Веселые страницы из невеселого дневника Юрия Ерзинкяна

29 января, 2018 - 19:20

60 лет назад на киноэкранах появился армянский художественный фильм «Песня первой любви», режиссерами-постановщиками которого были Юрий Ерзинкян и Лаэрт Вагаршян. Для армянского зрителя картина стала хитом – пришлась по душе история певца Арсена Варунца, не выдержавшего испытание славой, потерявшего семью и голос, но в итоге вновь обретшего веру в свой талант. Фильм до сих пор смотрится с интересом и вызывает ностальгические чувства. Оно и понятно. Пожалуй, это первое экранное отражение Еревана как состоявшегося города, с узнаваемыми согражданами и ситуациями. Мелодрама получила признание также благодаря прекрасным актерам и потрясающим песням Арно Бабаджаняна. Юрий Ерзинкян также обладал талантом литератора и оставил множество миниатюр, написанных живо и с неподражаемым юмором. Многие из них вошли в книгу «Невыдуманные истории. Веселые страницы из невеселого дневника кинорежиссера» — это тоже часть истории культуры. Предлагаем некоторые из этих историй.

«Папин чемодан всегда пах апельсинами и книгами…»

26 января исполнилось 96 лет со дня рождения Юрия Ерзинкяна (1922-1996) – замечательного человека и кинорежиссера, снявшего три десятка игровых и документальных фильмов. О том, каким был Ю.Ерзинкян вне съемочной площадки, рассказала его дочь, заслуженный деятель искусств, киновед Анетта Ерзинкян – декан факультета кино, ТВ и анимации ЕГИТК.

— …Когда в кино настала пора безвременья, отсутствия света и тепла, он сел за пишущую машинку и буквально при свете свечи придал всем своим «байкам» вполне литературный вид. Конечно же, в свое время он записывал эти истории фрагментарно. Но в эти годы он по совету художника Валентина Подпомогова, с которым дружил еще с молодых лет, решил придать своим рассказам книжный вид.

— Герои-персонажи не обижались?

— Я не припомню такого случая. Хотя многие из них часто находились во время частых посиделок-чтений и застолий у нас же дома. Он обладал удивительным даром располагать к себе людей. Всегда был радостен, и все были рады общению с ним.

— Жизнь Юрия Ерзинкяна была далеко не так весела…

— В 1936 году папа лишился родителей – в мае потерял маму, а в ноябре репрессировали отца. Жил у сестры отца, учился в Тбилиси, долгие годы был буквально загнан — как сын «врага народа». Тогда же в школе царствовала следующая партийная установка — дети «врагов народа» должны были стоять на уроках! Вот через такой непростой школьный период ему пришлось пройти. Выручала страсть к искусству и особенно – к изображению, к фотографии.

— Кинорежиссеры на сьемочной площадке – абсолютные диктаторы. Каким был Ерзинкян на съемках?

— В период подготовки он со всеми работал скрупулезно, но на сьемочной площадке, безусловно, он все решал единолично. Конечно же, был авторитарен. И действительно, порой высказывался очень резко, иногда даже в форме ненормативной лексики, которая вполне с ним увязывалась и не была вульгарной, поскольку умел метко и остроумно это делать. На дух не переносил присутствия сценаристов на площадке, но относился к ним с большим уважением.

— Ну а дома?

— Папа очень любил праздники, особенно Новый год. При этом он сам собирал и наряжал елку. Мы видели, как он радуется этому событию, иногда даже оставляли его одного, потому что он с таким удовольствием включался в этот процесс, которому остался верен до своих последних дней.

Очень любил музыку, у нас очень хорошая была фонотека. Из командировок, особенно из Москвы, возвращался с полными чемоданами книг. А еще привозил апельсины – тогда большая редкость. Во мне до сих пор живет ощущение — ПАПИН чемодан пах апельсинами и книгами…

Фильм о нефтяниках Армении

Екатерина Фурцева – тогда министр культуры СССР – на совещании руководителей республиканских киностудий, обращаясь к директору «Арменфильма» Мхитару Давтяну, сказала:

– Политбюро одобрило вашу задумку снять фильм о славных нефтяниках Армении.

Давтян попытался возразить:

– Нефть не у нас… В Азербайджане… И, следовательно, нет у нас «славных нефтяников».

– Теперь уже ничего не изменишь. Я доложила Никите Сергеевичу. Ему эта идея очень понравилась. Придется вам у себя в Армении налаживать добычу нефти… В широких масштабах, и… снимать фильм. Я договорюсь с руководством республики.

Налбандян, Сталин и «множество китайцев»

Одно из монументальных полотен Дмитрия Налбандяна изображало очередной «исторический» форум Страны Советов. Руководители партии и правительства, гости из Китая – на лестнице, ведущей в Георгиевский зал Кремля. Происходило это в годы тревожные, неоднозначные. Один за другим «разоблачались враги народа» (в том числе и окружающие Сталина на картине). И тогда Дмитрий Аркадьевич старательно переписывал «врага» в… китайца. Спустя год полотно выглядело так: в центре композиции – Сталин, рядом с ним пять-шестъ его «соратников», а вокруг – китайцы в синих форменных кителях. Множество китайцев… Картину переименовали. «Сталин с посланцами Великого Китая» – так она стала называться. А через года два, по случаю каких-то торжеств, картину подарили Великому Кормчему – Мао. Говорят, она и теперь украшает один из залов Центрального Комитета Коммунистической партии Китая.

* * *

…Налбандяну позвонили из Кремля. Попросили написать… «семейный портрет» Леонида Ильича Брежнева. Через неделю композиция была готова. Леонид Ильич был изображен в окружении родных и близких. Во время «торжественного просмотра» Брежнев вдруг, к всеобщему неудовольствию, помрачнел. Обращаясь к Налбандяну, он раздраженно сказал:

– Ты посмотри, посмотри, сколько у меня звезд?! А у тебя сколько? Ты посчитай…

Налбандян, к своему ужасу, обнаружил, что «у него» на одну звезду меньше. Он тут же, на глазах у повеселевшего генсека, пририсовал недостающую звезду.

Леонид Ильич потянулся к рюмке с коньяком:

– А вообще-то недурно… недурно… Молодец! Похоже, похоже…

Брежнев прищурился:

– Ты пририсуй еще одну… впрок, так сказать… Эти, – он кивнул в сторону Подгорного и Громыко, – обещают ко дню рождения новую…

«Махнем в Константинополь…»

…Из Одессы мы вылетели на рассвете.

Мы – это Грачья Нерсесян, художник Валентин Подпомогов и я.

В пути нас застигла гроза. Старенький, изрядно потрепанный ИЛ-14 кидало из стороны в сторону с отчаянной силой. Пассажиры, откинувшись на спинки сидений, дружно стонали. Грачья чувствовал себя превосходно. Глаза его сверкали юношеским блеском. Он громко, на весь самолет, пел любимую «Санта Лючию», всем своим существом демонстрируя способность пребывать в «публичном одиночестве»…

В Сухуми прилетели с опозданием. В самолете что-то разладилось и его отдали во власть суетливых людей в засаленных комбинезонах. Наскоро позавтракав, мы отправились кататься на лодке. Я и Валя сели за весла, а Грачья, удобно устроившись на корме, стал раскуривать глиняную трубку. Трубку эту он купил перед самым вылетом в аэропорту у старушки-молдаванки. Забыв, по-видимому, что это произошло на наших глазах (или не придавая этому значения), Грачья невозмутимо утверждал, что трубку ему подарил старый араб, с которым они якобы встречались сорок лет назад в Алеппо и который научил его удивительной песне.

Лодка бесшумно скользила по зеркальной глади залива. Нерсесян молча курил свою трубку и задумчиво глядел вдаль.

– А знаешь, Нерсесович, во-он там Константинополь! – прервал его невеселые думы Валя Подпомогов.

– Да, да…

– Хочешь, махнем туда, поглядим, что там делается? – всерьез предложил Валя.

Нерсесян оживился:

– А на самолет мы не опоздаем?

Он поглядел в сторону аэродрома, словно и впрямь хотел удостовериться в том, успеем ли мы вернуться к вылету самолета.

…В тот день, как и следовало ожидать, из Сухуми нас не выпустили. Заночевали в небольшом абхазском домике на сваях. Всю ночь не переставая лил дождь. Мы долго не могли уснуть. Грачья Нерсесович рассказывал удивительные истории. Слушая его, трудно было угадать, где правда, а где вымысел, рожденный безудержной фантазией.

Потом он запел песню – протяжную песню, полную неутешной грусти – добрую песню старого араба. Закончив песню, мастер, не глядя на нас, сказал:

– Не верите… Ни во что не верите… Ни в старого араба, ни в его трубку… Ни в то, что он научил меня песне. А песня существует, понимаете, су-ще-ству-ет!

Нерсесян очень похоже передразнил Валю:

– «Махнем в Константинополь…». Не умеете мечтать по-человечески, фантазировать…

С минуту помолчал, а потом с улыбкой добавил:

– А я вот этой ночью побываю в Константинополе…

Он лег, повернулся к стене и ушел с головой под одеяло. Я невольно подумал – кто знает, может именно в этом нерсесяновском свойстве разгадка могущества его таланта.

* * *

Осенью сорок первого в театре Сундукяна состоялась премьера патриотической пьесы, не помню теперь, как она называлась. Роль немецкого офицера была поручена Грачья Нерсесяну. В середине первого акта на сцену вышел Нерсесян в форме нациста. И тогда произошло невероятное. Зал взорвался аплодисментами. Зрители дружно приветствовали любимого артиста. И так каждый раз, на каждом спектакле. Лютая ненависть к фашистам не мешала зрителям встречать каждый выход Нерсесяна (пусть даже в эсэсовском мундире) бурными, долго несмолкающими аплодисментами. Эта фанатичная любовь к артисту возымела свое действие – Нерсесяна сняли с роли.

* * *

Не помню как это случилось, то ли Грачья Нерсесович что-то недополучил по договору, то ли увеличился объем роли и ему причитался дополнительный гонорар. Словом, получил он деньги, «неучтенные» Алван (так звали жену мастера).

– Есть предложение. Едем на вокзал, в хинкальную…

Спорить с Нерсесяном в подобных случаях было бесполезно. В хинкальной он обнаружил, что денег нет. Видимо, выронил их в пути. Трудно было допустить, что деньги украли – популярность Нерсесяна была «общенародной» (в том числе и у карманников). Потеря эта, впрочем, нисколько не огорчила его:

– Денег дома не ждут, значит скандал не предвидится. А что касается хинкали – какое имеет значение, кто за них заплатит…

Где-то за полночь Нерсесян добрался домой. Жена встретила его «подозрительно приветливо».

– Деньги получил?

Нерсесян насторожился:

– Помилуй, какие? До зарплаты десять дней…

– Деньги, говоришь, не получал? А это что?!

Алван швырнула на стол пачку ассигнаций. Этого никак не мог ждать Грачья Нерсесович. И снова подвела популярность. Заботливые карманники, видимо, опасаясь, что и в их среде найдутся «нечестные», выкрали у Нерсесяна «плохо лежащие» деньги и… принесли жене.

* * *

Близились к концу съемки фильма «Второй караван». На студии «Грузия-фильм» снимали мы эпизоды картины с участием Грачья Нерсесяна. Бекназаров нервничал, спешил. Один за другим закрывались фильмы. Амо Иванович понимал, что этой участи не избежать и нашей картине. И, как на грех, запил Нерсесян. Бекназаров поручил мне, как он выразился, «негласный надзор» за артистом. Поселил нас в одном номере. Я не сводил глаз с мастера. Каждое утро, после «безалкогольной» ночи, мы с ним завтракали в буфете гостиницы и, не заходя в номер, отправлялись на студию. Где обнаруживалось, что… Нерсесян пьян. Каким образом он умудрялся напиться? Когда? Я ни на минуту не оставлял его одного, а при мне он не прикасался к спиртному. Разгадка пришла сама собой. На следующее утро во время завтрака я заметил, что с моего стакана чая поднимается пар, а с нерсесяновского – нет. Как выяснилось, Грачья договорился с официантом, чтобы тот приносил ему вместо чая коньяк. Так дурачил меня Нерсесян в течение нескольких дней.

«Пантокрин» от Бориса Барнета

…Встречали мы Барнета всей съемочной группой. Не терпелось увидеть прославленного режиссера. Из обшарпанного, скрипучего «международного» вагона вышел высокий, широкоплечий, красивый человек средних лет. Он, как нам показалось, был не по времени франтоват. Весь в «кремово-белом», тщательно отутюженном. В руках держал небольшой фибровый чемодан с «заграничными» наклейками, трость. Он по-дружески обнял каждого из нас и, не церемонясь, спросил:

– Друзья! Где можно выпить?.. И хорошо бы без проволочки… А в гостиницу мы всегда успеем…

Мы – я, художник Эдуард Исабекян, журналист Сисон Мартиросян, водитель машины Спирт-Галуст (он должным образом оценил «мудрое» предложение режиссера) и… Барнет тут же отправились в «фирменную» забегаловку на улице Абовяна. Неопрятный дощатый павильон был до отказа набит подвыпившими, громко галдящими, небритыми завсегдатаями заведения. Барнет в своем светлом плаще, фетровой шляпе с тростью в руках выглядел здесь «белой вороной».

С помощью локтей мы протиснулись к стойке. Буфетчик, не глядя, протянул нам по пол-литровой банке мутного, горьковато-сладкого портвейна. Барнет был в восторге, после «безалкогольной» Москвы он вдруг оказался в «портвейновом раю».

…Опорожнив очередную банку портвейна, Эдик Исабекян заспорил с пьяным соседом. Сосед, недолго думая, «врезал» банкой Эдику в скулу. Эдик взвыл от боли. По лицу его растеклись струйки крови, смешиваясь с портвейном. Завязалась пьяная драка. Барнет не спеша снял плащ, шляпу, отложил в сторону трость. В «боксерской стойке» нанес «смутьянам» нокаутные удары. Трое верзил, словно мешки с песком, грохнулись на грязный, прогнивший пол, перепуганные «дружки» кинулись врассыпную. Борис Васильевич вышел на улицу, разыскал милиционера.

– Вот тут, эти… подонки… Пришлось утихомирить… – Барнет кивнул на верзил.

Блюститель порядка мгновенно проникся уважением к «мощному режиссеру», выволок парней и с помощью восхищенных зевак погрузил их на патрульный «джип».

* * *

Ростов встретил нас зловещей тишиной комендантского часа, леденящим светом маскировок, отсутствием тепла, еды и… водки. Последнее особенно огорчало Барнета. И вот однажды, к своей неописуемой радости, Борис Васильевич обнаружил в аптеке на Буденовском довоенные залежи «Пантокрина». По утверждению инструкции, несколько капель этого чудодейственного препарата способны избавить «от половой слабости и сексуального безразличия». Конечно же, не эти свойства препарата привели в восторг Барнета, а то, что настоен он был на чистом спирту. Борис Васильевич приволок в гостиницу несколько ящиков «Пантокрина». Пили мы, тогда молодые здоровые парни, эту дьявольскую микстуру по несколько флаконов в день.

Нетрудно представить, что следовало за этим…

«Американцы – наши союзники»

В один из осенних московских вечеров 1946 года мы ужинали в ресторане «Метрополь». Мы – это я, Арно, Лаэрт Вагаршян и Генрих Оганесян. Где-то в одиннадцатом часу в зал вошел голубоглазый блондин в форме офицера военно-воздушных сил США. Он, широко жестикулируя, направился к нашему столу, приветствуя «своих братьев» на армянском языке. Это был Арман Малумян, герой Вооруженных сил Америки, человек легендарной судьбы и огромного обаяния. Познакомились мы с ним в Ереване на съемках фильма о возвращении зарубежных армян на Родину. Арман подозвал официанта и, протянув ему доллары, заказал шампанское и… гимн США. Тот удалился, не скрывая удивления посетителем и его заказом. Вскоре официант вернулся с шампанским и, помявшись, сообщил, что вторую часть заказа он выполнить не в силах: «Оркестр американскому гимну, к сожалению, не обучен, а нот, сами понимаете, нет. Вот если бы вы…»

И тогда, Бог мой, произошло невероятное. На эстраду поднялся Арно. Делал он это и раньше, в полночь, перед закрытием ресторана, музицировал в сопровождении оркестра, вызывая восторг посетителей. Он победно оглядел зал и, не торопясь, стал играть американский гимн. Играл громко, торжественно, вдохновенно. Гимн заполнил зал, повис в воздухе. Мы оцепенели от ужаса…

Вернувшись домой, мы долго молча сидели в комнате композиторов. Никто не решался заговорить первым.

– Ну, пьян был… Да и что тут плохого… Американцы – наши союзники, – оправдывался Арно.

Страх и отчаяние достигли апогея, когда мы узнали, что Арман Малумян – «агент ЦРУ, матерый шпион и провокатор» – арестован и выдворен из страны.

Так, в ожидании чего-то страшного, непредсказуемого прожили мы месяцы, находясь «под колпаком» молодчиков с Лубянки.

* * *

Было это в мае 1957 года в Москве. Записывали музыку к фильму «Песня первой любви». Дирижировал оркестром, по определению Арно, «ленивый бездельник», а на самом деле одаренный, молодой тогда музыкант, впоследствии известный оперный дирижер. Человек волевой и своенравный, он решительно запретил Арно «вмешиваться не в свои дела». Загнал композитора за стекло, в микшерскую. Однако «не вмешиваться не в свои дела» Арно не мог, не позволяла «клиника». Он, незаметно для дирижера, знаками дал понять музыкантам, что будет дирижировать… носом. И чтобы те не сводили глаз с кончика его носа, «игнорируя» дирижерскую палочку. Так происходило до тех пор, пока «это безобразие» не заметил дирижер. Он тут же прекратил запись и потребовал, чтобы Арно покинул зал. Тот не стал спорить и гордо удалился, попросив Зарика Сарьяна, своего соавтора, проследить за халтурщиком.

И до, и после выдворения Арно музыка была записана отлично и при прослушивании… вызвала шумный восторг композитора.

Веселые страницы из невеселого дневника Юрия ЕрзинкянаВ картине Григория Мелик-Авакяна «Зейтунский марш» рассказ о Ереване и ереванцах велся от имени бездомной, бродячей собаки. Это лихое новаторство не осталось незамеченным. В заключение Сценарно-редакционной коллегии студии было сказано: «…К очевидным достоинствам фильма следует отнести то, что режиссер сумел посмотреть на нашу современность глазами собаки».

Скрипка «Гварнери»

В послевоенном сорок шестом году нас, молодых тогда творческих работников республики, направили в Москву на учебу к видным мастерам столицы. Композиторы, художники, режиссеры объединились в одну семью в Доме культуры Советской Армении, который удобно расположился в одном из тихих переулков в центре Москвы – Армянском переулке. Учеба налаживалась не сразу, нелегко. Новая, и в общем не всем понятная, система обучения встречала самые разнообразные организационные трудности. У нас было много свободного времени, а главное, не находящей применения энергии. Энергия эта выливалась в «активный» юмор, бесконечные взаимные розыгрыши… Заводилой всех затей и забавных историй был кинорежиссер Генрих Оганесян, человек неиссякаемого юмора и удивительной выдумки.

Как-то к нам в комнату поселили прославленного скрипача Авета Габриеляна. С раннего утра Авет Карпович брался за свой уникальный «Гварнери», любовно проводил ладонью по жухлому лаку скрипки и принимался за свои бесконечные пассажи. Они обычно длились по восемь-десять часов и всем казались невыносимыми. Генрих мучительно изобретал способ розыгрыша – план «мести мучителю».

И вот сам случай пришел нам на помощь. На Тишинском рынке мы встретили старушку, безуспешно пытающуюся продать дрянную, дешевую скрипку. Тут же родился план розыгрыша. К удивлению старушки, мы, не торгуясь, обменяли свои хлебные карточки на скрипку. План был прост. Решили утром, когда обычно Авет Карпович отправлялся умываться в коммунальную ванную, подменить скрипку. Затем была запланирована драка, во время которой один из нас на глазах у Габриеляна должен был расколоть «уникальную» скрипку. Мы тут же представили выражение лица Авета Карповича и дружно рассмеялись.

Вечером в комнате композиторов во всех подробностях разработали план операции «Скрипка». Мне поручили подменить скрипку. Лаэрт Вагаршян должен был затеять ссору с Бабаджаняном. В возникшую потасовку должны были включиться остальные. В пылу драки Генрих должен был схватить скрипку и запустить ее в Лаэрта…

Сказано-сделано. Наутро Авет Карпович пошел умываться. Я подменил скрипку. Лаэрт затеял ссору с Арно. В разгар «драки» в комнату вбежал Генрих и на глазах у обезумевшего Габриеляна швырнул в Лаэрта «Гварнери». Скрипка, пролетев мимо Лаэрта, врезалась в косяк двери и разлетелась в щепки. Авет Карпович схватился за сердце, судорожно глотнул воздух и повалился в кресло. Поняв, что розыгрыш близится к концу и не имеет эффектного конца, мы кинулись к Генриху.

– Ты что, с ума сошел?. . Я еще не успел подменить скрипку, – прошипел я ему на ухо.

Генрих промычал что-то невнятное, качнулся и отрешенно направился к двери. Дружный смех присутствующих привел в сознание «пострадавших». Скрипка торжественно была вручена Габриеляну. Не знаю, весело ли было в то утро Авету Карповичу и Генриху, но мы, помню, смеялись до упаду. И каждый раз, когда доводится встречаться нам, участникам этой шутки, мы не можем сдержать смех. Перед нами тут же возникают трагикомическое выражение лица Авета Карповича и беспомощная растерянность Генриха, ставшего главной жертвой своей же выдумки.

Музицирующая домохозяйка

– И все-таки тебе сегодня придется побриться, – придирчиво оглядев меня с ног до головы, сказал Эдвард Ходжик.

– С чего бы это, что-нибудь стряслось?

– Мы приглашены на обед в добропорядочный репатриантский дом, к молодому ученому из Каира – Айку (Ходжик назвал ничего не говорящую фамилию). Обещали отличный кофе, увлекательную беседу и… пение жены.

Ходжик скорчил брезгливую гримасу:

– Пение жены… Это, пожалуй, единственное неприятное испытание, которое нам предстоит выдержать. Терпеть не могу музицирующих домохозяек.

…Кроме нас в числе приглашенных к обеду оказались писатель Гарегин Севунц, художник Хачатур Есаян и еще две незнакомые, жеманные не по возрасту, разговорчивые дамы. Радушные хозяева делали все возможное, чтобы доставить нам удовольствие. Молодая хозяйка, которая вот-вот должна была стать матерью, проворно хлопотала у стола. Одно замысловатое блюдо сменяло другое. Провозглашались длинные восторженные тосты. Айк поминутно просил жену спеть. И каждый раз, когда та отказывалась, Ходжик тут же советовал «не утруждать будущую мать».

Айк, однако, проявил завидную настойчивость, и жене пришлось уступить. И тут произошло неописуемое. «Музицирующей домохозяйкой» оказалась… Гоар Гаспарян. Нетрудно представить наше изумление и то огромное наслаждение, которое доставило нам ее пение. Так, сами того не подозревая, мы, волею случая, стали чуть ли не первыми ереванскими слушателями этой удивительной певицы.

Письмо Абеляна из архива Бекназарова

В 1959 году я экстерном заканчивал Ереванский театральный институт. «Роль артистов театра имени Сундукяна в развитии армянской художественной кинематографии» – так была сформулирована тема моей дипломной работы.

Дни шли, а работа не складывалась. Не получалось начало. Не доставало, как мне казалось, толкового письма. Ну, скажем, письма Ованеса Абеляна к Бекназарову. Таким оно могло (вернее, должно) было быть:

«…Вы, очевидно, удивлены моим столь поспешным согласием сниматься в Вашей ленте. Что заставило меня, убежденного «киноненавистника», принять Ваше любезное предложение и попробовать свои скромные силы в новом для меня искусстве – слова Белинского: «Сценическое искусство есть искусство неблагодарное, потому что оно живет в минуту творчества и, могущественно действуя на душу в настоящем, оно неуловимо в будущем!..» И еще, главное, желание сделать талантливое творение Ширвана достоянием миллионов, это возможно лишь средствами кино…»

Первым прочитал мою работу Левон Калантар.

— А письмо Абеляна ты придумал?. . Верно ведь – придумал?. . – расплывшись в хитрой улыбке, спросил Левон Александрович.

– Придумал, – признался я, – выкинуть?

– Почему же… Сделай сноску – «Из личного архива Бекназарова». И пусть маловеры ищут его.

Левон Александрович, не разжимая губ, беззвучно рассмеялся:

– Убежден, письмо это ты еше не раз встретишь в научных исследованиях.

Так оно и случилось. Пять лет спустя в одном солидном издании я прочитал «письмо Ованеса Абеляна» со сноской – «Из личного архива Бекназарова». Автор публикации был точнее меня. Он указал дату письма – «23 марта 1925 год. Тифлис».

Мадам или мадемуазель?

В середине шестидесятых в Ереван на гастроли приехала известная французская эстрадная певица Рози Армен. Как-то на съемке спросили у певицы:

– Как к вам обращаться, мадам или мадемуазель?

– Как вам будет угодно, – лукаво улыбнулась Рози. – И что за обыкновение у вас, ереванцев, задавать этот нелепый вопрос.

И, действительно, где бы мы ни появлялись с певицей, ее повсюду об этом спрашивали.

…Сарьян встретил нас в гостиной, стены которой были увешаны полотнами, излучающими (как и сам хозяин) тепло и доброту. К столу подали фрукты. Рози захлопала в ладоши:

– Натюрморт этот сошел с ваших полотен?

– Конечно, по случаю вашего приезда.

После небольшой паузы Сарьян спросил:

– Как к вам обращаться…

Рози еле сдержала смех.

Спустя неделю певицу принимал Католикос Вазген Первый. И опять:

– Как к тебе обращаться, дочь моя, мадам или мадемуазель?

Рози смиренно опустила глаза:

– Перед вами, как перед Богом… Я не замужем, но и, конечно же, не девушка… Так что обращайтесь, как соблагоизволите…

9 бутылок саке

На приеме в обществе «Япония – СССР» нас угощали традиционным саке. На небольших декоративных столиках с ажурными ножками – трехсотграммовые бутылочки слабой (по нашим меркам) рисовой водки. Обычно на приемах дегустация ограничивается одной бутылкой на четверых. Но стоит гостям допить ее до дна, как тут же появляется другая. Но такое случается редко. Четыре японца, как правило, косеют после первой.

…Когда Валя Подпомогов без особого труда опорожнил… восьмую бутылку, у нашего столика защелкали затворами фотокамеры. Нас плотным кольцом окружили изумленные японцы. Валя же невозмутимо принялся за девятую…

Утром нас разбудил телефонный звонок. Звонили от Безрукавникова, просили срочно приехать в консульство.

Борис Безрукавников, генеральный консул, человек огромного телосложения и столь же огромного обаяния, швырнул перед нами на стол кипу газет. С первых страниц улыбался читателям Валя Подпомогов. Он сжимал в руке фужер с очередной порцией саке. Перед ним выстроилась батарея пустых бутылок.

Газеты на разный лад прославляли жирными заголовками «Чудо-русского», который один выпил столько саке, сколько не в состоянии осилить пятьдесят японцев. Увидев наше смущение, отобрал из кипы газет «выездные» и протянул их Вале:

– Дома похвастаешься… Чего скис? Все нормально… Пусть знают, что мы все можем. Куда им до нас – кишка тонка.

На снимках: три кита советского кино — Юрий Ерзинкян, Фрунзик Мкртчян и Иннокентий Смоктуновский; кадр из фильма “песня первой любви”.

Подготовил Валерий ГАСПАРЯН

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Тест для фильтрации автоматических спамботов
Target Image