Людмила Кеосьян (Соколова): "Реабилитированные". Рассказ

18 мая, 2017 - 14:28

Посвящается армянам, депортированным из Крыма

Электричка, до отказа наполненная садоводами с рюкзаками, ящиками помидорной рассады, неслась в восточном направлении. Мужчина,  в красной кепочке, в футболке, с нарисованным на ней широко открытым ртом и надписью «Хочу добавки!» то и дело плоско шутил с явной целью завладеть вниманием рядом сидящей голубоглазой девушки. В соседнем купе молодёжь травила анекдоты, кто-то заливисто смеялся, кое-кто дремал. Проехали «Маганскую» .

– Приготовить билеты! – в вагон вошли контролёры.

– Надоели, ходют и ходют, – проворчал мужик и начал жаловаться на дороговизну билетов, на переполненность вагонов. Тут, конечно, он был прав, я мысленно с ним согласилась, хотя он и вызывал у меня неприятное чувство.

Контролёры, с трудом пробиваясь по вагону, подошли к нашему купе.

– Пожалуйста, ваши билеты!

Мы с мужем протянули свои. У него был билет с пометкой «безденежный». Контролёры потребовали удостоверение на бесплатный проезд. Муж подал им свою красную книжечку – свидетельство о реабилитации. Едем дальше. Сосед наш с каким-то злым неудовольствием начал поглядывать на мужа. Наконец, не выдержав, спросил:

– А по какому это праву ты ездишь бесплатно? Вроде и не инвалид – на тебе ещё пахать и пахать можно, я вот за полную стоимость катаюсь!

– У меня удостоверение о реабилитации, которое дает мне право на бесплатный проезд в электричке.

Мужчина вдруг с опаской взглянул на мужа:

– ГУЛАГ, что ли? – и пробормотал, – хорошо тебе, повезло.

– Да, мне хорошо. Мне везёт, – с сарказмом ответил муж навязчивому соседу. Я взглянула на него: лицо посуровело; прерывисто вздохнув, он с горечью, понятной только мне, закрыл глаза, давая понять, что разговор на эту тему продолжать не собирается.

Уже вечером, на даче, за чаем, он признался: «Разбередил мне тот мужик душу. Вспомнился родной мой Крым, наш дом, сад с персиками, абрикосами. А виноград какой был! Как с пацанами бегали по колхозной бахче; никто нас не гонял, выбирали самые спелые, самые красивые арбузы, – бах о колено! – только брызги в сторону, мякоть красная, пористая, блестящая на солнце, сок так и течёт – колени вечно были липкие от сладости. Таких арбузов в Красноярске никогда не бывало. И свобода! А воздух какой! Каждый день делали на сепараторе свои сливки, сметанку. Вот была жизнь для нас, детей! Вспомнились родители, мама – вечная хлопотунья, и папа, строгий, начитанный. Книги наши – гордость всей семьи; соседи приходили к нам, как в библиотеку, никому не отказывали. И вдруг – всё закончилось! В один час, в один миг!»

Зная историю семьи моего мужа, я давно порываюсь записать её. Думаю: вот уйдем мы, а наши правнуки и их дети уже не будут знать, благодаря кому они появились на этот свет, благодаря кому учатся, становятся личностями, любят, рожают новые поколения людей с фамилией Кеосьян. Откуда она взялась у них, эта фамилия? И я взялась за перо.

У Петрони Овагимовны и Вагаршака Дирановича, родителей моего мужа, которых, к нашей великой скорби, с нами уже нет, было восемь детей – четыре сына и четыре дочери. А познакомились они и стали мужем и женой в солнечном Крыму, где и жили оба в далёкие 30-годы.

Вагаршак родился в Турции в 1906 году. Девятилетним мальчиком перенёс все ужасы турецкого геноцида армян, официально Турцией до сих пор не признанного. Одной из целей политической партии «младотурок», свергнувшей султана и пришедшей к власти, являлось истребление армян в Западной Армении, а так же на всей территории Османской империи. Если это не геноцид – то что ЭТО?

Погибла вся семья прямо у него на глазах: отец, мать, младшие брат и сестричка – одного сбросили в Евфрат, красный от крови, другую подняли на штык. Турок, хохоча, оскалив зубы, крутил и крутил штык над своей головой вместе с тельцем девочки. Кровь лилась ему на плечи, веером орошала камни, траву… Как можно было это вынести и не свихнуться с ума? Какая мать родила это исчадие ада на свет?

Из всей деревни в живых остались только двое – он и его старшая сестра. Потом люди из соседних деревень будут приходить и смотреть на этих детей, как на чудо: неужели они и в правду живые?

А у юной Петрони к моменту встречи с Вагаршаком всё было прекрасно: молодая, красивая, постоянная участница художественной самодеятельности, мечтающая заняться вокалом или стать драматической театральной актрисой и прославить свой родной Джанкой. Наступил 1932 год. Однажды в их края приехали на гастроли артисты из Ленинграда и услышали, как поёт эта девушка. Посоветовались между собой и предложили переехать талантливой армяночке в северную столицу; она уж было засобиралась, да вот незадача: земляки буквально похитили её, спрятали и не выпускали, пока ленинградцы не уехали.

И тут – юноша с таким багажом перенесённых страданий. Петроня давно приметила высокого, красивого парня: он отличался от многих молодых людей своей сдержанностью и скромностью, внутренней интеллигентностью. Подружки, заметив, как она поглядывает на него, шепнули ей на ушко: «Бесполезно, он влюблен в другую девушку из соседнего села, но её выдали замуж за сына очень богатых родителей, говорят, он места себе не находит, переживает». Но сердцу не прикажешь – девушка всё больше и больше думала об этом парне, засыпала и просыпалась с мыслью только о нём.

Петроня никогда не забудет тот день. Вечерело. Стайка девчат, напевая любимые свои лирические мелодии, смеясь, временами подшучивая друг над другом, шла по улице; голос Петрони выделялся своим красивым тембром, душевностью. Вдруг вдали показался велосипедист. Это был Вагаршак. Поравнявшись с ними, остановился и неожиданно, чем поразил всех, спросил: «Петроня, ты выйдешь за меня замуж?» Лицо девушки вспыхнуло, она закрыла его руками, а когда отняла ладони от щёк, Вагаршак увидел: глаза её сияли радостью, которую невозможно было скрыть. Она, не задумываясь, ответила: «Да!» Все были потрясены: и девчата, и Вагаршак, и она сама.

Так возникла эта семья. Молодые строили планы: у них будет много красивых и умных детей, и все они будут жить долго и счастливо. И как в воду глядели: с 1934 по 1941 годы их жизнь была осчастливлена появлением на свет пятерых детей: первой родилась Зарема, потом – Тигран (впоследствии мой муж), Заграб, Зепюр и Шушаник. И все дети были, как на подбор, красивые и умненькие. Вагаршак занимал должность десятника в горном карьере, говоря современным языком, мастера, и, что очень обрадовало сельчан, на общественных началах организовал в селе избу-читальню. Жена работала в детском саду воспитателем – одним словом, по тем временам – сельская интеллигенция. И жить бы да радоваться. Но пришел 1941-ый год. Началась война

Село Айкашен было небольшое  – всего две улицы. Все друг друга знали, жили, как родные. Горе (война!) сплотило людей ещё больше. Собирали жёны своих мужей на фронт всем миром в надежде, что война скоро закончится, разобьём мы этих проклятых фашистов, и вернутся с победой наши любимые. С такого маленького поселения на фронт ушли 59 человек, в подавляющем большинстве – армяне. Ушёл на фронт и Вагаршак. Воевать ему пришлось в Крыму, защищать свои родные места. Не знали тогда солдаты, что уже 21-ого августа 1941 года Гитлер подписал приказ ставки вермахта, в котором говорилось: «Главной задачей до наступления зимы является не взятие Москвы, а захват Крыма, промышленных и угольных районов на Донце и лишение русских возможности получения нефти с Кавказа; на севере – окружение Ленинграда и соединение с финнами». На Крым были брошены огромные силы противника, и осенью нашим войскам, несшим значительные потери, пришлось оставить его.

Начал войну Вагаршак связистом. В октябре 41-го при обороне древнего мыса Херсонес во время устранения порыва связи под воем снарядов, которые сыпались так плотно, что невозможно было надеяться на его величество случай, который поможет тебе остаться в живых, он получил тяжелейшее ранение в левую ногу. Попал в эвакогоспиталь. Врачи сделали всё возможное, чтобы сохранить солдату ногу. За три месяца, проведённые в госпитале, мысли его были не о себе: он думал только о своей семье: «Как они там, под немцами? Живы ли?»

Не знал Вагаршак, что немецкая дивизия покинула его село, оставив там только хозяйственную часть. В дом, где жила Петроня со своими детьми, заселился немецкий офицер. По утрам чистил зубы, расхаживал по-хозяйски с полотенцем на плече по двору, напевая всегда одну и ту же мелодию, раздражая своим видом и Петроню, и детей. Однажды чуть не случилась беда: Заграб, который больше всех ненавидел фрица, изловчился и бросил в него камень. Немец выхватил пистолет, взвёл курок и прицелился, готовый выстрелить. Петроня бросилась между ними, закрыв сына своим телом. К счастью, немец стрелять передумал.

А на следующий день за селом разгорелся бой между нашим «ястребком» и фашистским самолётом. Небо было чистое, безоблачное. Все жители: старики, женщины, дети высыпали на улицу, с болью в сердце смотрели за поединком в воздухе. Дети кричали, не обращая внимания на немцев, тоже наблюдавшими за боем: «Давай, давай, бей его!» Но вот наш самолёт, оставляя за собой огненный шлейф дыма, уже несся к земле. Взрыв. Всё.

Когда стемнело, женщины, взяв с собой лопаты, пошли в лес. Нашли место гибели наших летчиков. Совсем молодые мальчишки, им бы жить да жить ещё… Поплакали. Схоронили честь по чести, как положено. Поставили деревянный крест, который сколотил старенький дедок Андроник. Шли обратно и думали каждый о своём: «Как там мой, пусть будет хоть какой, без рук, без ног, но только чтоб живой!»

А утром всех работоспособных женщин военный комендант Айкашена выгонял на поле – под страхом расстрела они шли и работали на проклятых оккупантов. «Пользуйтесь, гады, добром нашей родной земли-матушки, покуда не погонят вас грязной метлой», – говорили они вслух, когда немцы отвозили куда-то крымские дары природы.

Вагаршак тем временем, после госпиталя – снова на фронт, в Севастополь, который стоял ещё последним нашим островком в захваченном немецкими войсками Крыму. Теперь он – наводчик роты противотанковых ружей в 89-ой стрелковой дивизии. Это был январь 42-ого.

Отрезанный с суши от «Большой земли», блокированный с моря военными кораблями и авиацией противника, Севастополь в течение долгих месяцев (250 дней) оставался неприступной крепостью, отражающей самые яростные атаки врага. В начале июня каждый день на защитников города обрушивалось от 2,5 до 6,5 тысяч авиабомб и до 20 тысяч снарядов. Приведу выдержку о тех днях в Севастополе из книги «Скрытая правда войны: 1941 год (неизвестные документы)». Издательство «Русская книга», 1992 г. В ней приведены воспоминания участника обороны Севастополя капитана 1 ранга А. К. Евсеева, которые были приказано в то время числить секретными:

«После занятия Северной стороны (Севастополя) бомбардировки с воздуха усилились ещё больше, дойдя до своего апогея. Самолётов стало настолько много и настолько тесно приходилось им маневрировать в воздухе, что были зафиксированы отдельные случаи столкновения германских самолётов друг с другом, которые с грохотом падали на землю. Бомбардировщики Ю-87 летали на высотах 100-150 метров. Они бы летали ещё ниже, если бы не опасность погибнуть от взрывов своих же бомб. Город был неузнаваем. Город умер. Когда-то, совсем недавно белоснежный, Севастополь, красавец, превращён теперь в руины».

 Удерживать дальше Севастополь было невозможно. По приказу Верховного Главнокомандования 7-го июня город был сдан. Наши части отходили к мысу Херсонес под бомбами и снарядами противника и грузились на корабли. И вот там, среди этого ада, был муж Петрони.

До января 1944 года Вагаршак не расставался с противотанковым ружьем. За мужество и храбрость в ноябре 1943-го года командование дивизии представило его к награде – медали «За отвагу».

Наступила весна 1944-го года. В апреле начались ожесточенные бои нашей армии за Крым и Севастополь. Вагаршак в составе 242-ой горно-стрелковой дивизии освобождал город нашей воинской славы. Немцы бросили все свои резервы. Особенно яростные бои развернулись на Сапун-Горе. При штурме этой ключевой позиции врага, когда фашистские огнемёты сжигали всё вокруг, он снова был ранен, получил сильные ожоги лица и кисти руки. Наконец 9 мая Севастополь был освобождён полностью. 12 мая была освобождена и вся территория Крыма.

Вагаршака санитарным поездом вывозят в госпиталь на Урал, в город Краснотурьинск. Уже там, на излечении, его догоняет вторая медаль «За отвагу». Прошел месяц, раны начали потихоньку затягиваться. Однажды с соседом по палате они вышли  на улицу, сели, закурили. Григорий вдруг сказал: «Слушай, а что это вон тот мужик то и дело смотрит на нас?» Вагаршак повернулся всем корпусом – шея ещё не двигалась: действительно, там стоял человек и разглядывал их.

– Казаренко! На перевязку! – сестричка Зиночка, самый главный начальник раненых, окликнула Григория. Тот, опираясь на костыли, заковылял к парадной. Вагаршак заметил, что человек, который заинтересовал их, в ту же секунду направился в его сторону. Подошёл, сел рядом. Представился полковником, но в каких войсках служит, как  имя-фамилия – не сказал.

– Я слышал из вашего разговора, что ты из Крыма. Это так?

– Да.

– Где воевал, солдат?

– В Крыму и воевал. Оборонял и освобождал Севастополь.

– Тяжело вам там пришлось…

– Да, несладко. А где легко-то было?

– У тебя в Крыму семья? Жена тоже армяночка? Дети есть?

– И жена армяночка, и дети есть, целых пятеро! – сказав это, Вагаршак заметил, как

полковник отвёл взгляд в сторону, нахмурился, опустив голову. Наконец произнёс: «То, что я сейчас тебе скажу, не должен знать никто – ни один человек! Сделай так, чтобы твоя семья срочно уехала из Крыма. Больше я тебе ничего сказать не могу. Извини, солдат». Поднялся со скамейки и ушёл.

Вагаршак долго думал: что может случиться с его семьёй именно сейчас, когда советские войска освободили Крым? Мы же уже погнали немцев на всех фронтах, бегут, не оглядываясь! Надо поговорить ещё раз с этим полковником. Но встретиться не пришлось – незнакомец был уже выписан из госпиталя, как сказала строгая старшая медсестра Изольда Германовна.

Через месяц главный врач госпиталя сообщил Вагаршаку, что его документы на выписку готовы, он комиссован по состоянию здоровья, война для него закончилась. И тяжело посмотрел ему в глаза: «Тебе нужно будет зайти перед выпиской в особый отдел». Надо так надо – зашел. Сидящий за столом, покрытым зелёным сукном, майор, в очках с толстыми стёклами, от чего глаза его казались неестественно огромными, предложил сесть. Молчал, бесцельно передвигая по столу какие-то бумажки. Вагаршак, в сердце которого с каждой секундой нарастала тревога, выжидательно смотрел на особиста.

– Вагаршак Диранович, Вам возвращаться домой, в Крым, я думаю, не следует. Семья ваша согласно Указу Верховного Совета выселена на Урал, – и посмотрел в бумажку, – в город Сухой Лог. Конечно, Вы как фронтовик, отважно защищавший нашу Родину, лично Вы можете вернуться домой. Решайте сами.

– За что? – только и смог выдавить из себя Вагаршак.

– За пособничество германской армии.

– Не может этого быть! Жена, у которой пятеро малолетних детей, – какое пособничество, что за бред!

– Не забывайтесь, Вы находитесь в особом отделе! Всё, разговор окончен!

Как оказался солдат на станции, как сел в поезд, как доехал до городка с названием Сухой Лог, он не помнит. Это был не Вагаршак – сидел в поезде, шагал по незнакомому городу, неуютному, задымленному заводскими трубами, сгусток жесточайшей обиды, нервов, такой сердечной боли, что, думалось, ещё шаг – и тебя не будет, что этот мир – не для тебя. Ему казалось, что вокруг – всё чужое: чужое небо, чужая земля. И эта обида, помноженная на вопиющую несправедливость, останется с ним на всю оставшуюся жизнь. И только благодаря своей жене, относящейся к жизни с неизменным оптимизмом, весёлой его Петроне, он сможет вернуться к нормальной человеческой жизни. Но это будет потом.

Вагаршак с трудом отыскал своих: ютились они в маленькой угловой комнатушке старого деревянного барака, продуваемого всеми ветрами. Семь человек – в комнате площадью около десяти квадратных метров. Но каково же было счастье – увидеть отца и любимого мужа, пусть ещё не отошедшего от ранения, от его последствий, пусть в угнетённом, стрессовом состоянии – но ЖИВОГО! Вагаршак всматривался в детей – все были здоровы, за три года его отсутствия вытянулись, повзрослели. Петроня (дал же Бог ей такой характер!), всё такая же смешливая, неунывающая, несмотря на свалившуюся на неё, казалось бы, неподъёмную беду, гладила его плечи, осторожно прикасаясь к обожжённому лицу, деформированному уху, и говорила только об одном: «Ничего, Вагарш, успокойся, главное, мы все живы, все вместе. Вот кончится война, Сталин разберётся что к чему, и мы вернёмся домой!»

Чуть ли не до самого утра горел свет в их окошке. Петроня рассказывала мужу о том незабываемо страшном дне; он слушал, стиснув зубы. Зная свою жену, ему было понятно, что она, щадя его состояние, в котором он находился, сглаживает кое-какие моменты, чтобы излишне его не ранить – уже привыкла всю тяжесть принимать на себя.

Привожу её рассказ от третьего лица.

Было тихое, обещающее хороший день, утро. Она встала, подоила корову, включила сепаратор. Всё было, как всегда. Разбудила детей, накормила завтраком; послушали радио – фашистов гнали с нашей земли, как нечисть, по всем фронтам. Подумала: «Хорошо хоть хватило у меня ума спрятать радио от фрица, сохранилось, слава Богу!» Скоро закончится война! Вернётся её Вагарш: она верила, ни на минуту почему-то не сомневалась, что убережёт его Господь!

Послышался гул машин. Она выскочила за калитку. Машин было несколько. Одна из них остановилась около их дома. Солдаты, с винтовками. Может, среди них – Вагаршак? Сердце затрепетало. Бросилась к машине. И грубый окрик: «Куда? А ну – в дом!»

Петроня ужаснулась: «А вдруг эти солдаты – переодетые фашисты? Но между собой-то разговаривают на русском языке. Это что, сон?» – пронеслось в голове. Ущипнула себя – нет, реальность. «Пошевеливайтесь, быстро все в дом!» – торопил солдат с явно выраженным мусульманским обличьем. Когда оказались уже в комнате, появился военный в чине офицера. Скороговоркой объявил о каком-то Указе. Поняла только одно: выселяют…два часа на сборы. Дети жались к её ногам, испуганно смотрели на мать. «Почему? За что? У меня же пятеро детей! Муж на фронте!» – офицер резко бросил: «Я уже всё вам сказал! Время идёт! Собирайтесь!»

Она поняла: бесполезно что-либо выяснять. В голове пронеслось: что взять с собой? Первое, что она схватила, – еда, затем – ложки, чашки, кружки. Остановилась в растерянности: на чём спать? Сдёрнула с кроватей одеяла, подушки – всё в кучу посреди комнаты. Мысль работала лихорадочно: «Может, на Север повезут?» И опять: «За что?» Тёплая одежда для детей – тоже в кучу! Прибежавшая старушка-мать (она жила на другой улице), вся в слезах, помогала как могла: принесла тазик, мыло, обувку какую-никакую (мой муж вспоминает, что всё длинное крымское лето они, пацаны, бегали постоянно босиком, даже забыл, была ли у них в сезоне лето-осень какая-либо обувь). Петроня остановилась как вкопанная: «О, боже, а документы?» Бросилась к комоду, верхний ящик: вот они – паспорта, свидетельства о рождении! Подбежала старшая дочка; она, десятилетняя, тоже помогала маме; свернув и связав одеяла, подушки, вместе с бабушкой сложили их в мешок. «Мама, можно я возьму книгу с собой?» – спросила. Но стоящий рядом солдат вырвал книгу из рук: «Зачем вам книги? Вы умирать едете!» Девочка бросилась к матери: «Мама, что он говорит? Мы, умирать?» Тут вообще все заголосили, особенно бабушка. Но к Петроне уже пришло самообладание: «Не слушай его, дочка, ерунду он говорит!» Дочь вернулась к полкам с книгами, которых в доме было много, она помнит, с какой любовью их собирал папа. Были даже томики Шекспира с прокладками из папиросной бумаги между страницами. И обнаружила вдруг, что полки оказались полупустыми, а когда выбежала на улицу, опешила – книги почему-то валялись, разбросанные по всему двору. До сих пор, уже будучи восьмидесятилетней, она удивляется, кто, с какой целью распинал их, такие замечательные книги?

Но вдруг, словно ложка мёда в бочку дёгтя, к Зареме подошёл другой солдат, веснусчатый, рыжеватый. Сострадательно глядя на девочку, сказал: «Вам не удастся все равно забрать все книги с собой. Вы разрешите мне взять хотя бы одну?» Конечно, она разрешила. Где сейчас этот солдатик? Наверное, нет его уже на этом свете, но, несомненно, это был добрый, хороший человек. И ничего он такого не сказал, но у Заремы потеплело на сердце.

Вместе с мамой бросились к соседке Марье: она – хохлушка, их почему-то не трогали, как и русских, и белорусов. Петроня слёзно умоляла её забрать себе их корову, их кормилицу, благодаря которой они и выжили в годы оккупации. «Марийка, ты же знаешь, какая у нас хорошая Зорька, сколько молока даёт, а молоко-то какое – чистые сливки, пожалуйста, возьми, Христом Богом прошу! Её же доить вечером надо! И сепаратор – вон, в летней кухне стоит, забирай! На секунду-другую обнялись соседки. Время летело. Солдаты уже торопили, раздражённо, зло. Собрала детишек, помогла забраться в грузовик им, матери, не перестающей охать и причитать, туда же закинула вещи. Снова бросилась в дом, схватила швейную машинку, тоже – в кузов! Но стоящий внутри кузова солдат ударом ноги выпихнул её из машины: «Она вам больше не понадобится!» В этот момент его окликнул офицер, солдат выскочил из машины, побежал к нему. И тотчас другой солдат, тот, который попросил у Заремы книгу, схватил машинку и передал в протянутые руки Петрони. Потом, на далёком Урале, когда она будет строчить что-либо на ней, всегда с благодарностью будет вспоминать этого человека с мыслью, что мир не без добрых людей.

Соседи, тоже со своими поклажами, помогая друг другу, забирались в кузов. Семидесятилетний Миран, дядя Вагаршака, которого все очень уважали в округе, закинул в машину лопаты, тяпку, грабли. «Миран, зачем они тебе, с ума что ли сошёл?» – заплакали вновь женщины. Миран погладил своими чёрными мозолистыми ладонями свои инструменты: «Куда бы нас ни повезли – везде есть земля – пригодятся!»

Всё. Колонна машин тронулась. Промелькнули оставленные людьми дома, односельчане, стоящие вдоль дороги. Казалось, плакал весь Айкашен. Вот и родные поля остались позади. Долго ещё бежали собаки вслед уезжающим хозяевам, пока совсем не выдохлись. Как не разорвалось ни у кого сердце в те мгновения – уму непостижимо…

Под надзором солдат с винтовками сельчан погрузили, как тогда говорили, в телячьи вагоны. Поезд тронулся. В мыслях у всех было только одно: придется ли им когда-нибудь вернуться в родные места? Забегая вперёд, скажу: не придётся. Только в 1953 году Правительство признало, что выселение армянского населения из Крыма было несправедливо, и все выселенные были безоговорочно реабилитированы. Но официально никто перед людьми не извинился, не компенсировал материальные потери, не говоря уж о моральных, которые вообще невосполнимы. Да, люди были реабилитированы, но с условием действия пожизненного запрета возвращаться в свои дома. О, Боже, как Ты допускаешь такое безобразие?

Куда везут – не сказали. Петроня, устроив в уголке вагона свою семью, думала только об одном: «Как же их найдёт Вагаршак и найдёт ли? Как он перенесёт свалившееся на семью несчастье?» Моральная обстановка в вагоне была тяжелейшая; дети же, впервые в жизни ехавшие в поезде, с любопытством разглядывали через щели обшивки вагона новые места, природу, которая становилась всё более не похожей на их, родную. «Нам даже было интересно», – вспоминает сейчас мой муж. Готовили еду на кострах, когда поезд загоняли в тупик, чувствуя себя одной семьёй: помогали друг другу чем могли, ведь все оказались связаны одной большой бедой; ухаживали за немощными, лечили заболевших.

Так семья Петрони и Вагаршака оказалась на Урале. Когда их вели под конвоем солдат к баракам, где им предстояло жить, встречные люди показывали пальцами на них: «Смотрите, предателей ведут! Фашистские прихвостни!» Невозможно описать словами, что чувствовали в эти мгновения люди, которые не знали за собой никакой вины, не знали, что ждёт их и как им дальше жить.

.– Всё! Хватит! Я больше слушать это не могу! – Вагаршак встал, вышел на улицу. Уже забрезжил рассвет. Долго стоял, курил одну самокрутку за другой. За сутки поседел. На следующий день пошел в военкомат. На груди – медали, нашивки за ранения: «За что?» Военком, пожилой человек с пустым рукавом, с орденскими колодками на груди, с лицом, изборождённым глубокими морщинами, опустил глаза: «Ну что я тебе могу сказать, солдат… Терпи. Придет время – разберутся. Главное, ты жив, жива твоя семья. Поверь, я понимаю тебя, но надо заглушить в себе эту боль».

Работать первое время Вагаршак не мог: не отошёл ещё от ранения, серьёзно болел. Но главное страдание – это, конечно, моральная травма, которая не давала ему спать ночами: в итоге положили его в больницу, в неврологическое отделение. Но, слава Богу, спустя месяца полтора он смог приступить к работе.

А Петроня к моменту возвращения мужа с фронта уже работала на цементно-шиферном заводе в строительной бригаде: детей надо было кормить, одевать. Впоследствии она мне рассказывала: «Были случаи, у наших переселенцев умирали дети, но я такого себе допустить не могла: никогда не отказывалась от сверхурочных, а после работы, да и в выходные, ремонтировала квартиры тем, кто попросит – белила, красила. Старшие дети стали мне уже незаменимыми помощниками: и за младшими приглядят, и еду приготовят вместе со своей бабушкой, моей мамой».

Жилось, конечно, очень трудно. Зарема вспоминает: «У нас с Тиграном (они – погодки) для школы были одни валенки на двоих, более-менее приличные. И вот зимой (один учился в первую смену, другой – во вторую) мы на середине дороги от школы до дома менялись обувью: потрёпанные башмаки менялись на валенки – о сменной обуви в школах тогда и не слышали. Питались почти одной картошкой, а если её жарили, то не на масле (о нём только можно было мечтать) – на олифе. Да, на той олифе, которой разбавляют краску. Супы – из крапивы, из молочая, из гороха, выбираемого из земли, осыпавшимся после уборки урожая на колхозных полях; собирали колоски – в страхе, что поймают и посадят в тюрьму. Никогда не забуду, какое испытали счастье, когда увидели рядок морковки, кем-то невзначай оставленный – набрали почти ведро! Это на следующий год мы уже посадили свою картошку, которая уродилась ну просто на диво!»

И всё это после родного дома, где каждый день – парное молочко, сливки, яички от своих курочек, уж не говоря о фруктах, чебуреках и голубцах, готовить которые мама была мастерица!

Очень обидно было и то, что местное население довольно долго относилось к ним подозрительно, не спешило сближаться. И другое: в отношении переселенцев действовал строжайший запрет не выезжать за пределы города: необходимо было постоянно ходить в соответствующие органы и отмечаться, что ты здесь, на месте, никуда не сбежал. Это было унизительно! Однажды двое молодых парней решили посмотреть Свердловск, «говорят, там ходят трамваи, троллейбусы, дома стоят высоченные – совсем рядом, всего-то сто километров – грех не увидеть!» И, не сказав никому, тайком, уехали. Получили десять лет тюрьмы.

Наконец пришёл май, 1945 год. Победа! Мне тогда было три с половиной года, но я отчётливо помню этот неповторимый день. Спрашиваю сейчас своих ровесников – не помнят! Удивляюсь! Я помню отчетливо: людской радости не было границ. Весь Сухой Лог плясал, пел, танцевал! Музыка лилась из всех окон! Но я не знала тогда, что в бараках, где жили мои будущие родственники, которых потом полюблю на всю оставшуюся жизнь, чуть не разыгралась трагедия. Люди, празднующие нашу Великую Победу, конечно, выпили. И разгорелись страсти: вроде кто-то из местных сказал, обращаясь к ликующим армянам: «А вы-то что празднуете, вы же с фашистами жили-не тужили…» – и не успел договорить. Горячие армянские парни бросились на обидчиков. Моментально образовалась толпа – половина русских, половина армян. В ход пошли колья, которые даже женщины вырывали из заборов и протягивали своим. Уже и кровь пролилась.

 И вдруг отчаянный крик: «Старшина? Ты? Живой?!» И ответное: «Андрюха! Братан! Ё-моё!» Два человека с обеих противоборствующих сторон, откинув в стороны колья, бросились навстречу друг другу. Обнимались, отстраняясь на секунду-другую, и снова обнимались. Звенели медали на груди обоих в этом яростном солдатском объятии.

На глазах у всех произошла встреча двух однополчан (вот уж, воистину, мир тесен); служили они в одном разведбатальоне. Один – русский, старшина Нечаев, другой – армянин, сержант Овагьян Андрей. На груди у того и другого – одинаковые награды! Медали «За отвагу», «За боевые заслуги» и «За оборону Сталинграда». И, как по команде, опустились колья. А потом все вместе составили прямо на улице общие столы; сидели, поднимали тосты за Победу, за великого Сталина, за всех живых и не вернувшихся с этой проклятой войны, и армян, и русских. И вот так наступил мир. С того времени в бараках, где жило в ту пору и местное население, никто больше не видел различия между собой – вместе учились, вместе занимались спортом, гуляли друг у друга на свадьбах, даже становились родственниками. И песни пели одни и те же: «Катюшу», «Вьётся в тесной печурке огонь» и другие, от которых никто не мог сдержать слёз.

После войны в семье Кеосьянов родились ещё трое детей: Самсон, Степан и Людмила, – то, о чём Петроня и Вагаршак мечтали, поженившись (у нас будет много детей!) в своём родном и таком далёком Айкашене. О жизни в бараке, несмотря ни на что, мой муж и сейчас вспоминает как о добром, счастливом времени: все шесть семей жили сплочённо, дружно, помогали друг другу во всём, как одна большая, коллективная семья: «Собирались почему-то всегда у нас, стихийно образовали свой драматический кружок: делали нехитрые декорации, разыгрывали самые настоящие пьесы – про «Молодую гвардию», про Зою Космодемьянскую. Помнится, никто не хотел играть фашистов, а наших героев – каждый! У нас был друг, немой местный татарин, все его звали Беке; единственное, что он мог сказать, когда был с чем-то не согласен: «Беке!» Упрашивали его, чтобы он сыграл фашиста: «Ну какая тебе разница?» Парень злился. Сверкая своими чёрнущими глазами, крутил головой: «Беке!», что означало категорическое «Нет!»

Конечно, послевоенное время легким назвать было трудно, но так жили все, не только они – весь наш народ. В бараке семья прожила целых шестнадцать лет, и наконец, руководство завода, где работала Петроня, выделило их семье благоустроенную квартиру. Это была радость! Но встал вопрос о покупке мебели, нелёгкий вопрос, потому что в свободной продаже её тогда не было. Петроня обратилась к мужу: «Вагарш, ведь фронтовикам, говорят, дают талоны на мебель, сходи, попроси!» Вагаршак нахмурился, взглянув недовольно на жену: «Никуда я не пойду! Я кровь проливал не за эти деревяшки!» Вот такой был отец этой большой семьи, мой будущий свёкор, с которым меня потом свяжут очень тёплые, доверительные отношения.

Дети все учились хорошо – попробуй с таким серьёзным, строгим отцом получить двойку! Впоследствии все поступят кто в техникумы, кто в институты: будут среди них инженеры, медики, юристы. Парни все отслужат по три года в рядах Советской армии. Мой будущий муж, к примеру, проходил службу в городе-герое Бресте, был командиром танка, а закончил старшим сержантом, помкомвзвода. В армии вступил в ряды Коммунистической партии (по убеждению). Рекомендацию дал ему капитан Игнатьев, прошедший всю войну, сказав: «Нам в партии такие люди очень нужны». В нашем семейном архиве хранится письмо командира войсковой части, где он благодарит родителей «за правильное воспитание сына», а заканчивает словами; «Вы можете гордиться им. Армейский привет и наилучшие пожелания Вам, Вагаршак Диранович и Петроня Овагимовна!» Такое же письмо, только спустя десять лет, получат родители от командира части, где будет служить морпехом Тихоокеанского флота младший сын Степан.

Хотя в 1953 году Правительство и разрешило покинуть желающим места их ссылки, но никто из детей не вернулся в южные края с их ослепительным солнцем, с виноградом и арбузами. Привыкли к нашему суровому климату, к друзьям, которые рядом. А потом все заведут свои семьи: жёны парней и мужья девчонок – все будут русскими. Вот такая возникнет у нас большая русско-армянская семья.

Близко узнав Вагаршака Дирановича и Петроню Овагимовну, я всегда удивлялась, как эти люди, пройдя через такие испытания, жестокую несправедливость, смогли не озлобиться и воспитать своих детей истинными патриотами своей великой страны с гордым названием Советский Союз.

В 1960 году, когда Петроне Овагимовне исполнилось 50 лет, к её юбилею в городской газете «Знамя Победы» была опубликована статья. Называлась она «О чём поёт Петроня Кеосьян?» Тогда я ещё не знала, что через четыре года эта прекрасная женщина станет моей дорогой свекровью. К тому времени она уже давно работала бригадиром строительной бригады. В этой статье написано об её добром сердце, золотых руках и её замечательных детях. Есть там такие слова: «Работа для неё – удовольствие. Она любит всякое дело: и малярное, и штукатурное, и ямы копает охотно, и в кочегарке чувствует себя хозяйкой (а ведь хотела стать артисткой, думаю я, читая эти строки. Но так сложилась её судьба). Если где-то на строительных лесах слышится песня, – значит, там работает бригада Петрони Кеосьян!» И заканчивается статья такими словами: «О счастье своих детей, о радости труда, о любимой Родине – вот о чём поет Петроня Овагимовна, простая женщина Советской страны, мать восьмерых детей»

В 1967 году родители всё-таки уехали в тёплые края. Я помню, свекровь всегда сокрушалась: «Я бы никогда не поехала; здесь, на Урале, осталось моё сердце, но очень уж хотел перебраться в эти края, напоминающие о детстве, мой муж». Купили с помощью детей маленький домик в двадцати минутах езды от солнечной Анапы, в хуторе «Заря». Выбор был неслучаен: к тому времени там уже жили несколько семей из их родного Айкашена. И стали ждать гостей: каждый год дети проводили свои отпуска только у родителей. И Петроня с Вагаршаком были счастливы. Так прожили они вместе ещё семнадцать лет, пока не нашёл своё последнее пристанище на тихом хуторском погосте, откуда далеко видны места, так любимые им, Вагаршак. Для всех нас это была великая потеря. Долго думали, что написать на памятнике, какие слова были бы достойны этого замечательного человека. И был принят мой вариант: ими стали слова из «Песни о соколе» Максима Горького: «Пускай ты умер, но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером…»

Все наперебой стали звать маму к себе, а она, хотя самое главное у ней в жизни – её дети, отказалась: «Как же я папу оставлю?» Вспоминаю такой момент: в очередной отпуск наша семья, жившая в то время уже в Красноярске, приехала к нашей дорогой маме. У ней уже очень болели ноги и ходить на дальнее расстояние она не могла, поэтому, когда мы собрались пойти к папе на кладбище, она только с грустью посмотрела на нас: «Передайте ему от меня привет и скажите: не бывает дня, чтобы я не вспомнила его». Когда, возложив цветы, поговорив с папой, рассказав ему о своих делах, о маме, мы собрались уходить, я сорвала несколько листиков клёна, росшего рядом с его могилой, а, придя домой, протянула их маме: «Это Вам от папы…» Как она обрадовалась, как засияли её глаза!

И несколько лет эти уже засохшие листья висели в доме – никому не разрешала их убирать.

А теперь не стало и нашей мамы: она прожила 93 года – трудных, но и таких счастливых. За три года до её ухода к девяностолетнему её юбилею в анапской газете была напечатана статья про Петроню Овагимовну под названием «Теплом твоей души навеки мы хранимы». Это знаковые слова: она и до сих пор хранит нас всех – детей, невесток, про которых всегда говорила: «Мои невестки – самые лучшие!», внуков и правнуков. Спасибо тебе, мама!

На этом я заканчиваю историю о моих дорогих людях, о семье, с которой я, русская женщина не менее чем в седьмом поколении, иду по жизни уже более полувека; все члены этой семьи – мои самые лучшие друзья, ставшие моими братьями и сестрами, их радость – моя радость, их боль – моя боль. И я благодарна за это судьбе.

 

Комментарии

Замечательный рассказо всепрощении и дружбе!! Как хочется чтобы таких людей,как Петроня и Вагаршак было побольше в наше время!

а сколько таких же историй бог знает...

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Тест для фильтрации автоматических спамботов
Target Image