В 1951-м в Доме писателей состоялось совещание, на котором я не присутствовал. Не знаю, что там говорил Севак в своем выступлении, но только до меня дошли слухи, что в зале находился представитель Москвы, которому перевели речь поэта, и он сказал, что это близко к национализму... Одного этого слова оказалось достаточно, чтобы пришли в движение темные силы. На следующее утро в редакции “Гракан терта” (нам довелось работать вместе, в одной комнате, около трех лет — с 1949 по 1951 годы) я встретил взволнованного Паруйра. Так и так... Попробовал его успокоить: можно ведь разъяснить свою мысль, рассеять недоразумение. “Нет, не выйдет, — ответил он. — Разве не знаешь, если поле начинает гореть, оно должно выгореть до конца”... Так и вышло — все покатилось как снежный ком. Муха, если она и была, выросла в слона, а Паруйр стал персоной нон грата. Дело дошло до того, что он уже не имел права работать в редакции. Но как ему сказать об этом? Надо было видеть, как страдал редактор Вадим Мнацаканян от сознания того, что должен просить Паруйра уйти “по собственному желанию”. В конце концов эту непосильную ношу переложили на меня. Севак воспринял новость с ледяным спокойствием: “Скажи ему, чтоб не мучился. Большое дело — заявление. Напишу”.

Так завершилась карьера Паруйра в редакции “Гракан терта”. По воле обстоятельств все связалось в гордиев узел, который поэт разрубил одним махом: он уехал учиться в Московский литературный институт им. Горького.

Много трудностей пришлось преодолеть Севаку в московский период, особенно тяжелыми оказались первые годы. Нелегко проходила его адаптация вдали от Армении, близких, новорожденного сына. Он был в большой нужде, денег не хватало на самое элементарное: сытно поесть и терпимо выглядеть. “Представь себе, хуже всего одеты наши ребята, — писал он мне в очередном письме. — Просто даже неловко за Армению (ведь у нас учатся студенты со всего мира — от Кореи до Румынии. А они, сам знаешь, одеваются хорошо). ...Если так будет продолжаться, если Союз писателей по примеру других республик не решит подсобить обучающимся здесь коллегам, мы вернемся обратно. Хрен с ним, не чахотку же зарабатывать из-за этого образования!” Кстати, об образовании. И по этому поводу сквозило недовольство: “Почти все предметы программы знакомы мне до боли. Навострив уши слушаю лекции по современной русской литературе (педагог, правда, более блещет фигурой — это молодая привлекательная женщина, — чем знаниями)”. С редким рвением Паруйр с головой ушел в грамматику. Но училка преподавала по методу начальных классов школы: что такое союз, что такое наречие и т.д. “К тому же она плохо слышит, и студенты отвечают вполголоса, чтобы не тревожить слух этой пожилой женщины. И только я ору на высокой ноте, время от времени срывая голос, чтобы был какой-то толк от потерянных без толку в аудитории часов”... “В разговорной речи на русском мне мешает “языко”-знание. Если бы не чувствовал языка, не понимал его сложности, не замолкал, мгновением позже уловив свою ошибку, мне было бы легче. Я сам наступаю себе на горло, подавляю себя. Проверено: когда я навеселе и контроль “стоящего на страже разума” несколько ослаблен, болтаю довольно прилично (но не без ошибок)”.

С трудом привыкал Паруйр и к московскому климату, тем более что все накопленные на зимнее пальто деньги пришлось отдать за “угол”. “Тут такой собачий холод, что перестаешь чувствовать себя человеком. Идиотское состояние: рука у тебя не рука, нога не нога, а нос — упаси боже — одно мучение. Каждую минуту приходится утираться. А для этого надо: 1. Дрожа всем телом, снять перчатку. 2. Расстегнуть пуговицы на верхней одежде. 3. Влезть в карман брюк и достать платок. 4. Утереться. 5-9. Повторить пункты 1-4. А за это время руки деревенеют почти до состояния протеза”.

Следствием всей этой неустроенности и душевного дискомфорта стал нервный срыв. “Паруйр болен, он в больнице, — сообщил мне в письме Вадим Меликсетян. — Родным ничего не говори, его навещают через день. Болезнь нервов — хандра. Мне немного завидно, что даже в болезни он сохраняет поэтический стиль. Не то что у меня — язва, дизентерия и другие неприличные вещи. Разве их можно сравнить с благородными душевными муками?” Шутки шутками, но Паруйр пролежал в больнице несколько месяцев. Из этого мучительного пути он вышел обновленным и успокоенным. И кто бы мог подумать, что именно в эти трудные и неустроенные московские годы в тесной каморке он напишет свои лучшие произведения с самоощущением перегруженного работой “секретаря Бога”.

В московской квартире он часто мечтал о собственном доме на природе. За это дело взялся много позже, и дом этот стал для Паруйра сущим наказанием: в него были вложены гигантские усилия — денежные, душевные, физические. Но игра стоила свеч: почти готовый особняк и фантастически красивый окружающий пейзаж покорили меня в первый же приезд.

Осенью 1966-го Паруйр привез к себе помогать по строительству скульптора Арто Чахмахчяна, литературоведа Ваче Сафаряна и меня. Показал, рассказал, что и как должно быть устроено, дал каждому поручение, а сам с такой уверенностью и профессионализмом взялся за работу, будто ,всю жизнь был чернорабочим.

Кто его не видел за этой работой, тот не знает Паруйра. Господи, как много физических сил таилось в этом хрупком теле! С утра до ночи надо было копать, таскать носилки, просеивать цемент, заливать бетон, делать стяжку... Честно признаюсь — я не выдержал. Мои первые попытки протеста были пресечены на корню. Остальные подчинялись беспрекословно, и он подавал личный пример невообразимой работоспособности. В конце концов я почувствовал, что от тяжести носилок сейчас оторвутся руки — объявил забастовку и завалился спать. Проснулся, когда уже смеркалось. На стройплощадке все еще кипела работа... “Сейчас, когда уже почти все закончено, я бы сделал все по-другому: и инженером стал, и рабочим. Армения раньше славилась своими мастеровыми. Скажу тебе: сейчас самые ненадежные, нечестные, хитрые люди это именно они. Так и не встретил хотя бы одного, кто пришел бы вовремя, по совести сделал свое дело, получил деньги и ушел. Договариваются в нескольких местах, чтобы не упустить муштари, а потом начинается халтура. А знаешь, какие деньги просят?! Страшные люди... Все средства угрохал, гонорар от “Колокольни” растаял как снег. Я бы жил на него припеваючи до конца своих дней на лучших курортах”. Деньги деньгами, но и здоровье не щадил. Однажды чуть не сломал спину, слег надолго и даже какое-то время ходил с палочкой.

Когда дом был, наконец построен и он освободился от ненужного груза общественных обязанностей, чтобы целиком отдаться творчеству, жизнь его абсурдно прервалась...