Не было сильнее, мучительнее слов о потерянной памяти, чем те, что сказал Чингиз Торекулович Айтматов. 12 декабря 2018 года мир отметит 90-летие со дня рождения выдающегося киргизского писателя.

В моей предвкушаемой Киргизии долгие годы жила только Джамиля, волчица Акбара и ее Ташчайнар, первый учитель Дюйшен и…манкурты, не помнящие родства.

В сентябре 2011 года я приехала в Бишкек и первым впечатлением от города стала поездка в попутке, которая шла по Жибек-Жолу, груженая помидорами, ими можно было запросто угоститься, и памятник Чингизу Торекуловичу на площади Ала- Тоо. Он приветствовал нас, гостей фестиваля эпосов народов мира, накануне праздника Орозо айт, завершавшего священный месяц Рамадан.

На эту встречу приехали фольклористы, эпосоведы из многих стран. Приехала со своим докладом из Армении и известный исследователь армянского устного творчества, сказительница Арусяк Саакян из Академии наук Армении с докладом об эпосе «Сасна црер». Она все время восхищалась горами Киргизии, а они составляют 90 процентов от площади республики.

-Товарищи, - говорила Арусяк, - Спасибо вам за горы! Я здесь как дома!

Возможно, когда-то в Армении, гостивший в Дилижане, так ликовал Чингиз Айтматов.

Памятник ему был только что установлен. Его автор Садабек Ажиев сокрушался: торопились ко дню независимости, памятник отливали сразу на нескольких заводах Москвы. И еще нужно было шлифовать швы на бронзе.

В те дни имя Айтматова вспоминалось часто. В контексте встреч почти тридцать лет назад на берегу знаменитого озера, когда писатель провел первый Иссык-Кульский форум, на который собрались известные деятели мировой культуры, искусства и литературы из семнадцати стран.

А в сентябре 2011 года в Кыргызском Государственном музее истории на стенах можно было увидеть большие фотографии писателя, в полный рост: он верхом на лошади или просто сидит у дома, курит… Киргиз и боевой конь — неотделимы в истории народа, в киргизском языке есть более десяти определений, которые дифференцируют лошадей от рождения жеребёнка и до конца жизни животного. Посмотрели и рабочий кабинет писателя, перевезенный для экспозиции - на старинном письменном столе большая настольная фотография матери писателя Нагимы… Его дипломатический мундир посла Киргизии в странах Бенилюкса, письма Луи Арагона, открывшего Западу «Джамилю».

Эта легенда о манкуртах, наверное, так сильно поразила нас, когда мы были подростками.  Потому что вызывала в теле и в голове особенно ощущение подлинной физической боли. О душевных страданиях мы тогда уже имели представления, знали о войнах и блокаде.

Не так много писателей можно назвать, чья судьба была освещена ученичеством у духовного Учителя. Для Айтматова им стал великий манасчы Саякбай Каралаев. Поэтические способности Саякбая начали проявляться уже в детстве. Отрывки из кыргызского народного эпоса «Манас», впервые услышанные им от бабушки, Саякбай исполнял во время службы в Красной Армии. В музее в Таласской области нам рассказали, что неделю Саякбай пел «Манас» перед бойцами Панфиловской дивизии, где служило много киргизов и казахов. Великий манасчы мог рассказывать неделями страницы эпоса, впадая в транс, - без еды, отдыха…

Безусловно, между Арменией и Киргизией есть большая связь. Выражена она прежде всего в любви к устному народному слову. Кроме этого, во времена депортации многие амшенские армяне нашли родину в Джелал-Абадском районе Киргизии.

Как и армяне, киргизы бьют тревогу: ныне, в эпоху всеобщей грамотности, многие знают героев и фабулу эпоса, но мало кто чувствует и понимает его смысл и глубокую философскую суть. В то время правительство страны профинансировало издание сжатого варианта эпоса “Манас” тиражом 10 000 экземпляров. По мнению народного писателя республики, председателя Международного союза по изучению эпосов мира Бексултана Жакиева, этот вариант эпоса, где вырезаны повторяющиеся моменты, призван сделать его линейным и доступным.

Армянский музей Москвы предлагает вам прочитать легенду о манкуртах в рассказе Чингиза Айтматова.

ЛЕГЕНДА О МАНКУРТАХ

Брошенные в поле на мучительную пытку в большинстве своем погибали под сарозекским солнцем. В живых оставались один или два манкурта из пяти-шести. Погибали они не от голода и даже не от жажды, а от невыносимых, нечеловеческих мук, причиняемых усыхающей, сжимающейся на голове сыромятной верблюжьей кожей. Неумолимо сокращаясь под лучами палящего солнца, шири стискивало, сжимало бритую голову раба подобно железному обручу. Уже на вторые сутки начинали прорастать обритые волосы мучеников. Жесткие и прямые азиатские волосы иной раз врастали в сыромятную кожу, в большинстве случаев, не находя выхода, волосы загибались и снова уходили концами в кожу головы, причиняя еще большие страдания. Последние испытания сопровождались полным помутнением рассудка. Лишь на пятые сутки жуаньжуаны приходили проверить, выжил ли кто из пленных. Если заставали в живых хотя бы одного из замученных, то считалось, что цель достигнута. Такого поили водой, освобождали от оков и со временем возвращали ему силу, поднимали на ноги. Это и был раб-манкурт, насильно лишенный памяти и потому весьма ценный, стоивший десяти здоровых невольников. Существовало даже правило — в случае убийства раба-манкурта в междоусобных столкновениях выкуп за такой ущерб устанавливался в три раза выше, чем за жизнь свободного соплеменника.

Манкурт не знал, кто он, откуда родом-племенем, не ведал своего имени, не помнил детства, отца и матери — одним словом, манкурт не осознавал себя человеческим существом. Лишенный понимания собственного «я», манкурт с хозяйственной точки зрения обладал целым рядом преимуществ. Он был равнозначен бессловесной твари и потому абсолютно покорен и безопасен. Он никогда не помышлял о бегстве. Для любого рабовладельца самое страшное — восстание раба. Каждый раб потенциально мятежник. Манкурт был единственным в своем роде исключением — ему в корне чужды были побуждения к бунту, неповиновению. Он не ведал таких страстей. И поэтому не было необходимости стеречь его, держать охрану и тем более подозревать в тайных замыслах. Манкурт, как собака, признавал только своих хозяев. С другими он не вступал в общение. Все его помыслы сводились к утолению чрева. Других забот он не знал. Зато порученное дело исполнял слепо, усердно, неуклонно. Манкуртов обычно заставляли делать наиболее грязную, тяжкую работу или же приставляли их к самым нудным, тягостным занятиям, требующим тупого терпения. Только манкурт мог выдерживать в одиночестве бесконечную глушь и безлюдье сарозеков, находясь неотлучно при отгонном верблюжьем стаде. Он один на таком удалении заменял множество работников. Надо было всего-то снабжать его пищей — и тогда он бессменно пребывал при деле зимой и летом, не тяготясь одичанием и не сетуя на лишения. Повеление хозяина для манкурта было превыше всего. Для себя же, кроме еды и обносков, чтобы только не замерзнуть в степи, он ничего не требовал…

Куда легче снять пленному голову или причинить любой другой вред для устрашения духа, нежели отбить человеку память, разрушить в нем разум, вырвать корни того, что пребывает с человеком до последнего вздоха, оставаясь его единственным обретением, уходящим вместе с ним и недоступным для других. Но кочевые жуаньжуаны, вынесшие из своей кромешной истории самый жестокий вид варварства, посягнули и на эту сокровенную суть человека. Они нашли способ отнимать у рабов их живую память, нанося тем самым человеческой натуре самое тяжкое из всех мыслимых и немыслимых злодеяний. Не случайно ведь, причитая по сыну, превращенному в манкурта, Найман-Ана сказала в исступленном горе и отчаянии:

«Когда память твою отторгли, когда голову твою, дитя мое, ужимали, как орех клещами, стягивая череп медленным воротом усыхающей кожи верблюжьей, когда обруч невидимый на голову насадили так, что глаза твои из глазниц выпирали, налитые сукровицей страха, когда на бездымном костре сарозеков предсмертная жажда тебя истязала и не было капли, чтобы с неба на губы упала, — стало ли солнце, всем дарующее жизнь, для тебя ненавистным, ослепшим светилом, самым черным среди всех светил в мире? Когда, раздираемый болью, твой вопль истошно стоял средь пустыни, когда ты орал и метался, взывая к богу днями, ночами, когда ты помощи ждал от напрасного неба, когда, задыхаясь в блевотине, исторгаемой муками плоти, и корчась в мерзком дерьме, истекавшем из тела, перекрученного в судорогах, когда угасал ты в зловонии том, теряя рассудок, съедаемый тучей мушиной, проклял ли ты из последних сил бога, что сотворил всех нас в покинутом им самим мире?

Когда сумрак затмения застилал навсегда изувеченный пытками разум, когда память твоя, разъятая силой, неотвратимо теряла сцепления прошлого, когда забывал ты в диких метаниях взгляд матери, шум речки подле горы, где играл ты летними днями, когда имя свое и имя отца ты утратил в сокрушенном сознании, когда лики людей, среди которых ты вырос, померкли и имя девицы померкло, что тебе улыбалась стыдливо, — разве не проклял ты, падая в бездну беспамятства, мать свою страшным проклятьем за то, что посмела зачать тебя в чреве и родить на свет божий для этого дня?»