“Игдыр... Ты был и ты есть, и не важно, какая собака дрыхнет сегодня на твоей земле”

21 марта, 2017 - 13:09

Десять лет назад один из самых известных армянских художников ХХ века, Эдуард ИСАБЕКЯН, завершил свой земной путь. Все, что отмечено печатью этой неординарной личности – масштабные полотна, виртуозно сделанные рисунки, иллюстрации с его неповторимым прочтением образов и героев книг, личные дневники – летопись жизни родной страны, преподавательская деятельность более полувека, проекты директора Картинной галереи – он проработал на этом посту почти два десятилетия… – все значимо и бесконечно ценно.

…Слово Исабекяна, только ему присущий слог – отдельная история. Его единственная книга “Игдыр” завладевает читателем с первых же строк и уже не отпускает до самого конца повествования. Эдуард Исабекян на склоне лет сумел не только создать эпопею о родной земле, но в советские годы дерзнул поднять свой голос в защиту Игдыра. Это диалог с родной землей, которая после долгих лет молчания обрела язык, чтобы упрекнуть своих прежних жителей в том, что бросили ее. Это еще и гимн любви к Родине того, кто никогда не смирится с исчезновением уникального человеческого вида – закаленного в седых веках игдырца.

Проживающая в Москве химик-аналитик Гоар РШТУНИ, открыв первые страницы романа, пережила потрясение и, понимая, как же важно донести пронзительное слово настоящего игдырца до русскоязычного читателя, в каком-то невероятном горении стала переводить роман. Строчки, как струи бурной горной реки, полились из-под пера, ее складный русский язык удивительным образом зазвучал совсем по-армянски, переливаясь интонацией игдырской народной речи. Она не только перевела, но на собственные средства издала эту книгу. Импульс писательского вдохновения стал настолько сильным, что раскрыл феномен самой Рштуни: с тех пор на седьмом десятке лет она за шесть лет написала и издала 14 книг – художественно-аналитических исследований о крупных армянских деятелях. Фрагменты книги “Игдыр” в ее переводе, ставшей библиографической редкостью, предлагаем вниманию читателей. Кстати, готовится новое издание романа. В качестве справки предлагаем также выдержку из Википедии:

“Игдыр (Цолакерт) – в настоящее время город и район в Восточной Турции (историческая область Восточной Армении, область Масяцотн Великой Армении). Составляет западную часть Араратской долины, находится на правом берегу реки Аракс, в 40 км к юго-западу от Еревана. Переименован в Игдыр султанским правительством Османской империи, в 1555 отошел Персии. После русско-персидской войны 1826-1828 гг. город вошёл в состав Российской империи, и с 1828 по 1917 годы был уездным городом Сурмалинского уезда Эриванской губернии. В 1918 году вошел в состав Республики Армения. В ходе турецко-армянских столкновений город был занят войсками Турции, а армяне, составлявшие большую часть населения города, были убиты или изгнаны. Игдыр вошёл в состав Турции по Карсскому договору 1921 года. Согласно первой всеобщей переписи населения Российской империи, в 1897 году в Игдыре проживало 4680 человек, из них 84% армян, 11,9% русских, 1,7% закавказских татар (азербайджанцев), 1,5% курдов и др. В настоящее время Игдыр имеет смешанное население из азербайджанцев, турок и курдов”.

Без суда и следствия

“Игдыр”… Мне ты кажешься сном, виденным в детстве, и я про тебя больше слышал, чем видел, но отчего мне не забыть тебя, Игдыр? Почему ты не рассеешься, как сон, почему горьким дымом тлеешь во мне, как сырое полено? Как старая рана ты живешь в моей душе и жжешь ее медленным огнём, причиняя боль. Что же случилось? Почему тебя так бесславно похоронили и «замолчали»?!

Города, как и люди, однажды рождаются, проживают свою жизнь, стареют и когда-то умирают. Ты, родной мой Игдыр, никогда и не был городом, где там дряхлеть или умирать. Ты только собирался стать им. Не получилось. И нет в том вины ни твоей, ни твоих жителей – вам просто не дали стать городом. Тебя, словно человека, совершившего тяжкое преступление, подвели к недостроенной стене твоего дома и… прикончили. Даже судить не стали, чтобы определить, под какую статью, под какой параграф подвести твое «преступление», как это принято делать в цивилизованных странах, где только так и решают, расстрелять тебя или повесить. Тебя «убрали» без суда и следствия. Единственное твоё преступление, твоя единственная вина состояла в том, что под земляными крышами твоих домов жили… армяне, как в тысячах других похожих на тебя городов и селений, где их точно так же, не утруждая себя доказательством вины, просто ставили к стенке.

Ты, любимый мой Игдыр, не мог уйти с нами, не смогли мы тебя унести с собой на ту сторону Араза, на тот наш берег… Ты остался, чтоб стать географической точкой на карте, тем самым «мертвым заживо» городом, который всегда будет напоминать своим бывшим горожанам о том, что был, существовал под сенью Масиса цветущий центр некогда богатого школами гавара – губернии Сурб Мари (Сурмари, Сурмали), имя которому Игдыр…

…За последние шесть-семь десятилетий ты и шесть-семь раз никем не упоминался. А ведь ты совсем близко, родной мой, ближе, чем тот же Агавнадзор или Нахичеван, – всего в часе езды от Еревана, если ехать на «Жигулях» – этом, с позволения сказать, автомобиле, скажем, от коньячного завода «Арарат» в направлении моста Маргары, по которому мы ушли однажды, бросив на другом берегу Араза тебя – ошеломленного, поникшего... От моста до тебя рукой подать – каких-то 12-15 километров, но их не одолеть: колючая проволока в три ряда, граница и Араз отделяют нас, живущих по эту сторону, – от тебя и твоих теперешних жителей.

Но даже если бы не эти километры, добраться до тебя на «Жигулях» невозможно… Ты близок, но только для аистов, а я, родной мой, не аист – скорее пес на привязи... И даже эта близость не помогла сохранить тебя в памяти, чтобы хоть кто-то когда-нибудь вспомнил твое имя… Забыли тебя, ох как забыли, будто и не было никогда Игдыра на свете. Да и кому было вспоминать!..

Пройдет еще немного, и тех, кто родился под твоими земляными кровлями, можно будет по пальцам пересчитать, еще немного и навсегда умолкнут голоса рожденных на твоей земле. Для тех же, кто родился под жестяными крышами Еревана, ты всего лишь географическое название размером с булавочную головку – по ту сторону Араза…

Но ведь ты был. «И есть!» – шепчешь ты мне сейчас на ухо. Ты был, и ты есть, и не важно, какая собака дрыхнет сегодня на твоей земле. Главное – помнить о неопровержимом факте твоего существования в долине, что зовется Араратской, в богатом и плодородном гаваре Сурмалу, столицей которого тебе довелось быть. Не забывать о временах, когда пять букв твоего имени были у всех на устах, употребительней, чем жвачка…

 

…Когда ты встал кому-то поперек горла

Одно дело подзабыть, совсем другое – предать забвению. Мы, рожденные на твоей земле, не имели права забыть тебя, и если бы моя собака Занги могла тебе ответить, она сказала бы, что люди от собак тем и отличаются, что помнят, где родились...

– Все собаки Игдыра и их сородичи, оставшись без хозяев, забыли о еде и воде, высунув языки, они бежали за вами до моста Маргары и назад уже не вернулись…

– Собака не кошка, родной, из немытых рук есть не станет. Что случилось – случилось с нами, ты же был и будешь всегда – хоть с горошину, хоть с булавочную головку.

Но не тем «прежним Игдыром». И ни чести быть центром Сурмалинского гавара не удостоишься, ни бельмом на глазу для городских властей и губернатора Эриванской губернии не станешь. И, верно, доведись им чудом дожить до наших дней, вот уж повеселились бы, порадовались они твоей теперешней участи: очень уж не по сердцу им были те, кто жил на твоей земле, кто делал тебя столицей гавара.

Но твоим жителям было наплевать, нравится им это или нет. И не помогли никакие ухищрения – сколько ни назначали турецких и курдских приставов и есаулов, чтоб «вразумить» твоих горожан. Больше того, игдырцы нашли способ избавляться от них «своими силами». Хотя и не переставали удивляться: зачем понадобилось христианской державе срывать-переселять их с обжитых мест – из Гера и Зараванда, из райских садов Хоя, Салмаста, Маку – только чтобы взамен персидских «кызылбашей» поставить править ими курдских и турецких приставов и есаулов? Не все ли равно, кто будет грабить армянина и осквернять его хлеб? Разве к лицу великой христианской державе такая неправедная затея? Даже самые умные из твоих горожан не могли взять это в толк и, грустно качая головой, выдыхали облачко горького дыма и с досадой причмокивали, бормоча себе под нос: «Ради чего?», и, плюнув в сторону, тоскливо добавляли: «эх, мать того, кто тебя христианином назовёт…»

Турки и курды и то поняли, что с этим народом с опаленной судьбой надо быть осторожнее, – и остерегались, обходили с опаской. Ведь никакое стихийное бедствие – наводнение, землетрясение, никакая сверхъестественная сила не могут оторвать человека от свитого им гнезда. Но, видно, всякое терпение когда-нибудь иссякает. И дом, который ты построил, и земля, и цветы и деревья, посаженные тобой, однажды превращаются в тернии и крапиву, и всё вокруг делается чуждым, бессмысленным и постылым, когда твой кусок хлеба встает кому-то поперек горла, а вода и еда горчат от чужой желчи… Кочевые племена доконали терпеливый народ, который тысячелетиями жил на этой земле и врос в нее корнями.

 

“Не делай этого, дед!”

…Мороз продирает по коже, когда я представляю себя на месте моего далёкого прадеда. С какой чудовищной силой сжимал он кулаки, привычные к косе и плугу, когда, стиснув зубы, молча затворил двери своего дома и сада, чтобы больше никогда туда не вернуться… О, я бы схватил его за подол черной чухи, двумя руками повис на нём и попросил:

– Не делай этого, дед!

А он молча повернулся бы ко мне, расправив на мгновение густые, широкие брови, и может, улыбнулся бы наивности правнука и загрубевшей рукой ласково погладил бы меня по голове:

– Идём… пошли отсюда, сынок…

Как с гордостью любил повторять в своих проповедях Тер Месроп, приходский священник Игдыр-мавы: «Игдыр должен гордиться своими «учеными умами». То есть не портным, мастером-устабаши Аветисом, который шил такие чухи и черкески, что к нему за ними за сто вёрст из самого Тифлиса, из Гянджи приезжали. Не «заводчиком» Власом, чей лимонад частенько требовал к столу сам губернатор Эривана и, рыгая и крякая после каждого стакана, объяснял гостям, кто такой Влас. И не множеством других славных имен… Ты должен был гордиться своими «учеными умами»… Но отчего же эти ученые умы словно языки проглотили?

Депортировано было более пятидесяти тысяч семей, и их исход был изнурительным и трудным. Единственной их опорой, защитником и утешителем был Егиазар Овакимович Лазарян – Елизар Акимович Лазарев, чей род, берущий начало в гаваре Гохтан, давно закрепился в России, стал одним из богатейших и влиятельнейших при дворе и снискал глубокое к себе уважение. Елизар Акимович, замечательный военачальник, по высочайшему повелению принял на себя хлопотное дело переселения, защиты, организации питания и ночлега армян. Словом, всего того, что забыло предусмотреть царское правительство и казна.

И если благородный дворянин Грибоедов, будучи императорским послом, выполнял приказ царя-самодержца заселить христианским народом земли, отвоеванные у персов, которые те опустошили, изгоняя армян, то цели Лазаревых простирались куда дальше. Их целью, мечтой, получившей благоволение императорского двора, было ни много ни мало создание армянского государства…

 

Залпы в праздник Трндеза

Весь первый год после исхода игдырцы жили в состоянии ожидания и верили в то, что их пребывание в Эриване временно и продлится недолго. Многие обзавелись садовыми участками, но не приобретали их, а брали в аренду на срок, с правом на урожай.

Наш сад в Далме был одним из дальних, у самого края пыльной дороги, называемой «Эчмиацни шош», то есть Эчмиадзинское шоссе. Но что за сад! Ни пяди необработанной земли, и какая ухоженность, какое разнообразие плодов! В верхней, каменистой части сада росли ореховые деревья, вдоль ограды – айва, инжир, кусты миндаля и фундука. Ниже – абрикосовые деревья разных сортов, от сладких, как мед, ахджанабадов и табарзы до шалаха и «миндального» сорта, и белые абрикосы для варенья, а еще низенькие деревья с райскими яблочками. Персиковые деревья росли между кустами винограда «харджи».

Под абрикосовыми деревьями стоял садовый домик-мазанка, увитый виноградными лозами, а в глубине сада скрывались от ветров плети винограда «харджи», весь урожай которого, оставив самую малость на дошаб и небольшое количество вина для дома, сдавали коньячным заводам Шустова или Сараджева. Из всех сортов винограда в мире слаще «харджи» только сам «харджи», которым даже платили дань – «хардж» персидским сардарам. И шустовский коньяк из «харджи» во всей России не имел себе равных и не уступал французскому.

…Одним холодным февральским утром случилось и это. Народ, чудом спасшийся от чудовищной турецкой бойни, раскололся – вернее, его раскололи и подняли друг против друга. Произошло то, что должно было произойти, не в этот день, так в другой, но случилось бы непременно, каким бы «неожиданным» или «непредсказуемым» ни казалось это самонадеянным «комиссарам», которые, «поджав хвост», отступили в направлении Камарлу и Ведибасара.

Дело в том, родной, что в этот февральский день, в наш обычный день игдырского Трндеза – день Тиарэндарача, как обычно, в нашем дворе и во всех дворах к вечеру разожгли костры, стар и млад собрались вокруг костров, чтобы танцевать и веселиться по примеру своих предков-язычников. Молодым невесткам полагалось прыгать через огонь, чтоб рожали сыновей, – словом, обычный трндез, когда и шутихи летели в небо, и колокола Сурб Саргиса радостно звонили, а по игдырскому обычаю праздник без выстрелов не праздник. И выстрелы были. Но, против ожидания, со временем не смолкли, а, наоборот, как-то зачастили, а потом и вовсе переросли в залпы.

И тогда, родной мой, твои горожане, много чего повидавшие на своем веку, догадались, что опять «что-то происходит». Растерянные, напуганные, они разбежались по домам, заперли окна и двери, и праздник смолк, словно осквернённый, и веселье прекратилось.

Потом звуки выстрелов стали глуше, удалились куда-то к казармам, а со стороны вокзала загрохотали пушки и гремели всю ночь, до самого утра.

На следующий день после испорченного праздника нас, детей, уже невозможно было удержать дома или в своем дворе. Ещё слышны были одиночные выстрелы со стороны казарм и ущелья реки Зангу, и мы понеслись гурьбой, чтобы разузнать, что же, в конце концов, произошло.

Но нами двигало не одно любопытство, был у нас ещё и вполне бескорыстный, невинный интерес – набрать пустых стреляных гильз для игры: они заменяли нам орехи, которых зимой не достать (была у нас такая игра с орехами). Сейчас я поражаюсь этой нашей наивной храбрости. Ведь кому-нибудь из нас вполне могла достаться шальная пуля, когда мы спускались в ущелье рядом с мостом, где нет-нет да и раздавались выстрелы то с того, то с другого берега Зангу. Во всяком случае, мог бы найтись какой-нибудь дурак среди стреляющих друг в друга армян, ну и…

Но в этот день дураков не случилось, с обеих сторон реки палили исключительно сознательные, крайне сознательные армяне.

И вот так, где стайкой, где гуськом, пригибаясь к земле, мы проскочили мост под свист пуль, которые, казалось, проносились прямо над нашими головами (хотя вру, в действительности мы даже не нагибались). И когда мы дошли до места, были чуть ли не разочарованы. Вместо бравых воинов мы увидели обыкновенных людей, крестьян, молодых и пожилых. На небольшом расстоянии друг от друга они выстроились в ряд вдоль невысокого ограждения и на нас не обращали никакого внимания. С угрюмыми лицами, молчаливые, небритые, с всклокоченными волосами, они стреляли спокойно, неспешно. Только один из них показал рукой, чтоб мы пригнулись. В нашу сторону они даже не смотрели, стреляли в сторону Шустовского завода, а оттуда в них стреляли сюда…

Последние выстрелы как будто смолкли. Спустя какое-то время эти молчаливые, неразговорчивые мужчины подогнали откуда-то телеги, запряжённые волами и, как люди, знающие свое дело, без единого слова разместили раненых в отдельной повозке, и те тоже молчали, даже не стонали. А убитых уложили в две другие повозки, рядышком друг с другом, словно в обнимку. Ах эти убитые!.. Они совсем не походили на мертвецов, скорее на заснувших от усталости людей, только очень бледных… одни с закрытыми глазами, другие – с выкаченными, и синее небо отражалось в них. Пожилые и молодые. Очень красивые, особенно один, которого положили сверху. Почти подросток, долговязый, худой, золотоволосый, кудри пристали к потному лбу. Глаза закрыты, но наверняка голубые…

Телеги с горестным скрипом двинулись и поехали впереди, за ними, как в похоронной процессии, шагали с непокрытыми головами эти молчаливые люди, погруженные в свои мысли. Мы пошли вслед за ними, поднялись по мосту в сторону Шустовского завода, напротив которого были сиротские приюты.

Когда процессия достигла небольшой площади перед заводом, ей наперерез выскочил стремительный конный отряд, впереди – всадник на белом коне, который очень спешил. Шествие остановилось, люди на площади хлынули к телегам, столпились вокруг, а всадники спешились и вслед за своим предводителем торопливо приближались, и впереди всех скакал тот же всадник на белом коне. Лицо его искажено волнением, рычит, как зверь, потерявший детёныша. Он быстро шёл к телегам, рассекая толпу, покорно расступавшуюся перед ним. Наверное, ему сообщили о чем-то… В мгновение ока он оказался на телеге и, раскинув руки, приник к золотоволосому юноше, сотрясаясь всем своим большим телом…

Воцарилась тишина, был слышен только глухой рык этого крепкого, как скала, сильного человека – плач мужчины, который на плач никогда не похож…

И вдруг!.. в следующий миг он выхватил маузер и разрядил его в воздух, в здания справа и слева, в застывшее февральское небо!.. Подоспевшие телохранители помешали ему, не дали совершиться непоправимому…

Охваченный ужасом, я обнял какое-то дерево, бился головой о ствол и скулил, как щенок. Кто был этот мужчина? Кем приходился ему этот юноша, сыном или младшим братом? Или, может, его молодым телохранителем? Неважно. Он погиб, пал жертвой, невинной жертвой, и убила его пуля такого же армянина, как он сам.

Как жестока бессмысленная смерть!.. Непрожитая жизнь, дающаяся человеку один-единственный раз, но не оставившая после себя даже памяти…

Все погибшие в эти холодные февральские дни остались безымянными и безвестными, и не просто забытыми – не заслуживающими упоминания так же, как павшие в Сардарапате, Баш-Апаране и много где ещё…

 

«Oслепшиe» дома Игдырa

Помню, произошло все же что-то вроде свидания с тобой в том же 1918-м, ты и сам, наверное, помнишь. Случилась кратковременная, очень недолгая возможность, и часть сурмалинского населения перешла Араз обратно. Но, наверное, не надо было. То, что они там нашли, им лучше было не видеть. Бессмысленная, в самом деле бредовая была идея вернуть вспять этот изгнанный народ, и те, кто придумал такое, скоро сами поняли, что ничего не могут сделать для возвратившихся… Разве несколько бочек тухлой рыбы и десяток мешков пшеницы, ячменя и муки могли прокормить население целого города, к тому же ставшее бездомным, без крова над головой? Нет, не стоило им видеть всё это, даже мой нетерпеливый отец воочию в этом убедился. Правда, не до конца…

Никакой радости и веселья, какое предрекал изгнанникам их храбрый хмбапет. Кому, где и чему было веселиться-радоваться, если единственная открывшаяся пекарня выдавала ежедневно по полфунта хлеба на душу. А вокруг был Игдыр с «ослепшими» домами без окон и дверей, со смрадом от останков издохшей домашней скотины, с несметными стаями ворон и жутким уханьем филина, доносившимся ночами с Игдырского озера, ставшего гнилым болотом.

Отец никак не мог прийти к окончательному решению. Хотя увиденное потрясло его, он не желал отступаться и долгое время ходил растерянный и молча сносил насмешки матери. Но так и остался при своем мнении, всю жизнь клялся священным для него твоим именем и непоколебимо верил, что увидит тебя, любимый Игдыр, но не увидел, ох, не увидел… Амаяк, самый упрямый из игдырцев, никак не мог смириться с тем, что несколько ящиков шустовского коньяка, зарытых под абрикосовым деревом в саду, достанутся поганым ламукам, забывая при этом о доме и саде. А когда я, слегка подтрунивая, напоминал ему о них, отговаривался тем, что дом, как ни гляди, на плечах не унесут, а сад, пусть и маленький, всегда заново посадить можно… (в который раз новый сад!)

Вся шутка в том, что отец и не пил, после Игдыра и пить, и курить бросил, только очень уж жалел об оставленном добре, которое этим волкам да гиенам достанется. И досталось… Когда мы вернулись в Эриван после короткой «разведки», про коньяк отец больше не вспоминал. Да разве бы его оставили? Конечно, нашли и весь вылакали…

 

«Аисты не покидают своих гнезд»…

«Аисты не покидают своих гнезд»… Наверное, это ты произнёс, Игдыр, так ясно я слышу эти слова в сумрачной тишине моей комнаты. Сегодня других посетителей нет. Это ты произнёс, и этой истине не одна тысяча лет. Но ты не просто так, не ради красного словца сказал об этом, знаю, что не просто… Твои слова неоспоримы, и кто знает, вдруг и в самом деле уцелели те два гнезда на верхушках наших тополей – ты, родной, может, видел их? Помню, когда отец вернулся к тебе осенью (и меня с собой взял, видимо, чтоб не быть уж совсем одному), он спросил Мусу Малима, который остался жить в нашем доме, куда подевались аисты. Муса сказал:

– В тот год, после вашего ухода, аисты весной не прилетели… Ты посмотри на наш колодец, во что они его превратили – в помойку превратили…

…А раньше аисты спускались во двор, вышагивали вокруг колодца, прямо из ведра пили оставленную для них свежую воду, задирая клювы кверху и громко щёлкая ими от удовольствия, и по-хозяйски кружили по двору со своими аистятами. Да разве аист со свиньями жить станет? А ты говоришь… «Не покидают аисты своих гнезд». Ещё как покидают! И зря ты меня упрекаешь. Но право имеешь: Но ты… ты Игдыр – моя земля, моя родина…

– Родину не покидают…

И этой истории тоже не меньше тысячи лет, и это снова твой голос. И я замолкаю. Лучше бы вместо этих слов выстрел грянул или залп маузеров, винтовок Мосина, чтобы мне навек умолкнуть…

– Мои горожане могли и должны были остаться…

Опять ты, и невыносимо мне слышать твои жестокие слова, но ты меня не обидишь, потому что это не так. А может, хочешь обидеть, но я не чувствую боли, не почувствовал бы, даже если бы ты выстрелил. Душа моя так изранена, что боли не чувствую. Я игдырец не с 1914-го года, когда родился на твоей земле, и не с 1828-го… Я игдырец с того самого дня, когда прародитель Ной, твой самый первый житель, воткнул черенок виноградной лозы в обращенный к солнцу склон твоего холма, того, что и сейчас рядом с тобой… Меня лечить надо, но знаю, что нет излечения. Ни знахарь Лохман, ни Амирдовлат не в силах помочь, меня сможет вылечить только крохотная, величиной с колыбельку, моя земля, и её не заменят все земли мира, если их предложат мне. Та земля, на которой меня качала мать, рассказывая сказку про изумрудную птицу Змрухт. Можешь называть ее «местом рождения» или ещё как-нибудь, только без этого клочка земли ребенок не имеет права родиться на свет. И мне нужен именно этот мой клочок земли, потому что только три горсти этой земли «станут для меня пухом»…

Но кто мне его отдаст, кто вернёт этот клочок?.. Никто.

Можно ли утешить или исцелить целый народ, изгнанный со своей родины, пущенный под нож средь бела дня, на глазах у всего равнодушного человечества? Утрата родины, тяжкая сама по себе, со временем только усугубляется, вырастает в неизлечимую боль, в страдание до того невыносимое, что даже кровь меняет свойство и стынет в жилах… Твои горожане, Игдыр, и не одни они, все жили в этом состоянии, и сейчас живут…

И если это так – а это так, и иначе быть не может, – то нет на свете человека несчастнее, чем сын народа, утратившего родину, который лишен возможности даже умереть за неё, которому «обезопасили» жизнь, защитив тремя рядами колючей проволоки, но при этом отняли право пересечь её и вцепиться в горло тому, кто его осиротил, право бороться за поруганную утраченную Родину и пролить за неё свою кровь, чтоб кровь эта в жилах не застыла, не свернулась, не заплесневела…

 

«Компенсация»

Ванские армяне шли в Эриван через Игдыр, исход их начался даже раньше бедствий 14-го года. Их привал и передышка в Игдыре затягивались иногда довольно надолго, так как тут уже не нужно было спешить. Здесь они в покое прикидывали и решали, куда податься дальше, что выбрать, Алекполь, Тифлис или Эриван. Большинство останавливалось на Эриване. Правда, какой бы пункт ни выбрали, везде их ждало одно и то же: везде они были гахтаканами и никому до них не было дела. Немало изгнанников ушли в Тифлис, и жаль, очень жаль. Замечательные ремесленники были среди них, мастера своего дела, кто бы отказался от таких умельцев! Этот народ сроду не умел сидеть без дела, не могли они ждать каких-то «лучших времен», они действовали.

Пожалуй, таких людей, как народ Васпуракана и Вана, серьёзных и – это надо было сказать в первую очередь! – умных, таких толковых у нас больше не было. Десять раз измерят, только потом резать станут, чтобы чего-то добиться, и добивались – спокойно, уверенно и с успехом… Не будь в Эриване бывших ванских жителей, кто бы одел тысячи нищих, полуголых, оборванных беженцев пусть даже в крашеные хлопковые ткани – «кятаны», в полотно и холстину…

Они открыли ткацкие мастерские

, мыловаренные заводы, и появилось мыло, хозяйственное мыло, которого долго не было в помине, люди, обезумевшие от гнид и вшей, мыли волосы зеленой глиной под названием «гил» и полоскали уксусом. Из кости и твердой древесины ореха кустари вытачивали гребни для волос. В банные дни гребни ходили по рукам, их одалживали друг у друга. Хоро-дадо сажала дочь Шушаник и вычёсывала ей волосы частым гребнем, поминутно обращая лицо к балкону Дикрана и благословляя сына Маре, подарившего ей такой чудесный костяной гребешок…

А Дикран в это время на балконе объяснял моему отцу удивительную «бухгалтерию», до которой до сих пор не додумался ни один экономист.

– Э-э, братец Амаяк, никакие счёты, никакая арифметика не помогут подсчитать цену крови… нет у крови цены. Кто-нибудь учёл цену крови погибших детей, у которых ведь тоже должны были родиться дети? Мы же только сосчитали число убитых, да и то неточно, а утраченное имущество кто-нибудь считал? – и, каждый раз, задавая вопрос, он делал паузу, ожидая ответа от Амаяка, слушавшего его с опущенной головой, и, разумеется, не дождавшись, продолжал:

– Наши дома, наши парки, наши сады, наконец наша земля – земля наших дедов. Что же, это всё не имеет цены? Вот что я хотел бы спросить, братец Амаяк. Ах, братец Амаяк… Ван, Ван… Ты был в Ване, братец Амаяк?

– Нет, не был, не раз думал съездить – жаль, не привелось…

– Э, братец Амаяк… Наш Ван… Знаю, вашему сердцу мил ваш Игдыр – ничего не могу сказать, видели по пути сюда… Игдырцы люди хорошие, гостеприимные, честные, мы благодарны вам, плохого, упаси Боже, от игдырцев не видели… Но Ван, Ван! Если бы вы только видели… Весь свет на одну чашу весов положить — Ван один целый мир перевесит… Теперь спрошу тебя, имеет ли цену земля Вана? Нет, не имеет, даже не думай, не имеет, милый, не имеет…

– А кровь загубленных цену имеет? Нет, не имеет, и думать забудь.

– А их нерождённые дети?..

– Никто не считал… Забудь…

И туманилось в голове у отца от этих несчитанных потерь. Ему самому ни разу в голову не пришло подсчитать всё, что он оставил: дом, амбар, сады, землю…

Кому было считать и куда счёт предъявлять? Предъявителя нет, погиб от ятагана, а тому, кто спасся, после объяснили, что его счёт за давностью недействителен и не может быть ничем компенсирован…

Но был у армян один «способ компенсации». Испытанный тысячелетиями.

Дикран-Тигран был не женат. Маре говорила: «Что-то не ладится…» Но Маре, скорее всего, ошибалась. Просто Тигран очень любил свою Маре, да и в деле своём ещё не до конца порядок навёл. Так что у него были причины не торопиться со своим расчётом, что и как должно строиться в его дальнейшей жизни. Победил «расчёт» Маре и её страстное желание иметь внуков. В один прекрасный день Маре привела в дом синеглазую девушку с золотой косой, тоже ванеци, и более чем скромная свадьба решила все проблемы Дикрана-Тиграна.

«Компенсация» не заставила себя ждать. Года не прошло, невестка Майрануш подарила Маре внука Варданика. Потом в течение трёх-четырёх лет их число выросло до четырех, и все – мальчишки.

(Продолжение следует.)

Подготовила Лилит ЕПРЕМЯН

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Тест для фильтрации автоматических спамботов
Target Image