдруг прервал беседу и прошел в кабинет, а потом появился с домашниками в руках. Снимая туфли, он комментировал: 
— Серж, я вижу, что ты еще в туфлях. Это неправильно. Отдых начинается с домашних тапочек. Пока ты не переоделся, ты не почувствуешь домашнего уюта. 
Мы с Нелли рассмеялись и согласились с его наставлениями, похожими на наставления старенького дедули. У него в запасе было довольно много подобного рода замечаний. 
За ужином Иосиф не мог скрыть своего экзальтированного состояния и подробно рассказывал о своей жизни, о своих отношениях с бывшей женой, о родителях, о сыне, о своих визитах к Катилюсам, упоминал своих друзей-поэтов, имена которых мне были незнакомы, и Ахматову. Нам это и было нужно — молчать и слушать его рассказы. 
Нелли отлучилась, чтобы уложить детей и решить ряд проблем на завтра, а мы с Иосифом вышли покурить. 
Позже мы приглушили свет в кабинете и расселись втроем на диване и в креслах. Я попросил Иосифа почитать свои стихи. 
— Я начну с недавних стихов, а потом посмотрим, — видимо, он еще жил этими стихами, они были ему ближе по времени и поэтому дороже. 
Кажется, он начал со “Сретенье” и подряд, почти не останавливаясь, прочитал несколько стихотворений из мартовского цикла. Я слушал чтение многих поэтов в записи и с эстрады, но все это не шло ни в какое сравнение с тем, как Бродский читал свои стихи в ту ночь. Это было волшебство. 
Когда он сделал передышку, мы одновременно воскликнули: 
— Иосиф, ты гений! 
Он тут же отреагировал: 
— Да за кого же вы меня держали? 
— За “Пилигримов”. 
Он вскочил со стула, на который пересел перед чтением стихов, и с криком “Идиоты!” забегал по комнате, а мы стали хохотать, и он присоединился к нам. 
Мы покурили, допивая остатки кофе. Потом он продолжил чтение стихов. Дело шло к утру, но его уже было не остановить; иногда мы просили его что-то повторить, завороженные этой волшебной музыкой, и он разгорячился и стал часто спрашивать: “Ну как?” — и в ответ слышал только одно слово — “волшебство”. К утру он стал читать стихи, в которых были понатыканы слова и выражения то ли из идиша, то ли из немецкого. Тогда я хорошо знал немецкий язык, и, несмотря на логичность вставок, стихи мне показались очень серыми и надуманными. Мы перестали восхищаться и комментировать услышанное. 
— Я вижу, что вам не нравятся эти стихи. 
— Понимаешь, Иосиф, экспериментальные стихи и поиски нужны, это путь к новому, но в них нет эстетического совершенства, которое ты демонстрировал всю ночь. 
— Вы не понимаете этих стихов, — он нахмурился. 
— Ну вспомни эксперименты Гийома Аполлинера. Сомнительно, чтобы кто-то восхищался сейчас этими стихами, где он развивал очередную графическую идею. Стихи, которые не воспринимаются на слух, вряд ли выживут, но они являются экспериментальной базой для поэта, — я говорил, как на лекции. Поздно сообразил, что не мне судить о поэзии, особенно перед этой уникальной личностью, которая сотворила эту волшебную ночь поэзии. 
— Иосиф, вы волшебник. Ничего подобного я себе не могла представить. — Нелли была права. Он счастливо улыбнулся и присел, видимо, впервые за этот день почувствовав усталость. 
Мы разошлись, чтобы поспать пару часов, ведь утром нам надо было идти на работу, а Нелли еще должна была собрать детей в детсад и в школу. Я проинструктировал Иосифа, как добраться до моей лаборатории, так как утром должен был к девяти быть там. Потом Нелли удивленно мне рассказывала, как Бродский, которого судили за тунеядство, встал утром рано, чтобы не отставать от хозяев дома, хотя мог поспать и поваляться в постели, ведь он только прилетел и провел бессонную трудовую ночь, читая свои стихи. Клевета основана на приписывании человеку своих собственных мерзких качеств. В этом советские власти преуспели. Тунеядцы обозвали трудягу тунеядцем. И еще о другом. 
Тогда он не был преуспевающим русским американцем, а наоборот, нуждался в поддержке. Он был одет вальяжно, во все импортное, но это была его единственная одежда, да и настроение и вид у него были усталого человека, обремененного заботами, стоило ему остаться наедине со своими думами. Он нуждался в отдыхе и семейном уюте.  

ЛАБОРАТОРИЯ 
И ВОКРУГ НЕЕ 
Я был очень удивлен, увидев Иосифа у себя в лаборатории утром, через пару часов после моего прихода. Он присел на стул, пока я стоял рядом с лаборанткой, которая добавляла бактерии в экспериментальную колбу, и следил за цветными диаграммами, записывающими показания. То и дело приходили люди под разными предлогами, так как все уже знали, что у меня в комнате сидит сам Иосиф Бродский. Публика была читающая и поэтому сгорала от любопытства. 
Как только сотрудница освободилась от экспериментальных процедур, она приготовила нам классный армянский кофе, и мы закурили. 
— Не хотелось спать, все так интересно и ново в Ереване, — сказал он, опережая мой вопрос. Вскоре появилась Марина Алиханян, жена А.И. Алиханяна, она работала в моей группе. Я их познакомил. Они стали вспоминать своих московских и питерских общих знакомых, которых было довольно много, так как Алиханяны часть года жили в Москве. Они беседовали, а я попытался сосредоточиться на работе, так как от успеха этих экспериментов зависело, насколько быстро я закончу свою докторскую работу. 
Неожиданно, а может быть, специально приехал А.И. Приезддиректора в нижний корпус, находящийся в центре города, а не на ЭКУ, был сюрпризом. После знакомства и Иосиф, и А.И. старались показать видимое безразличие друг к другу. И все же, уходя, Алиханян пригласил Иосифа на обед в свой директорский коттедж. Все стало на свои места. Не мог Алиханян, друживший со многими знаменитостями и сам будучи нетривиальной личностью, не пригласить к себе Иосифа Бродского. Кроме того, это было обычное армянское гостеприимство. 
Позже мы вышли с Иосифом погулять по городу и поесть где-нибудь. По дороге он мне сказал, что приехал в командировку от журнала “Костер” и намерен завтра сходить по делам. (Содержание командировочного удостоверения, выданного Иосифу в детском журнале “Костер”, выглядит так: “Бродский Иосиф Александрович является нештатным корреспондентом журнала “Костер”. Редакция просит оказать ему содействие в подготовке материалов для журнала. Зав.массовым отделом Лосев, 20 апреля 1972 года”.) Мы сели в трамвай и поехали в мою любимую кябабную на Киевской улице. В Армении и в Грузии, в дополнение к интеллектуальным достижениям этих народов, абсолютно необходимо познакомиться с выдающимся кулинарным искусством. Не только с домашним приготовлением. Здесь и рестораны кормят иначе, чем принято в России. 
Иосиф был истинный турист по характеру. Его интересовало все. Вокруг была армянская речь, и он все время повторял: 
— Как здорово. Как будто попал за границу. 
В этом была неистребимая тоска советского человека по загранице, а еще интерес к мировой культуре, присущий и опальному Пушкину, и затравленному властью Бродскому. “Умом Россию не понять ...” — говорил другой русский поэт, который подолгу жил и работал в Европе. Властям не было и не будет оправдания. 
Я смотрел на него и думал о нем, пока он ел кябаб и шашлык, пил армянское сухое вино и восторгался острым перцем. Неожиданно он сказал: 
— Недавно я чудом избежал смерти. Потерял много крови. Поэтому я сейчас испытываю повторное возвращение к жизни. Ну да ладно. 
Я не понял, о чем он говорил, и ждал пояснений, но он вдруг как-то устыдился сказанного и перевел разговор на другое. Позже Ромунас смеясь мне пояснил, что Иосиф перенес операцию геморроя, но относился к этой болезни почти трагически. Поэт! Ничего не скажешь. “О если б знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда”. 
Мы пошли домой пешком через Киевский мост, а потом вдоль ущелья реки Раздан. По дороге Иосиф был так же возбужден, как и во время обеда. Он пространно рассказывал о том, какие есть замечательные сюжеты для прозы, которую он собирается написать, когда подвернется подходящее время. Чуть позже, узнав, что из всех американских прозаиков я больше всего люблю Фолкнера, он вдруг накинулся на меня с утверждением, что “Вся королевская рать” Уоррена является лучшим американским романом. Здесь я уже не выдержал и заметил ему, что он единственный человек на планете, который придерживается столь оригинальной точки зрения. Разговор наш прервался, и он надулся. Но позже, уже ближе к дому, мы поняли, что ведем себя глупо, и стали рассказывать анекдоты. 
Нелли очень огорчилась, узнав, что мы уже обедали, так как она успела приготовить армянскую толму и испечь фамильный лимонный торт. Но Иосиф признался, что не откажется от обеда, да еще от наших домашних солений. Было уже очень поздно, когда мы кончили трепаться. Вдруг Иосиф говорит: 
— Чего-то не хочется спать. 
А Нелли в ответ: 
— Здесь недалеко живет выдающийся скульптор Арто Чакмакчян. Давайте сходим в его мастерскую. 
Иосиф как-то засмущался, а мы ждали, что он скажет, не понимая этой паузы. 
— Понимаете, ребята, лицемерить я не умею. Поэтому почти все мои визиты к художникам заканчиваются дракой. 
— Не бойся, в драке мы будем на твоей стороне, хотя Арто наш друг, — засмеялась Нелли. Она была уверена, что Арто не может не понравиться Иосифу. 
Был час ночи. Зная гостеприимство Арто и его ночные бдения, я позвонил ему. Он еще работал, но был бы рад показать свои работыБродскому, он слышал о нем. Тут мы сообразили, что кто-то должен остаться со спящими детьми. Естественно, выбор пал на меня, так как мне еще кое-что надо было подготовить к завтрашней лекции в университете. 
Когда они вернулись, Иосиф еще с порога выкрикнул: 
— Замечательный парень. Мне все понравилось у него. 
Позже Нелли мне рассказала, что он бродил по мастерской, останавливался около каждой работы и, оборачиваясь к ней, поднимал большой палец вверх. Одобрение было полное. Он и Арто сказал, что ему очень нравятся его работы. Драки не получилось. 

ОБ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫХ 
ВОЖДЯХ 
Однажды Иосиф увидел у меня на полках книги по теоретическойфизике Л.Д.Ландау и рассказал мне следующую историю. 
Гости, собравшиеся на ужин у Надежды Мандельштам, были знаменитостями. Их знали все. Каждый из них внес заметный вклад в развитие советской культуры. 
Иосиф сидел рядом с известным математиком Г. Беседа за столомбыла общей и шумной. Обсуждали последние новости культуры. 
Ося был самым молодым среди присутствующих, но его слава как поэта и переводчика, нового ссыльного и протеже Анны Ахматовой открывала двери элитарных салонов. Он был знаменитостью нового времени, нового поколения. 
Иосиф ел, пил, курил и молчал, изредка отвечая на любезные, ничего не значащие вопросы. Его сосед Г. часто перебивал рассказчиков и возражал тоном, не терпящим возражения. Иногда люди замолкали, иногда разговор переключался на другую тему. Иосиф старался не обращать внимания на самоуверенность и безапелляционный тон своего соседа. И, конечно, речь зашла о сравнительно недавней кончине физика-теоретика Л.Д.Ландау. И снова Г. попытался перекрыть общую беседу. 
— Ландау — громадная потеря для физики и всех нас. Лев Давидович был замечательный человек, мне тяжело вспоминать. Я помню... 
Все уткнулись в свои тарелки и приготовились выслушать нудные воспоминания, неуместные за данным столом. И тут Иосиф не выдержал и перебил: 
— Ландау был обыкновенный советский диктатор. Он не терпел инакомыслия. 
Г. привык вещать и растерялся. Ему бы отшутиться и пожурить молодого человека, который вторгается в неизвестную ему область культуры — в науку. Вместо этого Г. как-то даже привстал и наставительным тоном, каким разговаривал со своими аспирантами, подавленными его эрудицией и авторитетом, сказал: 
— Молодой человек, как вы смеете оскорблять память великого человека. 
Но Г. недооценил бунтаря Осю с Васильевского острова. Ося в то время был непримиримым врагом любого интеллектуального насилия. И последовал ответ: 
— Пошел на хер, пока по роже не схлопотал. Мудак. 
От растерянности у Г. отвисла челюсть. Еще немного, и драка была бы неминуемой. Один из молодых литераторов бросился к Иосифу, вытащил его из-за стола и увел. 
Иосиф рассказывал нам об этом смеясь и в конце добавил: 
— Не выношу людей, которые тянут лажу. Уж очень много дешевки было в его тоне, восхваляющем диктатора. 
Несомненно, Иосиф был прав, если не по форме, то по содержанию. Интеллектуальные вожди не внушали уважения, но это был не только стиль общества, но и часть биологии или, точнее, психологиичеловека. 
И тут Иосиф вспомнил, как он написал нечто и представил в “Ленфильм”, чтобы хоть немного заработать. Безденежье угнетало. 
Главный редактор “Ленфильма” пригласила его для беседы, чтобы вместе просмотреть и исправить рукопись. Она доброжелательно посмотрела на него и начала беседу словами: 
— Я мыслю это так. 
После этих слов Иосиф сразу же потерял интерес к беседе. Она должна была мыслить, а замечательный поэт слушать. Именно так Ося воспринял ее слова “я мыслю это так”. Этот стиль взаимоотношений был не для Бродского. Компромисс был невозможен. Вскоре он ушел, и она огорчилась, так как искренне хотела ему помочь. Он вернулся домой и долго молча курил, чтобы подавить обиду. 
Несомненно, что многие редактора не понимают, что любое вмешательство в творческий процесс должно быть деликатным, ибо никто не гарантирован от ошибки, когда собирается учить первооткрывателя. Так, Бальзак учил нудному описанию гостиных и будуаров тонкого и точного стилиста Стендаля, а учитель рисования не понимал, почему Рембрандт рисует не так, как он учит. 
Однако в данном случае виноват был Иосиф в силу вспыльчивости характера и резкости принимаемых решений. Главный редактор была другом нашей семьи и хозяйкой гостеприимного дома, который скрасил многим людям тяжелые советские времена, и начинала она любое обсуждение на любую тему словами “я мыслю это так”. Это было междометие редакторского кресла и не имело никакого отношения к тому огромному уважению, которое она испытывала к Бродскому. 
Я сказал ему об этом. Он смущенно засмеялся, но не стал признаваться в ошибке. Я полагаю, что в то время его очень раздражало интеллектуальное насилие и искажение истины, ведь он пострадал из-за этого. 
Я ничего не знаю о его американской жизни. Не стал ли он таким же, будучи признанным мэтром и лауреатом Нобелевской премии? Я говорю об этом, так как меня очень насторожил в нобелевской речи Бродского эпитет “великий” по отношению к Баратынскому. Это искажение истории русской поэзии в устах очень умного человека уже не похоже на мнение. Скорее попытка авторитетом исказить истину для западного читателя. Однако я допускаю, что здесь был элемент и неправильного перевода английского “great”. В русскоязычной прессе Нью-Йорка всех называют великими, впрочем, из самого текста речи вытекает, что Бродский хотел считать Баратынского великим поэтом. Слава и авторитет — это тяжелое испытание для всех. Человек поневоле “тянет лажу”. 
Другой вопрос — вспыльчивость и капризность, присущие поэту. Одна уважаемая мною дама пожаловалась Нелли, что Иосиф терпеть не может ее, и добавила, что “у него вздорный характер”. И я по этому поводу вспомнил историю о пребывании Иосифа в Англии. Он был приглашен в ресторан, где его представили пожилой герцогине русского происхождения. Во время обеда она, указывая на ананас, спросила Иосифа: 
— А у вас в стране продавались ананасы? 
Подобный вопрос был намеком на н
аше советское плебейство. Это не могло не вызвать реакции у Оси с Васильевского. Действительно, вопрос вызвал у Иосифа неадекватную вспышку гнева. Иосиф бросил вилку и выскочил из-застола разъяренный: 
— Когда эта старая блядь уйдет, позовите меня, — и вышел на улицу покурить. Дама была в полном восторге. 
Легенда ли это, не знаю? И все же я не согласен, что у Иосифа был вздорный характер. Таким он был только при некоторых обстоятельствах, которые не выносил. 

ЭПИЛОГ 
Позже наши общие ленинградские друзья рассказали, что часть сирени Иосиф раздал стюардессам, а оставшийся большой букет отдал ошеломленной американке (своей подруге), которая встречала его в аэропорту. Запомнились еще повторяемые восклицания: 
— Это что же вы с ним сотворили? Это был не Иосиф: умиротворенный, ублаженный, словом, совсем другой человек. 
Мы и сами чувствовали, что Иосиф получил в Ереване заряд бодрости и веры в будущее. 
24 мая, в день его рождения, мы позвонили ему домой и снова услышали наставления, что нам не следует так открыто проявлять внимание к нему, опальному. Он искренне верил в возвращение худших времен. Он говорил, но часто отвлекался. Иосиф уже был в другом, ленинградском мире и с другими заботами. 
Через 18 лет я написал ему письмо в Нью-Йорк и просил узнать, каковы условия приема в аспирантуру на классическое отделение Колумбийского университета. Зара заканчивала МГУ, и ей хотелось продолжить свое образование. Ответа не последовало. В общем-то и не нужно было. Через пару лет Зара сама сумела стать аспирантом с полным обеспечением на классическом отделении Колумбийского университета. 
А за два года до этого я приехал в Нью-Йорк, чтобы вскоре уехать в Чикаго по международному гранту. Я снял квартиру с помощью замечательных людей и вскоре позвонил ему, кажется, в Амхерст. Кто-то сказал, что его нет и ему будет передано, что я звонил. Так случилось, что грант задерживался, деньги у меня кончились, и я оказался на скамейке Центрального парка. Благо мир не без добрых людей, меня приютили, и вскоре я уехал в Чикаго отрабатывать свой грант. Так мы с ним и не увиделись в Америке. 
Жена и дочь были на панихиде, а я не нашел в себе сил присоединиться к ним. Мне не хотелось расставаться с прежним Иосифом Бродским. Он для меня навсегда остался в сиреневом Ереване, вдохновенно читающим свои прекрасные стихи. 

На снимках: памятник Бродскому в Москве; Иосиф Бродский, Нелли и Сергей Мартиросовы,  Марина и Артем Алиханяны, Ереван, апрель 1972 г.; Рома Мартиросов; Иосиф Бродский.