Мгеру МКРТЧЯНУ исполнилось 86. 23 из них он – в другом измерении. Имя Фрунзика за эти годы перерасло рамки имени собственного, символизируя армянина вообще – по-детски наивного и беспредельно мудрого, комичного и экзистенциально трагичного, физиономически предельно выразительного, динамичного в пластике, неповторимого в языке, ментальности. Он – в каждом армянине, он – собирательный образ нации.

В океане александрапольских сирот-беженцев его родители нашли друг друга, передав сыну боль геноцида и счастье преодоления этой нестерпимой боли самой Жизнью. И эту судьбу Фрунзик совершенно справедливо назвал вполне обычной для армянина. Но, прожив великую жизнь, он нашел счастье и в постижении тайны смерти, добровольно сдавшись ей... Дочь Нуне МКРТЧЯН-ТЕРТЕРЯН (1959-1998) записала книгу “Вечный монолог” как исповедь отца, но увидеть ее не успела: болезнь вырвала ее из этой жизни в 39 лет. Внучка Ирен ТЕРТЕРЯН подготовила к изданию книгу деда на армянском языке. Перевод на русский осуществлен известным журналистом, переводчиком, писателем Светланой ДОБРОВОЛЬСКОЙ-АВАКЯН. Увы, совсем недавно ее не стало...

“НВ” впервые публикует фрагменты русского перевода книги “Вечный монолог”.

“Я ЧУВСТВУЮ, ХРИСТОС У МЕНЯ ЗА СПИНОЙ...”

…Однажды он неожиданно позвал меня к себе домой и сказал: «Ты должна написать книгу, сегодня возьмешь мой архив и начнешь писать». Я удивилась: почему сегодня? Почему так скоро? Потом я поняла, что скоро – это  обычная быстрота его жизни… Он жил сгорая и ушел от нас так же быстро, не дождавшись старости, не дождавшись прихода смерти, он сам вышел ей навстречу… Он ушел, находясь на взлете творческой жизни, ушел в вечность, которую считал счастьем.

…Было лето 1991 года, когда отец сообщил мне свое желание относительно книги, и, более того, в тот же день, лежа на кровати, которую в шутку называл «чеховской постелью», перед включенной камерой начал рассказывать историю своей жизни. Потом выключили свет, и я начала записывать все на бумагу… Работа, которая оставалась нашей с ним тайной, то продолжалась, то останавливалась… Отец уезжал, отсутствовал месяцами на гастролях, занимался своим театром, постоянно находился в поисках артистов. За семь месяцев дважды поставил спектакль «Жена пекаря». Но два месяца из этих семи он провел в больнице, пережив клиническую смерть… После операции срочно потребовалась  кровь родственников. Мой брат и сын дяди стали основными донорами, но крови оказалось мало. Спрашиваю врачей, почему не берете у меня кровь? Отвечают: ваш отец запретил, сказал, к дочерней крови не прикасаться! А я тайно от него сдала кровь. Перевезли его из реанимации в палату, спрашиваю: папа, как ты? Говорит: каким-то бешеным стал, чувствую в себе твою кровь… и с сомнением, но улыбаясь, смотрит на меня…

Потом снова звал к себе спешно и добавлял в книгу новую страницу. Все время вспоминал новое и важное, что запомнил из детства, не мог сдержаться, часто грустил… Всегда находил верное слово. Наши дома находились почти рядом, но приход к нам отца всегда становился событием. Дело в том, что жили мы на четвертом этаже, лифта не было, а он боялся лестниц… Подходил к подъезду, окликал снизу, я спускалась к нему, мы так скучали друг без друга… Вдвойне неожиданным стало его появление, когда вместо Парижа он среди ночи оказался у нас… Улетал на месяц, а вернулся через неделю… Без звонка, без предупреждения… рассказывал о Париже с присущим ему юмором… Там у него было два дела: гастроли и здоровье моего брата… Рассказывал о врачах, знакомых и незнакомых мне людях, о моем брате, о некоем Самвеле – от него зависели предстоящие гастроли в Лос-Анджелесе. Ждал с нетерпением его звонка. Но так и не успел с ним связаться. Потом стал говорить о своей клинической смерти, о любимом им загробном мире. Он не изменял шутливого тона и начал рассказывать, какие прекрасные похороны организуют, когда он умрет… Как будут  чистить заснеженные улицы, какие скорбные выражения лиц примут руководители разных рангов, что станет говорить Хорен Абрамян, другой, третий… зная, что он не сумеет им ответить… Ложился, вставал, изображал, создавал образы… Мы смеялись, веселились… Приближался рассвет, когда он вдруг, оставив шутливый тон, стал говорить мне, что я должна сделать после его смерти: «Балес, скоро услышишь весть…» Почему? Зачем? Не мог прийти в себя, все время был во власти этого нового настроения… «Я потерял в этом мире свою любовь, я больше не смогу полюбить… Но ты будь спокойна за меня, я чувствую, Христос у меня за спиной… Не волнуйся».

Мы больше не возвращались к этому разговору – к тому, что он потерял чувство любви… Тяжелое предчувствие родилось тогда во мне, и как я ни пыталась отогнать его от себя, оно вновь возвращалось… Отец был не тем человеком, который в состоянии жить без любви… Любовь была для него всем… Он любил жизнь, свою работу, театр, фильм, людей достойных и не очень в актерских образах, любил все, с чем был связан, с кем встречался…

Увы, предчувствие не обмануло меня…

Утром мы говорили по телефону, он сказал, что весь день его не будет дома – были похороны его близкого друга Шеренца. Я не знала, что мой дядя уговорил отца в тот холодный день не выходить из дому, ведь он плохо себя чувствовал… К нему приходили актеры, решался вопрос гастролей… Я не знала, что вечером он остался один с моим братом… И что его последние слова перед вечным сном были обращены к сыну: «В Лос-Анджелесе, куда мы полетим, есть искусство и очень-очень много игрушек…»

В Армении была нарушена телефонная связь, и каждый звонок казался неожиданным… Так и случилось в тот вечер. «Кто звонил?» – спросила я мужа… Он ответил: «Сосед твоего отца сказал, что надо скорее к нему…» Мы шли пешком сквозь туман по обледенелым улицам… Не помню такого Еревана… Но когда я увидела отца, лежащего на диване с улыбкой на лице, мне показалось, что собравшиеся вокруг него разыгрывают нашу с ним историю… А когда услышала голос Соса Саркисяна, исполненный тоски и печали: «Что же ты наделал, Фрунз?!», мне все стало ясно…

Церемония прощания мало чем отличалась от описанной отцом. Он не сказал только одного: не сказал, что будет лежать рядом с елкой 31 декабря 1993 года…

Я была как во сне… Не представляла своей жизни без него… И вновь вернулась мыслями к книге, записанные слова отца начали казаться мне бездыханными… Но как людям услышать его голос, почувствовать игру каждого его слова?! Только он мог за один вечер сыграть митингующего ереванца, итальянца, водителя такси, проиграть дома весь спектакль «Жена пекаря», изобразить всех персонажей и даже кота…

Не прошло года с того декабря, убившего гения, и я обосновалась в Аргентине… Нет более далекого от Еревана места… Здесь смешались зима и лето моей жизни, день и ночь, и я снова вернулась к книге. И слова в ней показались мне не бездыханными, холодными, а окаменевшими в их вечном смысле.

25 апреля 1996 года, Буэнос-Айрес

(с сокращениями)

САНАМ И “МУШЕГ ИЗ МУША”

Дорогие друзья! Как сказал Сароян, это – я, а это – мой новый  праздничный наряд, в который я облачился специально для встречи с вами, это – мой галстук-бабочка, который я сейчас сниму и спрячу в карман, потому что уверен: вы – мои близкие и хорошие друзья. Хочу поделиться с вами, как с родными и близкими, хочу любить, хочу обласкать вас, передать вам то лучшее, что есть у меня – мое отношение к людям, к тому чистому и прекрасному роднику в горах – прозрачному и ясному, из которого сегодня так хочется испить глоток вместе с вами… Я говорю и радуюсь, и грущу, ведь радость и печаль, восторг и грусть неразделимы – нет, они одно и то же…

У меня  обычная биография… Родился в семье уроженца Муша… Великий армянский художник Мартирос Сарьян спросил меня, рисуя мой портрет: «Откуда ты родом, Мгер?» Я ответил: «Отец из Муша, мать – ванская. Я родился в Ленинакане, кто же я?» Варпет подумал, подумал и сказал: «Послушай, парень, ты – настоящий ереванец!»

Судьба армянина! Отец и мать чудом спаслись во время геноцида. Сироты, прожившие тяжкое и страшное детство. Маленькими, спрятавшись за камнем, стали свидетелями того, как какие-то усатые мужчины зарезали людей на двух телегах, двенадцать крестьян… Этот ужас и страх они пронесли через всю жизнь.

Отец был настоящим мужчиной. «Я – Мушег из Муша! – повторял он, глубокомысленно прищурившись, – потому что я – честный, справедливый и, главное, у меня четверо детей: две дочки-милашки и два сына-удальца!»

Отец был немногословным и терпеливым. Но если неожиданно взрывался, в доме воцарялось тяжелое молчание. Мы старались не двигаться, говорить шепотом… Как-то он рассердился, ушел из дома, сказав: «Я не вернусь… Никогда больше не вернусь…» Мы ждали, очень долго ждали его…

Прошли годы… однажды мне сказали, что отец в зрительном зале, я смутился. Медленно опустился занавес… Кулисы… Я давно не видел его. Он показался мне постаревшим… Подошел ко мне: «Лао, хочу эту ночь с тобой провести…» Как сегодня помню ту ночь. Он рассказывал о трудных и долгих дорогах, холодных рассветах, толпах бездомных (он, как и многие другие, прошел по лагерям Сибири). И о камне, за которым прятался в детстве, спасаясь от турок… И о песне своего отца в том далеком апрельском рассвете… «Хотели стереть с земли, сумели только вырезать…»

Рассказывать о матери трудно, это словно описывать самого себя. Все, что есть во мне хорошего – от матери, чего недостает – тоже от нее. Для меня в жизни явление Матери выше всех чудес, красот, всех восторгов и даже любви.

…1930 год. Первое впечатление огромно. Как только стал что-то осознавать, услышал удивительную историю. Маленькая девочка пяти лет в колонне согнанных с родных мест жителей из Вана держит путь в Восточную Армению. Спрятавшись за камень, она видит, как усатые всадники набрасываются на крестьян. Бьют их? Режут? Что с ними делают?.. Потом уходят… А ее дед, отец, мать, братья и сестры – все уснули навечно… Что было потом, она не знает. Оказывается в приюте Алекполя (Александраполя). Там устраивается в столовую посудомойкой… Когда я немного подрос, понял, что все это называется удивительным словом геноцид.

У той девочки, худосочной и непривлекательной, была красивая подружка Сара. А имени самой малышки ни в приюте, ни на улице никто не помнил. Все называли ее Санам, фамилию восстановить никак не удавалось. То говорили, что она дочка, то - внучка Мелика. Записали Меликян. Еще кто-то утверждал, что на самом деле она Багдасарян… Кто-то решил, что родилась она в 1910-м, другой - мол, нет, раньше. Из родных у нее никого не осталось. Когда открылся текстильный комбинат, она стала работать в столовой. Сару я вспомнил не просто так, в женском общежитии она отличалась особой красотой. И самый красивый парень из мужского общежития напротив, Мушег, которого все называли красавцем, поскольку он носил белую шляпу, полюбил Сару. Однажды он пришел к ним и узнал, что Сара вышла замуж… И не раздумывая, женился на Санам! Через 9 месяцев, 9 дней и 9 часов родился смуглый, чернявый такой малыш, далеко не симпатичный… Как позднее выяснилось, это был Я! Мушег скоро ушел на войну. Санам осталась одна с четырьмя детьми: Кларой, Альбертом, Рузанной и мной. Она была посудомойкой в столовой, которая располагалась в одноэтажном строении с решетчатым окном, а решетка с одного края была сломана. В годы войны через нее воровали картофель: мать прятала его под фартуком и передавала детям. Я был старшим и, с большим усилием влезая на окно, первым за обе щеки уплетал картошку. И только насытившись, давал сестре, потом брату, потом младшенькой. Так мать кормила нас примерно три-четыре года…

Спустя 45 лет друзья и поклонники в Ленинакане однажды пригласили меня на банкет. Я сказал, что у меня срочное дело, приеду позднее. Сел в машину и поехал в … детство… Столовая была все там же, и сломанная решетка на месте. Удивительно! Я увидел окно – то, по которому забирался тогда… оно оказалось мне по колено… И я, уже известный артист, постучал по стеклу. Меня пригласили войти… «Нет», – сказал я, – просунул руку и спросил: «Печеный картофель есть?!» Удивительно, мне принесли картошку в мундире! Объедение, ничего подобного я за последние годы не ел! Когда, наконец, вернулся к друзьям за накрытый стол, подумал: «Надо же, как здесь все невкусно!»

“АПЕР, ДАШЬ ПОЕЗДИТЬ НА ВЕЛОСИПЕДЕ?!”

…Каждый раз, когда заходит речь о моем пропавшем детстве, перед глазами встает образ маленького мальчика на велосипеде… У каждого в жизни своя мечта. Но самые яркие мечты связаны с детством. Дети не мечтают, дети – требуют. Они хотят. И я хотел, хотел день и ночь… Я готов был отдать все на свете, величиной с облако, только бы иметь велосипед… ну какое же детство без велосипеда?! Вконец измучив меня требованиями быть послушным пай-мальчиком, обещали исполнить мою мечту.

Наступил торжественный день, и вся наша семья во главе с Санам, которая нарядилась в праздничное платье, направились к магазину. Впереди шла мама, за ней – я, не спускавший глаз с ее сумочки, беспокоясь о том, хватит ли денег?! За мной шли сестры и все дети нашего двора под предводительством гордо вышагивающего моего младшего брата Або. Время от времени он забегал вперед, заискивающе заглядывал мне в глаза и умоляюще повторял: «Апер, дашь мне поездить на твоем велосипеде?!» «Говорит Москва! Говорит Москва!» – по-русски повторял громкоговоритель. Шла война. «Апер, дашь мне поездить на твоем велосипеде?!» «Говорит Москва! Говорит Москва!» И так четыре с половиной года подряд…

Я повзрослел, но, возвращаясь домой из разных городов, всегда привожу сыну разноцветные велосипеды. Сын делает круг, отбрасывает велосипед и хватается за пистолет… Выскакивает во двор играть в войну! Я и мой велосипед остаемся в гордом одиночестве… «Апер, ну покатайся, давай же!» И как-то я, наконец, уселся сам… и отомстил, хотя человеку все должно даваться вовремя.

“СКАЖУ СЫНУ, ОН ТЕБЕ КВАРТИРУ ДАСТ”

Мама… Если десятилетний брат ударял меня, семнадцатилетнего, у мамы разрывалось сердце, и она набрасывалась на младшего, мол, не трогай моего сына! Говорю: «Мама, я – старший!» Старший, младший, ей было все равно – моего ребенка бьет! Удивительная женщина! Я получил новую квартиру в Ереване. Она приехала навестить и по дороге всех прохожих спрашивала: «Где новый дом в Ереване?» – «Чей дом?» – «Тот, где мой сын живет». В Ереване узнала о моей популярности и очень-очень обрадовалась. Пыталась сдержаться, не выдать своих чувств, но смотрела на людей с заметным чувством превосходства. Когда видела, что к ее мнению не прислушиваются, тут же шептала им на ухо: «Я – мать Фрунзика Мкртчяна!»

Когда начинались съемки, я просил ее разбудить меня в 8 утра. Отвечала: «Да, сынок, непременно». Наутро,  хорошо отоспавшись, спрашиваю, который час, отвечает: «Одиннадцать!» – «Я же просил тебя разбудить в 8 часов!» – «Я тебя в 8 будила-будила, но ты не встал…» Сестра как-то говорит мне: «Апер (братец), – она меня всегда так называла, – знаешь, как она тебя будила? Села рядом и запела: «Вставааай, вставааай, на работу опоздааааешь…» Ну кто же от материнской ласковой песни  проснется?.. Под нее только еще слаще уснешь…

Когда в дом приходит гость, порядок такой: первым угощают гостя… Но у моей мамы был свой «порядок»: «Самый лучший кусок моему сыну!», я просто бледнел, так неловко было, ведь только недавно переехал в столицу. «Мама, это невежливо!» Она ничего не хотела слышать: сначала ее сын, потом все остальные, все хороши, но ее сын – первый! И представьте, никто не обижался!

Очень доброй была, бесконечно доброй. Как-то я узнал, что своим знакомым и подругам она обещала от моего имени: «Скажу сыну, он тебе квартиру даст! Скажу сыну, он твоего сына в институт устроит! Скажу сыну…» А они, такие же, как моя мама, простые и честные женщины, говорили: «Санам, скажи своему сыну, у нас напротив дома разрушают, пусть попросит…»

Когда 13–14-летним мальчишкой я в первый раз вышел на сцену клуба в спектакле «Намус» в маленькой роли слуги Рустама, за кулисами огляделся по сторонам и призвал господа в помощь… Вышел – и зрители начали смеяться… До сих пор понять не могу, почему они смеялись?! Хотел бы я знать… Когда смех прекратился, я услышал в тишине громкое: «Вай аман, это же мой сын!» Прошли годы, я был уже взрослым, и мы с младшим братом играли в спектакле «Гикор». Я – Базаз Артем, он – Гикор. Вы бы видели нашу маму, когда я начал бить Гикора. Шестеро еле удерживали ее. «Сволочь, ты чего бьешь маленького?!» – кричала она. Ей сказали: «Санам, и этот твой сын!» Успокоилась: «Вай аман, это же мой Фрунзик, пусть бьет!»

Хотя  образование у нее было только начальное, она была очень мудрой от природы. Иногда как прищурит глаз, чувствуешь, какая умница, все понимает. Юмор у нее был  бесконечный, она умела так восхитительно смеяться, но и «хитрая» была. Как-то спрашивает меня: «Куда идешь?» Отвечаю, на банкет. «Бала, а что это?» – «Банкет, мама, это когда собираемся, читаем, мыслями обмениваемся, спорим, пишем, думаем…» – не хотел говорить матери, что приглашен на обед. Она поверила: «Да-да, бала джан, иди, только много не пей…” В ней, как и во мне, было немного юмора, немного печали. Она ни разу не болела. Ни разу не слегла, даже на головную боль никогда не жаловалась. Интересно, но не помню ее с распущенными волосами, всегда в косынке.

Как-то я вернулся домой очень усталый. В 3 часа ночи мама разбудила меня. Я поразился: мама, которая отказывалась меня будить в 8 утра! Сказала: «Отвези меня». – «Куда?» – «В больницу». Мы поехали. Утром у нее должны были брать кровь. Она, улыбаясь, сидела рядом с пожилым больным. Смотрю, постепенно придвигаясь к нему поближе, шепчет на ухо: «Я – мать Фрунзика Мкртчяна!» Медсестра подошла к ней брать кровь из пальца, а она говорит: «Погоди минуточку, дочка, знаешь, чья я мама?» – «Знаю». – «Ну раз знаешь, тогда бери…» Отправили на рентген, она доктору: «А ты знаешь, что я мама Фрунзика Мкртчяна?»  – «Знаю, как не знать». – «Ну тогда смотри». Перед осмотром доктор все повторял: как же будет хорошо, если она поймет, что все хорошо… Выяснилось, опухоль у нее…

В больнице сказали: необходима операция. Спросила хирурга: «Вы знаете, кто я? Я – мать Фрунзика Мкртчяна…» – «Знаем, знаем». Оперировали. В один из дней брат, стоя в коридоре, позвал меня: «Апер, иди сюда, мама тебя глазами ищет!» Я подошел и впервые увидел ее без платка, распущенные волосы раскинуты на подушке, они, оказывается, кудрявые. Кожа стала еще белее, она была так красива!

Поискала меня взглядом, смотрела долго, многозначительно, потом прикрыла веки…  Мне показалось, она думает: что ты будешь делать без меня? Или хуже: «Послушай, сынок, а ведь мне казалось, ты – всемогущий… Я ухожу». И ушла. Вспомнил, что я никогда не целовал маму… Кого только не целовал, а маму – никогда…

***

Брат снял фильм «Танго моего детства». Фильм об армянской женщине после войны. История нашего дома. Она о матери, о моем приходе в театр, это история нашего отца, я играю своего отца. В фильме молодость моей мамы, уход мужа, уход сына, замужество дочери, ее одиночество. Взрослеет, времена меняются, и в  праздничный день она идет, смешавшись с толпой. Люди изменились, никого из родных не осталось, и соседей не осталось… Новое поколение, новые люди… В саду во время фейерверка она подходит к каждому и говорит: «Вы знаете, чья я мать?» Но никто не обращает внимания… Один из молодых парней на танцплощадке приглашает ее: «Потанцуем, майрик?» Она танцует. Один-единственный чудесный, дивный танец. И юмор, и трагедия, и драма, и лирика – все есть в этой женщине. Образ армянской женщины в фильме – это в точности образ моей матери.

***

…Сейчас я вроде многое стал понимать: деревья должны цвести, солнце должно всходить, потом заходить, зима должна сменять осень… есть телевизор, самолет – мне все интересно, все понятно, но такого совершенства в природе, как женщина – с ее тайной, со всем, что есть в ней непостижимого, – нет ничего на свете… Я заметил, что женщина проживает четыре периода, которых нет ни у одного мужчины. Нет, он проходит вместе с ней все эти этапы, но на удивление по большому счету не меняется.

Представьте: девочка с бантиком бьет ножкой шаловливых мальчишек-одноклассников. Она еще не осознает своей женской природы и вдруг в какой-то момент бантик повисает на волосах. Что такое?! Мама, я люблю его… шаловливый ребенок и вдруг, мама, любовь! Бант падает с головки. Проходит какое-то время и неожиданно, мама… Что это? Беременность. Проходит еще немного и мама, я – мама! Та девочка с бантиком и женщина – как непохожи они, какие разные во всем! Потом… Она становится абсолютно неузнаваемой: какой глубокий взгляд, с высоты своего пьедестала как она смотрит на вас… она снисходительна, умеет любить, осторожна – ее шлепки не причиняют детям боли. Проходит время, она говорит: мама, – что такое? – я уже бабушка! Вечная тайна материнства и непостижимая мудрость бабушки. В природе нет более высокой, более прекрасной симфонии, чем женщина!

(Окончание следует)

На снимках: Фрунзик Мкртчян с дочкой и внучкой; кадр из фильма “Танго нашего детства”.

Подготовила Лилит ЕПРЕМЯН