Сегодня исполняется тридцать лет со дня смерти Джона Киракосяна. Надо признаться, что имя это гремело особенно в семидесятые и восьмидесятые годы прошлого столетия. А вот фантастическая популярность его была вовсе не от того, что он долгие годы занимал высокие партийные и, как тогда говорили, советские (исполнительные) должности.

Достаточно назвать всего лишь некоторые из них: председатель Комитета радио и телевидения, заведующий отделом ЦК КПА по науке и учебным заведениям, последние десять лет — министр иностранных дел Армянской ССР, почему бы не вспомнить, чемпион Армении по волейболу, ученый — доктор исторических наук, профессор. Среди друзей Джона были не только коллеги по работе, но и шофера, врачи, учителя, футболисты, писатели, особенно поэты, крестьяне, артисты, певцы, старики, молодежь. Когда он смертельно заболел и мы рано утром его повезли в больницу Лечкомиссии, то поразились, увидя у входа огромную толпу молча стоящих людей. К полудню уже весь Ереван, потом я узнал, все тридцать шесть районов республики говорили о болезни Джона. Все они, я думаю, были прежде всего читателями историка Киракосяна, который успел написать десятки увесистых монографий, среди которых были такие капитальные труды, как “Западная Армения в годы Первой мировой войны”, “Буржуазная дипломатия и Армения”, “Младотурки перед судом истории” (двухтомник на армянском и один том на русском) и многие другие.

Увы, сегодня Джона Киракосяна мало кто знает. Это, конечно, по большому счету настоящая духовная катастрофа. Особенно если учесть, что Джон в первую голову любил армянскую молодежь. Он ведь, кроме всего прочего, регулярно читал лекции в Ереванском государственном университете. Выступал часто в районных центрах перед сельской молодежью. Темы были не только исторические, но и самые что ни на есть современные, актуальные, публицистические. И сегодня, в день памяти Джона Киракосяна, предлагаю вниманию читателя небольшую главу из моей книги “Жизнь после смерти”. В этой главе раскрывается светлый образ не только великого гражданина, мужественного историка, но и настоящего учителя и наставника молодежи.

Джон не просто любил детей, он их по-настоящему уважал. Отец хотел, чтобы дети по тогдашнему велению “моды времени” пошли бы, скажем, в медицинский, юридический. Но дети, воспитанные Джоном, не могли изменить самому духу Джона. Сын Арман решил стать историком, дочь Нуне — биологом. Часто Джон, говоря о выборе детьми специальностей, переходил на тему о молодежи вообще, о модном ныне слове “профориентация”. Его беспокоили многие сложные проблемы молодежи. Конечно, нет ничего страшного в том, что молодые люди хотят стать врачами, юристами, торговыми работниками. Здесь есть пища для размышлений. Чьи дети в основном норовят стать врачами, юристами, торговыми работниками? Вопрос не праздный. В своем большинстве это дети так называемых ответственных работников. Джон всегда так и говорил: “Так называемые ответственные работники”. И когда я спрашивал, мол, почему “так называемые”, он отвечал: “Потому, что на земле все работы ответственные, а это значит, все работники ответственные: и хлебопек, и министр”.

В Егвардском клубе он встречался с молодежью. Я присутствовал на той встрече. Примерно час историк говорил о международном положении, а потом отвечал на вопросы. Высокий и очень худой парень с длинной шеей сильно волновался. Говорил путано, но я обратил внимание, что зал относился к парню с явным уважением. Видел, как волнуется за этого парня сам историк. Вопрос примерно выглядел так: “В последнее время многих нарушителей закона прозвали каким-то странным и вроде бы безобидным словом “цеховик”. С термином я не согласен, а вот суть его меня очень волнует. Дело в том, что эти самые “цеховики” уже представляют собой силу и даже власть. Что вы думаете по этому поводу?”

В зале наступила мертвая тишина. Я сочувствовал Джону. Вопрос заковыристый, сложный и, несмотря на “путаность”, очень конкретный. Джон ответил не сразу. На столе перед ним лежало несколько книг с закладками. Он что-то начал искать в одной из них. Сам этот факт весьма красноречив. Джон не предполагал, что ему могут задать подобный вопрос. Судя по всему, он хотел начать ответ с какой-то цитаты, но не мог ее найти. Наконец, нашел и начал громко читать: “Выдающийся идеолог и организатор национально-освободительной борьбы западных армян Мкртич Португалян писал, что армянская молодежь, живущая на берегах Босфора, не знает толком, где находится Армения. Если спросить, где эта Армения, то окажется, что они не имеют никакого понятия. Португалян отмечал, что молодежь знала стихотворения Виктора Гюго, речи Гладстона, а об Армении имела смутное представление”.

“А вы знаете, кто были эти молодые люди? — спросил Джон, обращаясь к залу, и тут же продолжил: — Это были, как пишет Португалян, дети денежной знати, дети амира, так называемых сарафов. Вы знаете, к чему привела такая преступная беспечность этой самой молодежи, которая понятия не имела ни об истории, ни о географии родины. В конечном итоге они потеряли и историю, и географию родины. А амиры и богачи сарафы — это те же цеховики, о которых говорил здесь молодой человек. Я тоже, как и он, не согласен с термином. Кое-кому в обход законов удается организовать частный цех по производству товаров широкого потребления. Но эти люди, мне кажется, ничуть не страшны. Они хотя бы трудятся, что-то производят”. Это каким же надо обладать талантом, чтобы при социализме открыть свой бизнес. Хотя, согласен, за нарушение существующих законов должны нести наказание все, кто их нарушает. Никакая, даже самая благородная цель не может оправдать средства. В конечном итоге, как показывает жизнь, и цель в таких случаях бывает неблагородной. Куда страшнее те, кто, не являясь цеховиками-производителями, но обладая номинальной властью, злоупотребляют ею, приобретают “бешеные” деньги. От таких всего можно ожидать. И об этом тоже говорит история. Такие люди в тяжелую годину прежде всего продавали родину, чтобы спасти свои деньги. Но и это не так страшно, так как они сами по себе уже не могут представить сегодня конкретной опасности. Тут следует упомянуть об их детях, которые, как известно, видят и слышат все и вся. А отец может с пренебрежением говорить об ученом, пахаре, писателе, законе.

...Я стараюсь приводить отрывки из выступления Джона, которые записал на пленку. И, признаюсь, трудно передать страсть, с которой он говорил с молодежью, подчеркивая мысль, что разрушенный дом всегда можно восстановить, целину всегда можно поднять, но разрушенные души молодых, их затвердевшие сердца нельзя спасти. И вновь он ссылался на историю, которая давала великое множество примеров. Разве не кощунство, говорил он, что, дождавшись, наконец, дней, когда есть возможность сделать все для подлинного расцвета родины, мы вдруг терпим заразу, нашедшую у нас питательную среду, которая так легко и так безнаказанно распространяется. Каждый раз мне хочется кричать, когда узнаю, что даже у инвалида берут взятку, чтобы дать ему машину “Запорожец”. Государство специально выделило средства на гуманное дело, а кто-то, часто официальное лицо, вдруг оскверняет сам гуманизм. Или жалобы, я имею в виду так называемые квартирные жалобы. Капиталист, прежде чем построить дом, который он сдаст жильцам, тратит кучу собственных денег. А тут кое-кто, дождавшись, пока государство на свои силы и средства построит дом, получает почему-то ключи и потом безнаказанно продает эти самые квартиры. И уж верх цинизма, когда руководитель при этом похлопывает человека по плечу, мол, это он дает ему квартиру, машину, он, а не государство. Я не знал другого человека, который так ревностно относился к делам и чести государства.

Джон умер рано утром двадцатого числа. Двадцатого июня. Если бы даже сам бог спустился на землю, он не смог бы ничего поделать. Не смог бы прибавить к этой неповторимой жизни ни единого дня. Сам человек не согласился бы. Джон так решил. Жизнь, сказал бы он, искусство. А искусство — это прежде всего чувство меры.

...До самого Еревана мертвую тишину в салонах огромного Ил-86 нарушал лишь мерный гул двигателей и прерывистые стоны Лии — жены Джона. Самолет совершал посадку, тело Джона вернулось домой. Никто из пассажиров не встал с места, пока родные и близкие покойного не спустились по трапу. К борту подкатило несколько машин. В первую очередь усадили в машину Лию. Но не успела за ней закрыться дверь, как подошел нелегкой походкой седовласый старец, который летел с нами в одном самолете. Он наклонился к Лие, взял за руку и тихо сказал: “Цавт танем”.

Зорий Балаян