Замечательный художник ЖАНСЕМ (Ованнес СЕМЕРДЖЯН) лишь немного не дожил до своего 95-летия. Его известность выходит далеко за границы франко-армянского мира и занимает достойное место в фигуративном искусстве ХХ века. В этом можно убедиться, побывав на прекрасной выставке живописных и графических работ Жансема, которая на днях открылась в галерее Араме (филиал “Маштоц”). Предлагаем интервью, данное мэтром Жансемом незадолго до смерти. Не со всеми его высказываниями можно согласиться, но мысли большого художника, прошедшего долгий жизненный и творческий путь, всегда интересны и поучительны.

Жансем — без сомнения, один из крупнейших мастеров не только искусства армянской диаспоры, но и современной Франции. Искусства, для которого главная цель и задача Homo sapiens. Мало кто десятилетиями так последовательно и страстно всего себя посвящал чувствам и страданиям людей, выбитых из колеи. В этом смысле Жансем, конечно, не имеет себе равных. 
В основе всего были тревожные картины самого раннего детства, очевидно, прочувствованные на подсознательном уровне — ему было только два года, когда семья покинула проклятую Турцию и бежала в Грецию. Греческое детство под конец было омрачено смертью отца и сломанной ногой. Семья переехала во Францию, где целых три года Ованнес, наверное, уже ставший Жаном, провел в больницах — нога никак не заживала. И все же он выкарабкался и с юношеской энергией и тщанием эмигранта стал осваивать тонкости профессии. И, можно сказать, сразу же стал мизераблистом, художником отверженных. 
Вначале его героями были одни лишь армяне-беженцы, но... Но закончилась война, перевернувшая всю европейскую и французскую жизнь. Страна была полна обездоленных, печальных, одиноких людей — мизераблизм стал движением, и творческие устремления Жансема получили мощную духовную поддержку в лице Бернара Бюффе, нашего Гарзу (Гарник Зулумян) и других “опечаленных” художников. 
Как-то в начале 80-х годов мне посчастливилось познакомиться с Жансемом, побывать в его мастерской. На вопрос, почему он так часто изображает людей отверженных, он, помнится, сказал, что они — часть общества и достойны стать частью искусства. И он взял на себя их горести и печали. Кто-то ведь должен был это сделать. Короче говоря, ничто в его искусстве не было случайным, формальным. Ничто не делалось ради “красного словца”, ради некой рекламы. Нет. Все ради человека и о человеке. 
Ведь даже персонажи жансемовских “Маскарадов” далеко не искрящиеся радостью люди. Маски не в состоянии скрыть их внутренние драмы. Прежде всего потому, что Жансем — психолог человеческих судеб. В глубине его собственной души навсегда осталась память о мучениках-соотечественниках, жертвах турок. Историческая память. 
Здесь впору сделать техническое отступление. В обширной и необыкновенно красивой мастерской Жансема я обратил внимание на великое множество тонких кистей — целые их букеты в вазах — такими впору заниматься каллиграфией. У живописцев обычно их бывает немного — одна-две. Позже понял, что именно этими кистями Жансем добивался такой высокой концентрации энергии в своих героях. Именно они позволяли вырисовывать складки и морщины — свидетельства перенесенных лишений, оконтуривать их много повидавшие лица, руки, ноги... Мажорный фон и красочные пятна — лишь необходимый контраст для изображения людей, чужих на празднике жизни. Совершенно другим предстает Жансем в цикле “Геноцид”. Здесь и вовсе нет ярких красок — лишь пепельно-серые цветапраха и пепелищ. Линия Жансема — нерв его живописи. (34 картины цикла автор передал в 2001 году в дар Музею-институту геноцида.) 
Мир Жансема — это новая, очень многим неизвестная реальность, параллельный мир, который те же “многие” предпочитают не видеть, не вникать. Чтобы не омрачать настроение и не отбивать аппетит. 
Не хотелось бы, чтобы создалось впечатление, будто искусство Жансема прямо-таки повергает зрителя в пучину человеческих страданий. Вовсе нет. Оно в первую очередь заставляет думать и чувствовать чужую боль, однако при этом и живопись, и графические листы необыкновенно красивы, виртуозны. Ведь кроме сюжетных картин Жансем создал множество великолепных пейзажей, в частности венецианских таинственно-лирических, а также психологических портретов. Например, Азнавура. То же справедливо и в отношении его литографий, а также иллюстраций к серьезной литературе — классической и современной. Они свидетельства его незаурядного графического мастерства. 
Жансем-Ованнес Семерджян оставил большое искусство, равно принадлежащее Франции, Армении и цивилизованному миру. 
Карэн МИКАЭЛЯН 

В детстве я неплохо говорил и читал по-армянски, но со временем стал подзабывать язык. Понимаю, но говорю не очень хорошо. Из моих детей только старшая дочь Флора понимает армянский, более или менее может говорить, но читать и писать не умеет. Сын очень плохо понимает армянский, а младшая дочь, Софи, и подавно, ничего не знает. Недавно она начала изучать язык для себя, и он кажется ей таким странным. Она приходит и говорит: “Папа, а ты знаешь, как овощи будут по-армянски?” — “Да, банджарехен”. — “Представь себе: бан-джа-ре-хен...” Для нее армянский язык — это экзотика. 
Когда я стал отцом, я редко говорил по-армянски, вообще знал мало армян. Армянская школа мхитаристов была платной и довольно дорогой, мы не могли себе это позволить. Поэтому учились во французских школах и говорили между собой в основном по-французски. Сейчас я, конечно, говорю по-армянски, но дети, увы, нет. И это будет так, пока мы все живем за границей, за пределами Армении. Думаю, диаспора будет держаться 100-150 лет, но со временем исчезнет, учитывая к тому же количество смешанных браков. Это естественные изменения: сегодняшние дети пойдут во французские университеты, они еще меньше говорят по-армянски, общаются с французами, женятся на француженках, выходят замуж за французов и т.д. История мира всегда была такой. Всегда иммигранты стараются адаптироваться, становятся французами, американцами... Конечно, это очень драматично. 
— А ваши отношения с Арменией? 
— Армения — страна сложная, каменистая. Не то что Франция, где кинул что-нибудь в землю — и ничего не нужно делать, вырастет само. В Армении нужно копать, высаживать, ухаживать. Когда летишь над Францией, все в зелени, а маленькие серые пятна — это города. А когда летишь над Арменией, все серое, а маленькие зеленые пятна — это города. Страна вся каменистая, сложная для жизни, и только там, где живут люди, есть зелень, посаженные ими деревья. 
— Вы сравнительно недавно побывали в Армении... 
— Да, верно. Я был в Армении в коммунистическую эпоху, где-то 35-40 лет назад, и пробыл около 15 дней. Сложно сравнить ту Армению с сегодняшней. Тогда меня ограничили рамками, нам дали машину с сопровождением - пятеро молодых людей следили за всем, что мы делали. Нас возили и показывали то, что хотели показать. Везде, куда мы приезжали, все уже были готовы нас принимать,руководитель населенного пункта нас встречал с водкой и т.д. Мне не разрешали фотографировать старые дома, старые деревни. Даже один раз задержали, когда я фотографировал на рынке нищего. В ту эпоху я был очень сильно увлечен убогими, нищими, бедными персонажами. Фотографировал людей несчастных, отверженных, слепых, увечных и пр. В Армении на рынке ко мне подошли и спросили, зачем мне это. Я объяснил, что ничего плохого не хочу, и меня отпустили, вдобавок им сказали, что я нахожусь под защитой правительства. 
Для меня, приехавшего из Парижа, тогдашняя Армения была очень странной страной. Хозяин дома, где я остановился, взял один апельсин (апельсины ведь были роскошью в советское время) и говорит мне: “Это из Москвы привезли”. За столом нас было 5-6 человек, и он разрезал апельсин на дольки и положил по одной в тарелку каждому. В таком малом количестве апельсин тебе кажется более вкусным, что ли. У меня тогда сложилось впечатление, что страна живет довольно бедно. 
А в этот раз, когда я приехал, было все, что хочешь! Можно даже подумать, что ты в каком-то французском городе. Город кишит людьми, очень много людей. Видно, что все движется вперед. 
Могу сказать, что оба раза был очень впечатлен Арменией. Для того, кто не жил никогда в своей родной стране, отчизне, это довольно странное, удивительное впечатление. 
Когда армяне после геноцида приехали во Францию, они имели много сложностей с получением удостоверений личности. Правительство не было расистским, но много расистов сидело в этих кабинетах, они портили вам жизнь, пока давали французское гражданство. До того как стать французскими гражданами, армяне проходили непростой путь — даже только ради того, чтобы получить разрешение наработу. В принципе, те же трудности, какие сегодня испытывают иммигранты из других стран. 
— Вы сами себя считаете восточным или западным художником? 
— Даже и не знаю. Я вообще себя никем не считаю. Не знаю, кто я. Иногда у меня такое чувство, что я и не художник. 
— А как вы начали рисовать? 
Не знаю, с чего это у меня началось, не помню момента, когда начал рисовать. Ребенком я рисовал, как и все дети. Дети обычно очень любят рисовать, но к 11-12 годам перестают, а я не перестал. Все продолжал и продолжал. Когда дети немного взрослеют, они начинают видеть мир в нормальном свете, в реалистических красках, а я остался немного не то чтобы умственно отсталым, но, скажем, инфантильным. Так и не перестал никогда рисовать. Иногда говорю себе: наверное, нужно быть очень наивным, чтобы всю жизнь садиться перед холстом, размазывать на нем краски, стараясь что-то выразить. Вы так не считаете?  
— Сюжеты ваших картин могут показаться несколько странными. Как работает весь этот механизм возникновения идеи? 
— Сюжеты придумываю не я, они все уже существуют на улицах. Я их вижу, они меня впечатляют. И у меня появляется желание их выразить. Хотя вы правы, в последние годы я сделал серию картин по мифологии. Эти сюжеты я лично не видел. Но это возвращение к моему детству в Греции, где мы учили мифологию как часть истории. Меня очень интересует мифология, и я решил сделать цикл картин. Поскольку я приближаюсь к старости, меня начали интересовать вопросы жизни и смерти. И я создал серию холстов на эту тему, они более литературны, что ли. Можно заметить разницу между старыми моими картинами и последними. 
— Почему вы настолько востребованы в Азии? В Японии есть два музея Жансема... 
— Я никогда не знаю, за что меня любят... Например, если вас любят, разве вы знаете, за что? Вас любят, и все. 
Во Франции, к примеру, меня знают все художники, но я не считаю себя частью официальной элиты. Любители моего стиля, конечно, знают меня, но в возрасте около 35 лет я не входил в официальные списки Министерства культуры. А сейчас эпоха американской гегемонии в разных видах искусства. Через искусство они пытаются изменить строй в разных странах. Так они поступили в Германии, Польше, Франции. Чтобы справиться с опасным для них коммунизмом, они внедрялись в страны через религию, искусство, литературу и т.д. Когда мне было 30 лет, все интеллектуалы были коммунистами, существовало объединение художников “Молодая живопись”, и практически все его члены были коммунистами. После освобождения Франции американцы взялись за это объединение и покончили со всеми художниками. Именно поэтому во Франции ни в одном музее не было моих картин! Но сейчас мои картины — кажется, семь — есть в музее современного искусства в Париже, огромнейшие полотна. И в других музеях тоже. 
Сегодня в искусстве очень большая конкуренция, и вы можете продаваться, только если действительно очень богаты. Например, скульптор, который делает огромные скульптуры из металла высотой метров в десять или даже больше... Для всего этого нужны материалы — металл, пластмасса и т.д., а они стоят дорого. Американцы как раз и делают такое искусство! Во Франции художники и скульпторы не имеют таких средств, они создают более миниатюрные вещи и не выдерживают американской конкуренции!  
— Можно узнать через картину армянское происхождение художника?  — 
Нарисовать картину, написать поэму или роман, что-то создать в любом искусстве — это в некоторой степени демонстрация людям своих рентгеновских снимков, внутреннего и внешнего. Если во мне как армянине есть что-то особенное, это видно и на моих холстах. Моя живопись не похожа на картины французов моего поколения, там присутствует что-то другое. И все мне говорили, а вначале даже упрекали, что у меня грустные картины. Я отвечал: “Да, они грустные. Ну и что? Мне нравится быть грустным. Быть веселым не очень интересно”. Мне действительно нравится быть грустным, в армянах есть что-то ностальгическое, грустное, но одновременно они очень любят жизнь, любят веселиться! Несмотря на все армянские трагедии, армяне весельчаки, но в глубине есть что-то очень грустное. Такая печаль в глазах, во взгляде... Чего нет у других народов. 
— А в вас чего больше — печали или радости? 
— 50 на 50. Бывают дни, когда я очень весел, бывает и наоборот. Но я рисую в любом состоянии духа, мне всегда хочется рисовать. Я был таким добрым, тихим и спокойным мальчиком, как с картинки. Мама говорила, что я никогда не смеялся. Скорее всего, после того как мы покинули родную деревню. Я слабо это помню, очень обрывочно. Помню, там что-то горело... Думаю, я был очень травмирован всем этим в детстве, но так как люди особо не задумывались об этом, они просто говорили: он грустный мальчик. Я был таким грустным до 9-10 лет, до того как мы приехали во Францию. Общаясь с французами, я стал очень веселым. 
— Какой была Франция, когда вы сюда прибыли? 
— Армяне в основном селились в таких пригородах, как Исси Ле Мулино — например, на улице Ла Дефанс. На одной-единственной улице находилось целых три армянских бистро. И все армяне там собирались. Сейчас эта улица называется улицей Еревана, там, по-моему, и памятник есть, посвященный памяти жертв резни армян. 
Приехав во Францию, я жил у своей тети, которая устроилась именно на улице Ла Дефанс. Здесь ютились по 5-6, а то и больше, человек в одной комнате! Они собирались в кафе, играли в карты, в покер. Маленькие театральные труппы давали армянские представления. Практически все армяне открыли свое дело, создавали мастерские по вязанию, шитью и т.д. Заработав немного денег, они перебирались из пригорода в сам Париж. Если сравнить численность армян в Исси Ле Мулино сейчас и тогда, это, конечно, большая разница. Раньше они сплоченно жили в пригородах. Я сам тоже уехал с той улицы, но все равно вернулся в Исси, купил очень красивую землю и вот этот дом. Раньше Исси Ле Мулино считался очень бедным, небезопасным районом. На месте теперешней мэрии находились трущобы. Земля здесь стоила копейки. А сегодня Исси Ле Мулино — один из самых богатых пригородов Парижа! Возможно, в будущем центр Парижа будет здесь, в Исси. За последние 50 лет пригород очень изменился. Я даже как-то подумал, что мне следует написать про Исси Ле Мулино, ведь никто уже не помнит, каким он был, очень мало тех, кто достиг моего возраста и постоянно жил в Исси. Многие умерли или уже не в здравом рассудке. Я, знаете ли, наоборот, чем больше старею, тем больше ко мне возвращаются воспоминания давних времен. Например, совсем недавно я открыл для себя, что понимаю греческий. Я виделся с одним греком — когда он говорил, я понимал абсолютно все. И даже турецкий язык я начал вспоминать! Один мой знакомый родом из Турции — когда он говорит по-турецки, я все понимаю. 
— Почему в армянской живописи не существовало таких направлений, как, скажем, импрессионизм во Франции? 
— Это связано с тем, что армянской живописи не существует. Армянское искусство существовало, когда существовала сама Великая Армения как независимое государство. Когда исчезает государство, исчезает и искусство. Это взаимосвязано. Искусство больше не развивается, идут только повторения или существует искусство на местном уровне. 
Если изучать историю, можно увидеть, что национальное искусство развивается в богатых, развитых странах. Взять, например, голландскую школу, она сводится в основном к Рембрандту в эпоху ее величия. Испанская школа в пору своего расцвета резюмируется Веласкесом. Французская школа — это прежде всего эпоха Людовика XIV, Людовика XV, XVIII век. Франция всегда была великой страной, поэтому у нее периоды развития искусства следовали один за другим. В эпоху средневековья — это кафедральные соборы. После великих XVII и XVIII веков, эпохи королей, в XIX веке появилось буржуазное, реалистическое искусство. Потом революция в искусстве — контрреализм: импрессионизм, позднее абстракционизм, который пришел из России. А сейчас, когда Франция, как великая нация, склоняется к упадку, ее искусство более гибридно, находится под влиянием американского. Модно абстрактное искусство, которое для своего выражения нуждается в миллионах долларов. Такие страны, как Армения, Греция, Египет, имеют великое прошлое. Но армянские художники современности не могут формировать направление, школу. На творчество того же Сарьяна повлияла французская школа. 
К какой школе относится то, что я делаю? Это не импрессионизм и не реализм, не идеализм и не классика. Это что-то специфическое. Вообще французское искусство XX века не имеет никакой школы! Например, Пикассо — испанец, Модильяни — итальянец, Ван Гог — голландец, Матисс, Вийяр, Руо — французы. Если вы поставите их картины рядом, вы не найдете ничего общего! Нет ничего общего между Пикассо, Матиссом и Руо! Они все индивидуальны. Но всех их собирают под названием “парижская школа”. На самом деле сегодня во Франции больше не существует однородного течения, каким, например, был импрессионизм. Существуют разные маленькие группы. Точно так же и в других странах. В Армении, например, есть художники, которые передают специфические армянские краски, пейзажи. Я всегда узнаю работы армянских художников. Но это всего лишь маленькая группа, а не целое движение!  — 
Расскажите о своей семье. Ваши дети, насколько известно, тоже связали свою жизнь с искусством. 
— Когда-то я был президентом объединения “Молодая живопись” (“Jeune peinture”) и знал всех художников. Среди них у меня было много друзей, но, к несчастью, все они уже умерли. Раньше в моем саду, здесь, в этом доме, в каждый выходной собирались от десяти до тридцати художников. Мы играли в пинг-понг, обедали, общались. Мои дети считали эту атмосферу невероятной. И когда я спрашивал детей, чем они хотят заняться, они отвечали, что хотели бы заняться искусством, работать в артистической среде. “Но чем именно? Музыкой? Скульптурой? Живописью?” — “Не важно чем, главное — оставаться в искусстве!” Так и случилось: они все работают с художниками, работают в сфере искусств. Сын старшей дочери, Флоры, делает рисунки для телевидения, виртуальные вещи. Другой ее сын — эксперт по современной живописи. У самой Флоры — галерея. Младшая дочь, Софи, иллюстрирует книги для детей. Мой сын Жани управляет моей галереей. Его младший сын, Артур, играетна скрипке лучше, чем я, и на гитаре. Иногда даже учит меня. Одна из дочерей моего сына Жани рисует юмористические картинки, другая — режиссер, снимает фильмы. Так что все остались в сфере искусства. Но, несмотря на одаренность, никто из них не решился заняться живописью как таковой. 
Моя дочь рисует для детей, но никогда не показывала мне свои рисунки, до того как подписывала контракт с издателем. Я сохранил некоторые ее рисунки, которые она сама не хотела мне показывать. И даже мой сын... Как-то мы были с семьей на пляже, и я увидел листок с рисунками — карикатурами, персонажами. Я спросил, чьи они, и мне ответили, что это рисунки Жани. А я даже и не знал, что он вообще умеет рисовать. Они все умеют. 
— У вас в мастерской много карнавальных масок...  
— Это маски того времени, когда я писал серию “Маскарады”. Когда я пишу картины на какую-то особую тематику, моя мастерская выглядит в стиле этой темы. Например, как-то я привез из Испании шапки тореадоров, копья и т.д. Они были разбросаны по всей мастерской. Аксессуары по теме картины помогают мне работать. Когда я писал цикл картин “Процессии”, я привез из Италии всякие предметы, которые используются в таких случаях. Так что в моей мастерской есть разные вещи, связанные с циклами моих картин. Вот эти маски и куклы относятся ко времени создания “Маскарадов”. Поскольку тема очень красива, она длилась у меня довольно долго, где-то 8-10 лет. Тогда здесь было в два раза больше масок икостюмов, сейчас я оставил только половину. Только к серии “Мифология” у меня не было аксессуаров. Нужно было все искать в воспоминаниях. Я хотел найти лиру, древние музыкальныеинструменты. В отличие от Гарзу я предпочитаю иметь перед глазами подлинный предмет, который собираюсь рисовать. 
— В серии “Мифология” предметы вам не “позировали”, но натурщики скорее всего были... Вы ведь всегда рисуете своих персонажей с натуры? 
— Одна из моих моделей, как я уже говорил, танцовщица. Она преподает искусство танца в художественной школе. Она приводила меня с собой, я садился в углу и делал наброски. У меня всегда очень много набросков. А в мастерской модель позирует в позах, которые намечены в эскизах. После того как я отдельно рисую каждого персонажа, я перехожу к маленькой картине и только потом начинаю большую. 
Любой картине предшествует долгая подготовительная работа. Я ничего не беру исключительно из головы, я всегда пользуюсь какими-то набросками, сделанными с настоящих предметов и людей. Даже мою серию картин “Геноцид” я тоже рисовал с натуры. Все персонажи из этого цикла — настоящие люди, которые позировали мне для картин. У меня есть натурщица, Сильви, безумно худая. Когда я начал ее рисовать, даже не думал, что сделаю серию картин “Геноцид”. Она очень высокая, очень худая, но не уродливая, она меня вдохновляет. Она преподает в университете курс по литературе. На моих картинах сразу видно, где она — Сильви позировала для очень многих картин. Другая моя любимая модель — танцовщица Жоэль, о которой я рассказывал. Все картины из серии о танцовщицах — это Жоэль. Все картины серий “Геноцид” и “Мифология” — Сильви. Мне, конечно, позируют и другие, но, как правило, в основном именно эти двое. 
Есть и мужчины. Как-то в музее я увидел мужчину, который внимательно разглядывал картины, у него была очень интересная внешность. Я подошел к нему и спросил: не хотел бы он позировать для моих картин? Он посмотрел на меня как на ненормального, испугался — наверное, принял не знаю за кого — за гомосексуалиста. Я ему говорю: “Если вы в музее, значит, интересуетесь живописью, а я художник — не хотите мне позировать?” Объяснил, где можно увидеть мои картины, и оставил номер телефона: “Если вам они понравятся, можете позвонить”. И он позировал, полностью обнаженный, для картины “Адам и Ева”, для мужских персонажей серии “Мифология”. 
Серия “Мифология” возникла из-за одной девушки с греческим типажом. Жена, которая занималась моей галереей, однажды отправила ко мне одну девушку — та часами стояла перед моими картинами. У девушки был ярко выраженный греческий типаж: темные глаза, черные волосы. Жена сказала: “Я нашла тебе модель, с которой ты нарисуешь шедевры”. Потом был еще один грек, молодой преподаватель. Все это напомнило мне мое детство в Греции, мою школу и т.д. И с этими воспоминаниями я начал рисовать греческую мифологию. 
Каждый раз, когда я меняю тему своих картин, у меня такое чувство, что новый сюжет я буду рисовать всегда, всю жизнь. Обычно я долго рисую на одну тематику, но настает момент, когда мне кажется, что я насытился. Я перестаю рисовать, наступает пауза, период поиска. Это как любовь, вы влюбляетесь в кого-то, вам кажется, что это на всю жизнь, но через 3-5 лет все заканчивается, а потом начинается снова. Так и живопись: как только я нахожу новый сюжет, я говорю себе: “Вот, наконец-то, я нашел тему своей жизни!” 
Когда я начал “Маскарады”, я говорил себе, что хочу заниматься этим всю жизнь! Через 10 лет я начал тему “Геноцид”. Потом рисовал “Стены”: большие полотна, на них ничего нет, кроме стен. На стенах я даже изображал граффити, писал нечитабельные надписи на армянском. Может, я вернусь к этой теме, мне очень понравилось рисовать стены. Такие абстракции. В любом случае живопись — это абстракция, а не реальность. 
— Работы каких художников вам нравятся? 
— Я люблю всех художников, даже плохих. Потому что рисование — это уже специфический менталитет. Новыми художниками я уже особо не интересуюсь, так как не общаюсь с ними, редко посещаю большие выставки. Я уже хожу с трудом и начинаю стареть. Пока я могу работать, все хорошо. Хотя я уже решил: если не смогу больше рисовать, начну заниматься другим. Начну писать, точнее — диктовать. Все мои воспоминания, все, что со мной произошло в жизни. У меня все-таки была очень красивая жизнь! Очень насыщенная! У меня есть все, что мне нужно! Дети, прекрасные внуки, рабочие мастерские... В какой-то момент у меня было целых шесть мастерских! Сейчас их три, даже четыре. У меня есть дома... В общем, все, что мне нужно, у меня есть. Я очень много путешествовал по всему миру. 
— Вы считаете себя счастливым? 
— Нет! Вовсе нет. Когда вы имеете все, вы несчастливы. Когда у вас мало чего-то, но вы желаете чего-то большего, тогда вы счастливы. В молодости я мечтал только о мастерской. Я не мечтал ни о жене, ни о детях, только хотел рисовать. Но если бы у меня не было жены и детей, моя жизнь в этом возрасте была бы очень печальной. 
Я не любил и не люблю награды. Они добавляют ответственности и обязанностей. Как-то Азнавур мне признался: “У меня больше ни на что нет времени”. Он президент многих организаций и т.д., это обязывает его присутствовать на разных мероприятиях и отнимает очень много времени. А я говорю: “Мне повезло, я уже плохо хожу, так что больше не посещаю мероприятия”.