Армянская синагога

7 июля, 2015 - 19:25

Сергей Довлатов стал классиком, как только в Советском Союзе вышла его первая книжка. Началась довлатомания. Его книги издавались такими огромными тиражами, как будто это не проза, а руководство по немедленному обогащению. Даже самым далеким от литературы людям стало ясно, что появился мастер уровня Зощенко и Чехова. К тому времени тело Довлатова уже год как покоилось на нью-йоркском кладбище.

На сегодняшний день о Сергее Довлатове написано больше, чем написал он сам. Вся его проза укладывается в три не очень объемных тома. Список основных произведений занимает всего-то полторы-две строчки:
«Чемодан», «Компромисс», «Заповедник», «Ремесло», «Зона», «Наши», «Иностранка», «Филиал».
Плюс два десятка рассказов.

Верить ему нельзя…
Существуют воспоминания его друга и коллеги Александра Гениса «Довлатов и окрестности», на мой взгляд, это лучшее, что написано о Сергее Донатовиче. Только что вышла книга Анны Коваловой и Льва Лурье, созданная на материале телепередач петербургского Пятого канала. Опубликованы довлатовские письма, статьи, даже записи, оставленные им на автоответчике. То есть сложился культ. И не через сто лет после смерти, как часто бывает в России, а уже сейчас, когда живы многие из тех, кто знал Довлатова. Писатели, журналисты, собутыльники. И даже персонажи. Ведь большинство довлатовских книг написано, как говорится, с натуры.

Любимое занятие мемуаристов — выяснять, как было на самом деле. Самому Довлатову в смысле фактографии верить нельзя. Скажем, историю знакомства со своей женой он рассказывает чуть ли не в каждой книге и всякий раз по-разному. Елена Довлатова утверждает, что ни одна из этих версий не соответствует действительности.

Недаром же критики называют довлатовскую манеру «мифологическим реализмом». Из своей жизни он сотворил десятки, а то и тысячи мифов. Причем таких ярких, что реальность по сравнению с ними кажется заурядной и тусклой.

Одна армянская треть
Он родился в Уфе, большую часть прожил в Ленинграде, а последние двенадцать — в Нью-Йорке. Будучи наполовину евреем, наполовину армянином, никогда не уделял большого внимания национальным проблемам. Даже фамилия у него была двойная — Довлатов-Мечик.

Этнические темы волновали его с чисто литературной точки зрения. Армянским родственникам посвящены чуть ли не половина книги «Наши» и несколько рассказов из цикла «Демарш энтузиастов». Апофеоз интернационализма и абсурда одновременно — «армянская синагога», в которую собирается один из его героев.

Ни в Армении, ни в Израиле Довлатов никогда не был. Гораздо сильнее этнических особенностей и национальных культур, не говоря уже о туристических достопримечательностях, его интересовали люди. Нелепые и смешные, вспыльчивые и благородные. Евреев и армян в довлатовском окружении было много. Петр Вайль, Вагрич Бахчанян, Наум Сагаловский, Григорий Поляк, Грант Матевосян… Впрочем, это уже в Америке, где таким вещам не принято придавать значения.

«У меня никогда не было ощущения, что я принадлежу к какой-то национальности, — говорил Довлатов в интервью писателю Виктору Ерофееву. — Я не говорю по-армянски. С другой стороны, по-еврейски я тоже не говорю, в еврейской среде не чувствую себя своим. И до последнего времени на беды армян смотрел как на беды в жизни любого другого народа — индийского, китайского… Но вот недавно на одной литературной конференции познакомился с Грантом Матевосяном. Он на меня совсем не похож — он настоящий армянин, с ума сходит от того, что делается у него на родине. Он такой застенчивый, искренний, добрый, абсолютно ангелоподобный человек, что, подружившись с ним, я стал смотреть как бы его глазами… Вот так, через любовь к нему, у меня появились какие-то армянские чувства».

Индифферентный к национальным проблемам Довлатов остро реагировал на людей. Всюду. В России, в Эстонии, в Америке, где угодно. А собственную национальность определить затруднялся. Придумал на этот счет хитрую, но точную формулировку — русский по профессии. «Моя профессия — быть русским автором», — говорил он. А процентное содержание крови подсчитывал и вовсе оригинально: «На треть я еврей, на треть армянин, и на треть русский…»

Интересно, что друг и ровесник Довлатова Иосиф Бродский идентифицировал себя примерно так же: русский поэт, американский эссеист. Вопрос о национальности и вероисповедании не вставал.

«Мог и в морду заехать…»
«Кавказ волновал его куда больше Израиля», — пишет Александр Генис. Это объяснимо. Всю свою жизнь Довлатов прожил вместе с матерью Норой Сергеевной, тбилисской армянкой. Тем более что довлатовские родители развелись, когда он был еще ребенком.

В молодости она хотела стать актрисой, но довольно быстро бросила театр и всю жизнь проработала корректором. Судя по воспоминаниям, Нора Сергеевна была человеком властным, умным, к тому же великолепным собеседником. Плюс потрясающее знание русского языка. При ней невозможно было изъясняться небрежными фразами. Человек, который говорил «туалет» вместо «уборная» и «кушать» вместо «есть», переставал для нее существовать.

Те, кто знал ее, впоследствии утверждали, что все довлатовские байки — от матери. Часок пообщаешься с Норой Довлатовой, и можно писать роман. По крайней мере в отношении книги «Наши» (подзаголовок «Семейный альбом») это утверждение справедливо. Неоткуда было ему взять истории об армянских родственниках. Только из рассказов Норы Сергеевны.

Правда, и тут в своей манере Довлатов мифологизирует факты. Дед Степан (интересно, почему Степан, а не Сергей, ведь отчество матери — Сергеевна) превращается под его пером в титана, вступившего в единоборство с Богом. Вот так, не больше не меньше.

«Даже на Кавказе его считали вспыльчивым человеком. Жена и дети трепетали от его взгляда. Если что-то раздражало деда, он хмурил брови и низким голосом восклицал:
— АБАНАМАТ!»

Русский мат в исполнении кавказского деда звучал как сакральная формула, заклинание темных сил.

А с Богом была вот какая история. Во время тбилисского землетрясения он остался дома. Стены рухнули, дед уцелел. «Поединок с Богом окончился вничью», — пишет Довлатов. Поразительная фигура! «От его взгляда из рук у женщин падали тарелки… Иногда на его плечи садились грачи…» Это уже не семейный альбом, а Илиада, Махабхарата, Ветхий Завет! Эпос с участием близких родственников…

Между прочим, и сам Довлатов выглядел вполне эпически. Брюнет огромного роста. Бородатый, усатый. На улице на него оглядывались. С такой внешностью захочешь, не спрячешься. «Страшный, черный, похож на торговца урюком», — так он описывал себя знакомым.

Во время прогулок по городу у ног его бежала маленькая собачка, фокстерьер Глаша, которую он тоже описал в «Семейном альбоме». Эту пару издалека узнавали во всех питерских пивных. Ее и до сих пор помнят. Как-то в Питере я познакомился с довлатовскими собутыльниками. Описывали они его своеобразно. «Мрачный, уверенный в себе, мог и в морду заехать. Правда, связываться с ним не рисковали. Драться с таким мужиком — все равно что боксировать с Майком Тайсоном».

Ключевое слово тут — мрачный. Довлатовские рассказы искрятся юмором, а сам он, как ни странно, смеялся редко, зато часто впадал в депрессию. Тут есть какая-то странная закономерность: лучшие шутники почему-то получаются из людей угрюмых. Великий Зощенко, как известно, был человеком невеселым, страдал приступами мизантропии. До истоков этого парадокса Довлатов и пытался докопаться, рассказывая об армянском деде: «Я часто стараюсь понять, отчего мой дед был таким угрюмым? Возможно, его не устраивало мироздание как таковое? Полностью или в деталях? Например, смена времен года? Нерушимая очередность жизни и смерти? Земное притяжение? Контрадикция моря и суши? Не знаю…»

Никто не знает. Главные вопросы не имеют ответа. Но именно о них хочется говорить.

Понятен даже американцу

Жизнь Довлатова строилась по законам абсурда. «Сын еврея и армянки, — писал он, — я был размашисто заклеймен в печати как эстонский националист». К Эстонии у него была особая любовь, хотя он и прожил в Таллинне всего несколько лет. Работал там в газете «Советская Эстония», пытался выпустить книгу. Разумеется, из этой затеи ничего не вышло. На заключительной стадии издательского цикла набор был рассыпан. Последняя надежда легализоваться в качестве писателя рухнула.

Ему вообще хронически не везло. Из редакций постоянно приходили отказы, хотя ничего антисоветского в довлатовской прозе не было. Проблема в том, что не было и советского. Антисоветское и советское казалось ему в равной степени далеким от нормы. За это его не любили ни чиновники, ни радикальные диссиденты. Зато обожали читатели и друзья.

Довлатов игнорировал идеологию, как нечто временное и несущественное. Люди, согласно его концепции, остаются людьми при любом режиме. Всегда есть возможность подличать и любить, предавать, совершать подвиги, пьянствовать и рассказывать анекдоты.

Даже служба в лагерной охране не убедила Довлатова, что людей можно делить на правых и виноватых, своих и чужих. «По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир», — пишет он в «Зоне». Охранники в его изображении мало отличаются от зэков. И речью, и поведением, и нравственными установками. Любой из них мог оказаться за решеткой. В свою очередь любой из зэков годился в надзиратели, если бы обстоятельства сложились иначе.

Обстоятельства самого Довлатова складывались весьма причудливо. Он успел и послужить в охране, и даже недолгое время посидеть в тюрьме перед отъездом в Америку. Через тетку, Мару Довлатову, был знаком с лучшими писателями своего времени. Юрием Германом, Верой Пановой, Даниилом Граниным… При этом годами не мог напечататься. Даже провинциальные журналы отвергали его рукописи. Будучи блестящим стилистом, был вынужден перебиваться поденщиной в многотиражках.

По иронии судьбы в Америке его признали почти сразу. Он стал постоянным автором самого престижного литературного издания США — «Нью-йоркера». До Довлатова «Нью-йоркер» печатал только одного русского прозаика — Владимира Набокова. Неожиданно оказалось, что довлатовские рассказы, повествующие о лагерях и коммуналках, рюмочных и подпольных гениях, близки американским читателям. Это еще раз подтвердило правоту Довлатова: у людей по обе стороны океана одни и те же радости, похожие горести.

Отсутствие претензий подкупало. Довлатов, в отличие от большинства диссидентов, никого не учил и не проповедовал идей. Просто рассказывал о том, как живут люди. Пьют, изменяют женам, говорят глупости, ругаются с начальством, боятся одиночества и не спят ночами из-за дурных мыслей. Все это даже американцу понятно.

Успех у демократичной и внятной прозы Довлатова был грандиозный. Его много издавали, переводили на европейские языки. Но Довлатова все это не слишком радовало. Он знал, что настоящий его читатель — в России. Вернее, в СССР. Поэтому гораздо больше его занимало все, что связано с русскоязычной аудиторией. Он вел цикл передач на радио «Свобода». Редактировал эмигрантский еженедельник «Новый американец». Издавал крошечными тиражами свои книги в самодельных эмигрантских издательствах. Бесконечно гастролировал с творческими вечерами по Америке.

На Брайтоне, знаменитом русском районе Нью-Йорка, его обожали. Тут он находил не только читателей, но и персонажей.

Собственно, персонажей он находил всюду. Среди ленинградской богемы, в Пушкинском заповеднике, в редакциях и на кухнях. Нашел он их и на Брайтоне, когда писал повесть «Иностранка», единственную свою книгу, целиком посвященную русской Америке.

На Довлатова многие обижались, тем более что он часто давал своим персонажам фамилии реальных людей. Но такое уж было свойство его прозы — мифологизировать реальную жизнь. Именно реальную, без фактической основы он работать не мог. Прочитав его книги, прототипы вешали ярлыки: злословие, вранье, ерунда… Слишком велик был соблазн поверить, что Довлатов писал с натуры и искать документального сходства. Писал-то, может быть, и с натуры, но получался в результате не документ, а литература.

Когда-то мы жили в горах…
Вся эмигрантская жизнь умещалась на одном пятачке. Покупатели русского магазина «Моня-Миша» ходили к Довлатовым в гости, а потом узнавали себя, открывая его новую книгу.

Были, правда, и исключения. Тот самый легендарный сборник «Демарш энтузиастов», который я упоминал выше. Он издан Довлатовым в соавторстве с Наумом Сагаловским и Вагричем Бахчаняном. 1985 год. Издательство «Синтаксис», Париж.

В «Демарш» вошли так называемые эксцентрические рассказы Довлатова. Клоунада, торжество стиля. В соревнованиях фигуристов есть так называемая вольная программа. Нечто вроде импровизации, демонстрация мастерства. Вот такой вольной программой и были для Довлатова эти маленькие рассказы.

В одном из них действует Жюльверн Хачатурян, «получивший на Олимпийских играх в Мельбурне кличку «Русский лев»».

Другой — вдохновенный и ироничный гимн Армении. «Когда-то мы жили в горах, — пишет Довлатов. — Теперь мы населяем кооперативы… Когда-то мы были чернее. Целыми днями валялись мы на берегу Севана. Завидев красивую девушку, писали щепкой на животе слова любви.

Когда-то мы скакали верхом. А сейчас плещемся в троллейбусных заводях. И спим на ходу. Когда-то мы спускались в погреб. А сейчас бежим в гастроном. Мы предпочли горам крутые склоны новостроек. Мы обижаем жен и разводим костры на паркете. Но когда-то мы жили в горах!»

Не поймешь чего здесь больше: иронии, гордости, сожаления об утраченной романтике и чистоте прежних времен…

Тут надо сказать два слова о соавторах Довлатова.

Наум Сагаловский — поэт-сатирик, сотрудник газеты «Новый американец». Его стихи Довлатов цитирует в своих книгах. Автор проекта «Еврейские народные сказки» (одна из сказок называется «Курочка ребе») и сборника «Витязь в еврейской шкуре».

Вагрич Бахчанян… Определить его род занятий непросто. Художник? Да, и очень неплохой. Карикатуры Бахчаняна когда-то украшали последнюю полосу «Литературной газеты». Юморист? Еще бы! Ему принадлежит афоризм «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью!» В советские времена это звучало особенно актуально.

Бахчаняна называли последним футуристом. Действительно, большинство его затей эпатажны. Чего стоит альбом Бахчаняна «Сто однофамильцев Солженицына»… Именно Бахчанян придумал псевдоним Эдуарду Савенко. Когда-то, когда оба они еще жили в Харькове, он посоветовал своему приятелю подписываться звучной фамилией Лимонов. Так с тех пор и пошло…

Пьесы, стихи, анекдоты — все это Бахчанян. Эксцентричная личность, под стать эксцентрическим рассказам Довлатова.

В этой странной компании, между Сагаловским и Бахчаняном, Довлатов чувствовал себя как рыба в воде. Еврейский поэт, армянский художник и главный русский прозаик девяностых годов, до которых он, к сожалению, не дожил.

Из «Записных книжек» Сергея Довлатова
В цитатах сохранена авторская пунктуация

Художника Копеляна судили за неуплату алиментов. Дали ему последнее слово.
Свое выступление он начал так:
— Граждане судьи, защитники… полузащитники и нападающие!..

У Эдика Копеляна случился тяжелый многодневный запой. Сережа Вольф начал его лечить. Вывез Копеляна за город.
Копелян неуверенно вышел из электрички. Огляделся с тревогой. И вдруг, указывая пальцем, дико закричал:
— Смотри, смотри — птица!

Сосед наш Альперович говорил:
— Мы с женой решили помочь армянам. Собрали вещи. Отвезли в АРМЯНСКУЮ СИНАГОГУ.

Хачатурян приехал на Кубу. Встретился с Хемингуэем. Надо было как-то объясняться. Хачатурян что-то сказал по-английски. Хемингуэй спросил:
— Вы говорите по-английски?
Хачатурян ответил:
— Немного.
— Как и все мы, — сказал Хемингуэй.
Через некоторое время жена Хемингуэя спросила:
— Как вам далось английское произношение?
Хачатурян ответил:
— У меня приличный слух…

Заговорили мы в одной эмигрантской компании про наших детей. Кто-то сказал:
— Наши дети становятся американцами. Они не читают по-русски. Это ужасно. Они не читают Достоевского. Как они смогут жить без Достоевского?
И все закричали:
— Как они смогут жить без Достоевского?
На что художник Бахчанян заметил:
— Пушкин жил, и ничего.

Как-то я сказал Бахчаняну:
— У меня есть повесть «Компромисс». Хочу написать продолжение. Только название еще не придумал.
Бахчанян подсказал:
— «Компромиссис».

Бахчанян подсказал название для юмористического раздела в газете:
«Архипелаг Гуд Лак».
Бахчанян говорил, узнав, что я на диете:
— Довлатов худеет, не щадя живота своего.

Бахчанян говорил мне:
— Ты — еврей армянского разлива.

Владимир Яковлев — один из самых талантливых московских художников. Бахчанян утверждает, что самый талантливый. Кстати, до определенного времени Бахчанян считал Яковлева абсолютно здоровым. Однажды Бахчанян сказал ему:
— Давайте я запишу номер вашего телефона.
— Записывайте. Один, два, три…
— Дальше.
— Четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять…
И Яковлев сосчитал до пятидесяти.
— Достаточно, — прервал его Бахчанян, — созвонимся.

Как-то раз я спросил Бахчаняна:
— Ты армянин?
— Армянин.
— На сто процентов?
— Даже на сто пятьдесят.
— Как это?
— Даже мачеха у нас была армянка.

Ян Шенкман
Фото: Нина Аловерт

Журнaл «Ереван», N6-7, 2009

Комментарии

У меня к Довлатову двойственное чувство. Получается у меня так ,как он сам себя чувствовал

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Тест для фильтрации автоматических спамботов
Target Image