Виктор Баженов и Сергей Параджанов: встречи

22 августа, 2017 - 20:21

Армянский музей Москвы продолжает публиковать воспоминания знаменитого фотографа Виктора Баженова о дружбе с Сергеем Параджановым.

Словосочетание «свобода творчества» — тавтология. Творчество по определению свободно. Для тоталитарного режима художник, даже аполитичный, — враг, потому что он выше власти. Параджанова не затрагивали призывы, доносившиеся с высоких кремлевских минаретов. Его не интересовали «актуальные» темы, нужные руководству. И в то же время он не был ни в каком смысле политическим диссидентом, борцом, проповедником. Но в царстве немого рабства он был не сломлен системой и не желал жить ее законами. Он дорожил свободой как внутренней стихией, необходимой для реализации таланта. Хотя его семья не единожды претерпела от режима, у него отсутствовал инстинкт самосохранения, не было генетического страха, присущего людям, пережившим Большой Террор. Живя и работая в системе, он никогда не становился частью системы. Его независимое мышление и высказывания, эстетика его фильмов, творческая свобода в условиях тотальной несвободы раздражали, не давали покоя партаппарату и киевской госбезопасности1. Но за независимость, за мысли, за письмо формально сажать уже было несколько затруднительно. Нужен был предлог, «подстава», провокация, и это сделали. Мишенью стала нетрадиционная сексуальная ориентация Параджанова. Казалось бы, личное дело человека. Нас не касается, и не нам судить. По закону делом о гомосексуализме занимается милиция. Но тут дело взяли доблестные органы, и сработали так топорно, что главный и единственный двадцатитрехлетний свидетель обвинения (забыл имя!), раздавленный следственной машиной, дав нужные показания, покончил с собой. Когда Параджанов освободился, он первым делом пошел на его могилу с цветами (так он мне сам рассказывал).

Приговор суда (я читал) — образец юридической безграмотности и абсурдного кафкианского кошмара. Текст обвинения опровергал сам себя. Он вызывал лишь брезгливость. Хорошо помню, но цитировать не хочу. Слишком несуразное изложение несуществующего события. По статье Параджанову полагался год, дали пять. «Я все сделаю, чтобы вас уничтожить», — сказал следователь. Ненависть властей предержащих объяснялась тем, что за многие десятилетия на хиреющей студии им. Довженко лучший украинский фильм «Тени забытых предков», получивший мировое признание, сделал армянин. («Я для них еврей», — сказал Серж). Приговор суда публично одобрил сам первый секретарь ЦК Компартии Украины Щербицкий, что лишний раз подтверждает политическую окраску сфабрикованного процесса. Трагическая история в наши дни повторилась, приобретя карикатурно-фарсовый оттенок. На запрос Каннского фестиваля показать в ретроспективе классики «Тени забытых предков» руководство самостийной ответило отказом: «Он не украинский режиссер! Мы дадим вам фильм любого украинского режиссера». (К счастью, в Москве нашлась копия.)

Его осудили, привезли на каторгу в Будники — каменоломню, где он должен был вручную разбивать на мелкий щебень каменную глыбу размером с телевизор (слова Сержа). Он развел руки, показывая размер камня. «Вас привезли — убивать. Ни один здоровый человек старше 25 лет этого не выдержит», — сказал ему тюремный врач. Но он выдержал. Не только выдержал, но в кошмарных лагерных условиях продолжал творить. Карандашом, пером, шариковой ручкой, кистью. Он создал серию графических миниатюр — рассказов в рисунках, своего рода эссе о Дантовом аде, переживаемом на этом свете, при жизни и наяву. Рисунки достигли воли и стали известны, прошли передачи по «вражеским голосам», на Западе был общественный резонанс. Тюремное начальство отреагировало: лишило бумаги, красок, карандашей, создав еще более жесткие условия существования, загрузило тяжкой работой. Слушать об ужасах тюремного ада невозможно; что-то он опускал, о чем-то не говорил, чтобы вновь не бередить душу. Многие, не выдерживая, выходили из комнаты, когда Серж рассказывал о буднях зоны. Помню историю о том, как зимой послали его зачем-то в БУР (барак усиленного режима). Когда Сергей Иосифович зашел в этот барак, то увидел довольно жуткую картину. На голых нарах, на боку, тесно прижавшись друг к другу, лежали человек шесть раздетых зэков. «Неужели вы гомосексуалы?» — удивился Серж. «Ты что, мужик?! Мы так лежим, чтобы от холода за ночь не подохнуть, греемся друг о друга». Лагерное начальство творчески использовало опыт Соловков: там зимой заключенных на ночь загоняли в церковь на Секирной горе. Утром десятки окоченевших трупов спускали вниз по желобам.

Холод, лишения, бескормицу приходилось терпеть Параджанову. Даже присылаемые ему посылки съедало лагерное начальство, в издевку оставляя ему обертки упаковок. Однажды ему пришлось совсем плохо. За что-то он оказался в ШИЗО (штрафной изолятор), в холодном полуподвале. Хотелось хоть как-то согреться. Была лишь кружка да вода под краном. Кто-то из своих сквозь решетку и битое стекло кинул ему маленький сверток с щепоткой чая и спичками. Параджанов надергал из телогрейки ваты, из нар щепок, развел в углу крошечный костерок и заварил чай. Чем и согрелся. «Вкуснее того чая я не пил!» Но труднее всего переносил Параджанов духовную примитивность окружающей среды, тесноту, невозможность побыть одному. Бетон и колючую проволоку вокруг. Всепроникающую грязь. Как в единый организм спрессованную громадную, колышущуюся тысячеголовую серую массу в ушанках и телогрейках с жуткими зверскими лицами. Стоявший столбом в воздухе плотный запах немытой толпы. Грубость и беспредел озверевшего от вседозволенности конвоя. Лай рвущихся с цепей овчарок и висящий в воздухе тяжелый мат. Он сказал мне, что зэки его звали «композитором». «Почему?» — спросил я. «Слово “кинорежиссер” не в состоянии были выговорить». А кто мог выговорить — не верил, что режиссер. Не верили, что он грамотный. Рисунки делает — косит под дурака, чтобы попасть в психушку.

Лишенный красок, кистей, карандашей, возможности рисовать, Сергей Иосифович купил у зэков из туберкулезного барака алюминиевые крышки от кефирных бутылок и на них с обратной стороны выдавливал заточенной спичкой тематические многофигурные композиции — «медали». Создавалась полная иллюзия чеканки. Чудесным образом позже идея воплотилась в серебре. Медаль была отлита в Италии. Этой медалью награждали на фестивалях. На разработках в карьере Парад-жанов тайно набирал глину, приносил в барак и лепил небольшие барельефы на библейские темы: апостолы Петр и Павел, тайная вечеря, поцелуй Иуды, повесившийся Иуда и много других тем из Ветхого и Нового Заветов. Часть из них тюремное начальство отобрало, толкуя эти сюжеты как гомосексуальные (где-то теперь эти работы?!) В условиях полной несвободы Параджанов сохранял внутреннюю свободу, силу духа, продолжая творить, когда единственной задачей было физическое выживание. Когда его поставили на шитье мешков, он сумел использовать и это. Из мешковины сделал куклу «Лиля Брик». Чудом сохранилась и кукла с метлой: «Параджанов — дворник».

Против него все время работала какая-то сила извне. Ему отклонили апелляцию, не оставили надежд на амнистию. «Ты у меня отсюда не выйдешь», — говорил начальник лагеря, трудолюбиво собирая на него громадное досье. Готовил новую расправу и новый срок, который Параджанова окончательно бы добил. Как-то в минуту откровения Сергей Иосифович достал и стал читать мне письма сестры Рузанны, отправленные руководству страны. Рузанна просила помиловать ее нездорового и немолодого брата, выпустить и сохранить ему жизнь. Написанные прекрасным языком, хорошо аргументированные, пронизанные болью и отчаянием за здоровье и жизнь брата, письма остались без ответа, даже без формальной казенной отписки.

Решающую и единственную роль в деле досрочного освобождения Сергея Иосифовича сыграла Лиля Брик. Луи Арагон, глава французской компартии, бывший мужем родной сестры Лили Брик Эльзы Триоле, игнорировал приглашения из Москвы после чешских событий. Но на просьбу свояченицы живо откликнулся: принял очередное приглашение, прибыл в Кремль и, получая награду из рук Брежнева, замолвил слово за Параджанова. Брежнев имя Параджанова слышал впервые, но просьбу выполнил.

О взаимоотношениях с Лилей Брик Сергей Иосифович никогда не рассказывал. Он не рассказывал, а я не спрашивал. Как-то одним росчерком пера он набросал автопортрет, сделал дарственную надпись и подарил мне. Автопортрет был сделан на обороте фотографии, с которой на меня смотрели Серж и Лиля.

Параджанова освободили досрочно. Срок скостили на год. Лишили права проживать в Киеве, Москве, Ереване и Ленинграде. Он вернулся в старый родительский дом в Тбилиси после восемнадцатилетнего отсутствия. На свободу вышел неозлобленный, несломленный и не согласный ни на какие компромиссы, ни с собственной совестью, ни с художественными принципами, ни с властью, ни с Госкино.

«Можно вас посетить?» — спросил я тогда у театра Руставели в далеком 1979 году. «Откуда ты такой вежливый — из Москвы? Приходи, улица Котэ Месхи, 10». Взбиравшегося по каменистому склону озирающегося иноземца увидели армян-ские и грузинские дети. «Вам к Сержу», — сказали они и провели меня сквозь лабиринт улочек и скособоченных домов, лепившихся на склоне горы. Булыжником мощенная улица, кривые кирпичные заборы, железные ажурные ворота с калиткой, просторный двор с ореховым деревом, веревки с бельем. Очень старый деревянный дом, готовый вот-вот развалиться, предстал перед взором. Шаткая лестница вела на галерею второго этажа, на которую выходили двери всех комнат, родственников и соседей. Комната Параджанова — одновременно и спальня, и гостиная, и кабинет, и столовая, и мастерская художника. Не комната, а волшебная антикварная лавка, настоящий театр в миниатюре, забитый декорациями несуществующих спектаклей в ожидании открывшейся потайной двери в стене и появления актера, который никак не приходит, но непременно придет — и вещи сами собой оживут: в музыкальных шкатулках заиграет музыка, куклы закружатся в танце, послышится смех.

На полу ковры, на стенах картины и рисунки, шали и платки, подобия гобеленов, — ни сантиметра пустой стены; все старинное, подлинное. В окнах цветные витражи. Рисунки, макеты, керамика — рукотворные. Иногда, позже, я замечал в экспозиции провалы. Значит, хозяину пришлось что-то продать. Жить-то надо! Параджанов не получил специального художественного образования. И слава Богу! Оно могло бы помешать ему. Он органичен, как Пиросмани. А выразительная четкость линий его рисунка профессиональна и совершенна, как у Пикассо. Было при мне: попала в его руки стопка водостойкой наждачной бумаги матового зеленого цвета. Параджанов берет ножницы, бумагу, цветные лоскуты, кружева, фотографии, клей и создает, используя ее как фон, серию коллажей. Закатал под стекло, окантовал тонкой рамкой. Получились законченные музейные работы. Где-то они теперь?! (Потом я узнал — это были эскизы костюмов.) Всякий подобранный хлам представлял для него ценность: куклы, шляпы, зонты, старинные вещи он превращал в произведения искусства: куклам он шил платья, шубы, делал шляпы, вставлял в раму кулису, подбирал аксессуары и цветы этим маленьким актрисам воображаемого театра. Сергей Иосифович был неутомим на выдумки. Вещи рукотворные, практиче-ски музейные, он легко раздаривал не только детям друзей и знакомых, но и любым детям, крутящимся во дворе и на галерее дома и гурьбой приходящим к нему. Одарив чем-то целую стайку детей, он легкими подзатыльниками выставлял всех за дверь, чтобы не мешали работать. Как-то Параджанов расшил золотом и позументами маленькую жилетку для большой куклы, которая вдруг пришлась впору крохотной девчушке с соседней улицы, и та, надев ее, счастливая, убежала в обновке. Театральность, которая клубилась вокруг Сержа, становилась бытом. Все его обожали. Дети во дворе играли в Параджанова.

Валерия Олюнина

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Тест для фильтрации автоматических спамботов
Target Image