Карине Арутюнова. Конец света отменили
Знаменитый литературный критик Виктор Топоров писал о Каринэ Арутюновой: «Арутюновой присуще то редкое и оттого вдвойне ценное качество, свойственное, прежде всего, подлинным художникам, которое Мандельштам назвал «хищным глазомером». Речь идёт, понятно, не о «перспективе», которой обучают в кружках рисования, и не о «пропорциях», а о сознательном — и сознательно хищном — пренебрежении и тем, и другим. Причем палитра Арутюновой — цветная, но преобладает здесь не какая-нибудь невинная берлинская лазурь, а грубая охра. Обе книги носят демонстративные названия: «Пепел красной коровы» — первая и «Скажи красный» — вторая. Полу-армянка, полу-еврейка, Арутюнова уехала из разноцветного, но неизменно красочного, родного Киева в кричаще-красный Тель-Авив, вернулась в Киев — и вот выпустила книгу в гранитно-сером Петербурге — на удивленье всей Европы, как непременно пошутил бы Пушкин. На удивленье и на зависть.
Рассказы Арутюновой — географически и метафизически повторяющие контур её скитаний — могут на первый взгляд показаться психологическими этюдами (отчасти — в израильской части — и лингвистическими этюдами: здесь средствами русского языка мастерски воссоздается иврит, идиш и ладино), однако это не так. Перед нами, повторяю, прежде всего, стихотворения в прозе.
Армянский музей Москвы и культуры наций предлагает вам прочитать подборку стихотворений в прозе Карине Арутюновой.
Конец света отменили
Нанизывающие бусинки слов,
перебирающие драгоценные камни.
Выдавливающие по капле
Сок виноградной лозы.
Плачущие на рассвете
винами всех вин и покаянием всех
покаяний.
Молящие о спасении.
Выпрашивающие доброе слово.
* * *
Край света – он недалеко.
На пороге моего дома.
На пороге моей комнаты.
На границе моего сна.
На обрывке моих сновидений
болтаюсь пойманная на блесну.
Держите меня, держите,
не дайте пропасть
* * *
Конец света отменили, говорят,
до следующего вторника или среды.
Но это неточно.
Можно сходить к дантисту.
Можно сходить к нотариусу,
заверить необходимые документы,
* * *
это огромная разница,
быть снаружи и быть внутри.
Идти по коридору, заглядывая, отстраняясь.
Отшатываясь.
Я всего лишь иду.
Я всего лишь в аду.
Стуча каблуками, бегу к выходу, к окну,
сажусь в любую машину, автобус,
самолет.
Перевожу дыхание.
Да, пьеса знакома.
И автор из наших, вот только имя.
Пожалуй, откажусь от роли,
от главной.
Я не настолько тщеславна.
* * *
Что сильней?
Чувство стыда?
Боли?
раскаяния?
Наслаждения.
Что раньше?
Вкус яблока?
Его форма?
Совершенство граней?
Напоминание о грехопадении.
Столь сладостном,
Столь вопиющем,
что мысль о возможном раскаянии
преступна.
Боль же кажется эфемерной,
а стыд – всего лишь приправа.
Посреди океана соли и крупицы
жгучего перца – капля стыда.
Полноводное озеро бесстыдства.
* * *
Гипсовая маска
проступающая из стены
родом из детских снов.
Как же я могла не узнать.
Маска, я тебя знаю.
Маска, я узнаю тебя из
сотен тысяч.
Маска, уходи, еще рано.
* * *
Я убегу в другую страну.
Я убегу в другой дом.
Сменю паспорт,
мебель, кухонную утварь.
Я изменю группу крови.
Запутаю следы.
Найду другого, других.
Сменю занавески.
Выкрашу свежей побелкой стену.
А потом буду рыть туннель.
Локтями, ногтями, зубами.
Еще лето
Еще лето.
Танец сверчков босоногих
на остывшей веранде.
Но уже кармин подсыхает,
свернувшись пеплом и сажей.
Еще жгут костры
на окраине города,
тянет дымком и свободой,
но бульонная чашка
вздыхает протяжно
орошая
каплей янтарной
нёбо.
Уже плечи тоскуют по пледу
и короток день, а после обеда
шаги сообщают об осени в этих широтах,
чей-то кашель и смех за окном,
и прохожий,
из июля попавший в конец сентября,
домой поспешит, сражаясь с зонтом,
а в прихожей
станет тесно от туфель и ног,
и мокрая кисть суми-ё
растянет по небу
контур птичьей
печали.
Про сахарную голову
и трубочиста
Из фартука моей бабушки
сыплются всякие разности, –
трубочист в диковинной шляпе,
китайский болванчик, коробка от
монпансье, разноцветные фанты,
ленты, булавки и спицы, –
волчок, который резвится
часами, но всё же склоняется
к «нун» или «бет».
Огромная сахарная голова, –
такая и не приснится, –
она выдаёт ужасные тайны
про наших соседей,
которые тут же
не преминули явиться,
кто за иглой, кто за луковой шелухой,
а кто за маленьким чугунком,
чтоб не мешать мясное с молочным.
В фартуке моей бабушки много
всяких чудес, – таинственный цитрус
к празднику и новая скатерть
к субботе. Ещё оттуда доносятся
голоса, – на странном наречии, –
так говорят только боги,
сверчки и птицы, –
этого языка больше нет,
как и этой породы птиц,
с огромными глазами, –
они смеются и плачут
одновременно, –
похожие на чернослив
в кисло-сладком соусе.
Он долго томится
в огромном котле,
а исчезает мгновенно.
Добавить комментарий