Абраам Аликян

3 июня, 2015 - 13:01

15 июня  2013 года в национальном приюте  армянского квартала Бурч-Хаммуд  Бейрута  на 86-м году жизни умер  поэт,  переводчик,  педагог Абраам Аликян. В тот же день он был предан земле. В последний путь  Аликяна провожало от силы  двадцать  человек, включая престарелых обитателей приюта и служащих  кладбища.  На следующий день  армянские газеты Ливана  тонами участливого  сожаления откликнулись на смерть поэта,  новость промелькнула в информационных  порталах Армении,  хорошая  статья про Аликяна была опубликована в газете  Союза писателей.  А неделей позже  в городской библиотеке  Еревана собрались  немногочисленные  друзья, ученики, почитатели таланта поэта:  делились воспоминаниями о нем, читали его стихи. И  все присутствующие были несчастливы, потому что  Абраама не стало…

Абраам  Аликян родился 21 мая  1928 году в сирийском Александрете  (ныне Турция),  в 1939-м переехал с семьей в Бейрут,  с отличием  окончил здесь   коледж “Ншан Паладжян”.  В 1947  году на волне первой армянской репатриации  переселился в Армению. В 1951-м  вместе с другими литераторами-репатриантами Андраником Терзяном и Арамом Арманом стал  обьектом нападок   армянских  “пролетарских” писателей   на “антипартийцев в литературе”  и по настоянию друзей переехал в Москву. Здесь в 1952-м он поступил   в Литературный институт им. Горького, по окончании которого был приглашен на кафедру художественного перевода, где и проработал преподавателем  почти  40 лет.  В 1992-м  вернулся в Бейрут,  около 10 лет преподавал литературу в семинарии Киликийского католикосата,  последний год жизни провел в приюте для престарелых.

Литературное наследие  Аликяна – огромно и бесценно.  Его талантливому  перу принадлежат десятки поэтических сборников на западноармянском и восточноармянском языках. А. Аликян – автор блестящих эссе, литературоведческих  и публицистических статей  про  жизнь и творчество    Саят-Новы  (он также переложил его стихи   на западноармянский язык),  Рильке, Цветаевой,  Джойса,  Г.Гессе,  Фолкнера,  плеяды западноармянских писателей  – всех не перечислишь. Переводил он  русских поэтов:  Пастернака, Звягинцеву, Серебрякова.  А книги переводов  Аликяна с французского могут заполнить внушительную книжную полку:  он переводил и  издавал  антологии французской поэзии, Апполинера,  Бодлера,  Арагона,   Э.Базена,  Флобера (“Воспитание чувств”),  Андре Моруа  (“Дон Жуан или жизнь Байрона”),  Стиля,  Азнавура,  Мартина  дю Гара  (“Семья Тибо”)…  В первый раз перешагнув порог квартиры Абраама,  мы,  студенты армянской группы кафедры художественного перевода  Литинститута  с ужасом передавали друг другу толстенный первый том (826 страниц!)  “Семьи Тибо”:  да  разве столько возможно перевести за всю  жизнь,  а  если такое возможно, то  останется ли у нас время на все остальное?

В Литинституте  Абраам Аликян  преподавал нам   грабар (древнеармянский язык)  и западноармянский,  учил переводить художественную литературу, любить поэзию.  Маленького роста,  с копной  седых волос,   крупным с горбинкой носом,  он,  казалось,  сошел  с  иллюстраций  к  “Иудейским древностям”  Иосифа Флавия.  На первом же занятии (сентябрь 1983 года) он предложил  обращаться к нему   не по имени-отчеству, а  называть  парон  (господин) Абраам,  как было принято в армянских общинах Ближнего Востока.  Мы  так и называли его,   фрондируя  этим  “буржуазным”  обращением.  Наш учитель был невыездным  (в первый раз выехать из СССР  ему разрешили только через 40 лет после репатриации,  в 1987-м),  находился под непрестанным  надзором  “компетентных  органов”.  Он с улыбкой рассказывал нам,  как накануне  Олимпиады 1980 года  двое вежливых мужчин в строгих костюмах постучали в дверь их квартиры, вручили три авиабилета (ему, жене, сыну) до Еревана и обратно, настоятельно порекомендовав  глубоко равнодушному  к спорту парону Аликяну  следить за ходом олимпийских состязаний из “армянского далека”.   Чем обьяснялось подобное внимание  органов безопасности к  нему,  мы не понимали. К советскому режиму он относился, как мы чувствовали, с презрительным равнодушием, и ничего крамольного в адрес властей   от него не слышали. Ведь Аликяну,  по крайней мере,  не мешали  жить  в мире  книг, поэзии,  языкотворения, разрешали издаваться.  Он так и жил,  непрестанно слагая  в уме строчки:  когда  беседовал  с нами, ел, брился, курил,  заходил своей рассеяной походкой в институтский дворик.

Парон Абраам в конце каждого урока просто читал нам наизусть стихи, чаще  поэтов  Константинополя:  Мецаренца  (которого боготворил),  Р.Севака, Сиаманто, Интры, Пешикташляна.  И  очень редко, почему-то смущаясь,  читал   свои  стихи.  Мы завороженно слушали его, хотя и не понимали большинства  слов. Не понимали,  хотя, освоив  классический курс современной армянской поэзии  (от Исаакяна до Севака) уже, ничтоже сумнящеся,  считали себя  доками в армянской филологии.  Но оказалось, что наш  словарный запас  ни к черту не годился, чтобы до конца понять  заложенные в поэзии Аликяна  смыслы. И мы удивлялись,  как можно  слагать “поэтическую музыку”  из таких мудреных и тяжелых слов и предложений.   Много позже,  мы, студенты армянской группы перевода, стоя рядом с нашим учителем  в  одной из  древневосточных церквей в сирийской деревне  Маалулла,  все так же завороженно слушали  “Отче наш” на арамейском  языке.  И, конечно же, не понимали  ни одного слова молитвы.  И тогда  нам вконец  стало ясно:  чтобы осознать величие поэзии  не обязательно понимать слова, достаточно  вникнуть в растянутое колебание между звуком и смыслом поэзии.  Много позже  после первого знакомства с учителем  мы поняли, что поэзия Аликяна   есть подтверждение красоты, величия и богатства армянского языка…

Армянский литературный истеблишмент А.Аликяна  недолюбливал,  не признавал и в лучшем случае старался его не замечать. Колкий,  не владеющий навыками компромисса, часто весьма субьективный в своих оценках парон Абраам отвечал взаимностью этому истеблишменту.  Первый донос  на него один из  армянских собратьев  по перу  написал  еще  в 1948-м в Ереване, второй, на этот раз анонимный донос  “накатали”  уже  в 1953-м,  в Москве. К счастью, без трагических последствий. При поступлении в  Литинститут свободно  владевший французским, турецким и арабским языками Аликян  знал  лишь пару-другую  фраз на русском. Общее знание французского   сблизило его  с  сокурсником, известным  впоследствии  молдавским поэтом Кириллом Ковальджи. Кирилл занимал какой-то пост в  институтской комсомольской иерархии, по должности был  ознакомлен с текстом анонимки,  предупредил о ней  своего друга, да и сам похлопотал перед вышестоящими инстанциями, ссылаясь на незаменимость Абраама.  Дело в том, что  в Литинститут часто наезжали  коммунистические деятели и прочие “друзья СССР” из самых разных стран,  и именно Аликяну отводилась роль  переводчика: иностранными языками тогда  в институте мало кто владел.

Мы часто  бывали у Аликяна –  в заставленной, а точнее заваленной  книгами, но все равно очень  уютной квартирке на Садово-Каретной.  Здесь он жил со второй  женой Люсей и сыном Шантом,  здесь же родился Рубен.  Люся кормила нас на кухне, первое время выгоняла нас курить  в подьезд и время от времени заглядывала в кабинетик  мужа: а не распиваем ли там втихаря бутылочку коньяка?  Но вскоре махнула на нас рукой, и мы в беседах и спорах проводили чудные вечера в этой крохотной накуренной комнатке.   Не позже  одиннадцати вечера  парон Абраам   тянулся к электробритве на полочке, и мы нехотя прощались с ним. Он брился два раза в день: утром и поздно вечером:  перед тем как сесть за рабочий стол. В середине 80-х  А.Аликяна в Москве навестил католикос Киликийского престола  Гарегин II (впоследствии — Католикос Всех Армян Гарегин I) и попросил составить сборники избранных произведений Сиаманто и Матевоса Зарифяна. Вот и делил Аликян тогда  свои ночные бдения на три части: стихи, переводы, составление академических сборников.

Реформы Горбачева  парон Абраам воспринял с  равнодушием  мудрого  старца. Но после армянских погромов в Сумгаите  возненавидел  всю эту «перестройку”.  Физическую безопасность армянского этноса он  ставил превыше  всего: гражданских  свобод,  демократии,  плюрализма мнений,  рыночной экономики.  И за всю весну 1988 года  он, как признался нам, не написал ни строчки. Он ведь  продолжал жить  облаченным в траур по тысячам и тысячам безвинно убиенных  в 1915 году,  по тысячам и тысячам  поруганных, униженных на путях чужеземного изгнания.  Чудовищные последствия  Геноцида и, в частности, избиение армянской творческой интеллигенции Константинополя,  Аликян  считал неисчислимыми и вовеки неисправимыми. Вся его поэзия, образы и смыслы  отчасти были  памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурою. И вдруг  в конце ХХ-го века – снова  разрешение на грабежи и убийства! Этого он не мог ни понять, ни простить.

В 1988-м мы распрощались  с институтом, Москвой, пароном Абраамом. А он засобирался  в Бейрут: тот город, где ему преподавали Левон Шант и Никол Агбалян, где  в дни его юности   бурлила культурная и литературная жизнь  армянства, где издавались десятки армянских газет и журналов… Он страстно желал возвращения  “в свой Иерусалим”.  В 1992-м А.Аликян  осуществил свою мечту, обосновался с семьей в Бейруте, стал преподавать, много писал, составлял сборники произведений талантливейших, но зачастую незаслуженно забытых  западноармянских писателей,  в частности, Ерухана и М.Пешикташляна. Но  Бейрут 90-х уже не был  тем “своим Иерусалимом”,  в который Аликян  непрестанно возвращался в своих грезах, стихах, письмах  —  “Царство было разрушено”. Разочаровавшись  в  светских  лидерах  ливанской диаспоры,  бездеятельной, “погрязшей в быту” и растерявшей национальные идеи армянской общины, Аликян  уединяется в  ливанской горной деревушке Бикфайа, по свидетельству изредка посещавших его друзей и учеников, много писал (я не знаю, сохранились ли эти рукописи, в чьих они руках, но надеюсь, что когда-нибудь они будут опубликованы).  Потом – разлад в семье. Жена и сыновья  не захотели и не стали делить отшельничество поэта: Люся с Рубеном вернулись в Москву,  работа Шанта была связана с многочисленными поездками.

Последние годы парон Абраам провел в национальном приюте  при  Киликийском католикосате. Поэту выделили отдельную комнату,  относились с подчеркнутым уважением.  Но  для уникальной библиотеки Аликяна места в  приюте не нашлось, а часть была уничтожена пожаром, древняя пишущая машинка была сломана  (Абраам жаловался, что ее сломали, ибо стук машинки мешал сну и отдыху обитателей приюта). Жизнь была уже прожита..

В одной из своих давних статей, опубликованной в органе  Союза писателей   Армении “Гракан терт”  (“Литературная газета”)  А. Аликян  сказал, что  “Человек –  это прежде всего память и только потом все остальное”.  Но, наверное, это самое остальное и формирует  память человека,  память о человеке.  Забыть Абраама Аликяна – Поэта, Переводчика, Учителя, Гражданина – означает забыть уникальный пласт  армянской поэзии, слова, смысла, гражданской позиции и нонконформизма. А такое невозможно. Остальное – неважно.

Tигран Aкопян

Комментарии

Знал я пвпу Аликяна, дружил с его сыном от первого брака. Добрый и веселый человек весь на кофе и пишушей машинке с армянскими буквами

Кстати Аликян это его творческий псевдоним. Настоящая фамилия другая. А вы не указываете даже.

Знал я пвпу Аликяна, дружил с его сыном от первого брака. Добрый и веселый человек весь на кофе и пишушей машинке с армянскими буквами

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Тест для фильтрации автоматических спамботов
Target Image