“Мой Карабах”. История четвертая: книга про события в Сумгаите

19 февраля, 2018 - 14:17

Горечь на митингах и книга о Сумгаите

Одним из важнейших моментов в событиях вокруг Карабаха стало решение Совета народных депутатов Нагорно-Карабахской области в полном соответствии с законами СССР обратиться к Верховным советам Азербайджана и Армении с просьбой согласиться на переход из одной братской республики в другую.

Это было еще в феврале 1988 года, но постановление, принятое областными депутатами, приобрело актуальность в начале лета, когда Верховный совет Армении под давлением демонстраций, митингов и забастовок наконец решил дать согласие на вхождение Карабаха в состав Армении.

Как и ожидалось, власти Азербайджана буквально через два дня официально подтвердили, что область является частью Азербайджана.

Прошел месяц, и президиум Верховного совета СССР, проведя пленум, в прямом эфире транслировавшийся по телевидению, оставил Карабах в составе Азербайджана.

Если говорить в терминах политики, то это должно было означать конец армянским требованиям, так как давало ясный сигнал: решение принято, и отступать от него Москва не будет.



Но то, что ни Баку, ни Москва не отдадут Карабах Армении, стороннему наблюдателю было бы понятно с самого начала – сигналы, поступавшие из Москвы и Баку, ясно показывали, что рассчитывать на широкий щедрый жест не приходится – власти в Советском Союзе не привыкли слушать мнения своих подданных. Наоборот, подданные должны были слушать, что им говорят. Слушать и выполнять.

В настроение ереванских митингов начала вплетаться горечь. Росло ощущение тупика, безысходности. И все равно, я не помню, чтобы кто-либо в моем окружении вслух спрашивал: «Неужели это все было зря? Неужели люди, погибшие в Сумгаите и Карабахе, отдали свои жизни напрасно?» Но допускаю, что этот вопрос назревал, и если бы ситуация не менялась, он рано или поздно должен был быть задан.

Но тогда нам было не до вопросов. Мы бастовали в знак протеста против решения Москвы.

Бастовал и я. Разумеется, не в одиночку, а вместе с институтом ЕрНИПИ АСУГ, где мне оставалось работать всего несколько недель. В институте мы по всем правилам провели долгое и шумное общее собрание, проголосовали и отправились бастовать.

Уходя на забастовку, я взял с собой большую электрическую пишущую машинку «Украина», чтобы допечатать диссертацию. В те дни я почти перестал ходить на митинги, потому что оформление диссертации отнимало у меня практически все время.

Я был так занят, что почти перестал ходить в Союз писателей, где работал мой друг и однокурсник Самвел Шахмурадян – Шах, как мы его называли. Я уже писал о нем – это он привел меня на первый карабахский митинг. К середине 1988 года Шах был уже довольно известным журналистом и публицистом, пробовал свои силы в писательстве.

Иногда я все же к нему ходил. Но даже когда я заглядывал в его маленькую комнатку на втором этаже, часто оказывалось, что у него нет времени – Шах с головой окунулся в деятельность, связанную с комитетом «Карабах». Он все время куда-то спешил, в его кабинете все время кто-то был, там не умолкая звонил телефон, сигаретный дым стоял столбом.



Но как-то Шах позвонил мне сам и предложил встретиться. Для меня эта встреча стала очень важной в понимании трагичной стороны карабахского конфликта, который до этого для меня укладывался в чисто ереванские события – хождение на митинги, обсуждения политической ситуации, обязательное периодическое посещение оперной площади, когда она не была оцеплена войсками, участие в забастовке.

И это при том, что уже слышны были отголоски будущих этнических чисток в Азербайджане и Армении, уже можно было слышать рассказы о погромах армянских домов в самых разных городах Азербайджана, уже доносились до нас истории о том, как «азербайджанцы из такого-то района начали уезжать». Но мой мир и мое восприятие все еще оставались чисто ереванскими.

Когда мы встретились, Шах предложил помочь ему в работе над книгой, которой он интенсивно занимался в тот момент. Книга должна была называться «Сумгаитская трагедия в свидетельствах очевидцев».

Я сразу же согласился. Моя роль сводилась к следующему: Шах передавал мне кассету с записью интервью кого-либо из беженцев из Сумгаита. Мне нужно было расшифровать это интервью, напечатать его на машинке, передать Шаху текст и получить следующую кассету. И так – сколько смогу, потому что кассет с рассказами пострадавших от сумгаитских погромов было больше пятидесяти.

Я, конечно, не обрабатывал все эти кассеты. Думаю, через мои руки прошло не больше десяти-двенадцати.

Сейчас я понимаю, что Шах меня щадил, не давая возможности общаться с беженцами из Сумгаита. Если их рассказы так потрясли меня в записи, где были только голоса – без лиц, без глаз, без мимики и жестов – можно представить, как сильно на меня подействовало бы общение с беженцами.

Кроме того, он сказал сразу, что не собирается упоминать моего имени в книге. Мне было ясно, что он хотел оградить меня от возможных неприятностей с КГБ. А «контора» следила за каждым его шагом.

Словом, я взял первую кассету, пришел домой, вставил в магнитофон, надел наушники, заправил печатную машинку…

В течение следующих трех недель я жил странной и неестественной жизнью. Утром я завтракал и уходил на работу – уже в школу – а вечером садился за стол, надевал наушники… и на меня наваливались страшные трагедии.

Женские и мужские голоса рассказывали совершенно жуткие истории. Истории о том, как люди прятались в подполе, а по их квартирам ходили погромщики и мародеры, как ломали двери в их дома, как озверевшая толпа ходила из дома в дом в поисках армянских молодых женщин, чтобы их изнасиловать.

Кто-то рассказывал бесцветно и отстраненно, кто-то эмоционально, кто-то со слезами. И все это были непредставимые сцены, совершенно дикие истории, невозможные в конце ХХ века.

«… Они ворвались к нам домой, и, не обращая внимание на то, что на полу лежит убитый человек, они начали разворовывать две комнаты…»

«Я помню, что когда меня били, когда срывали одежду, я не чувствовала ни боли, ни стыда, потому что в то время все мое внимание было приковано к Карине…»

«Отец был без сознания, у него мозги были видны, глаза в крови, на голове были очень глубокие раны… его арматурой били».

«Один брат лежал перед домом, у подъезда, другой – под боковым огнем…»

Истории беженцев из Сумгаита, которые я слушал и расшифровывал по вечерам, воздействовали на меня странным образом: я почти перестал спать. И те три недели, когда я работал с кассетами Шаха, я заставлял себя ложиться глубокой ночью и лежал с открытыми глазами, пока не начинало светлеть. Потом засыпал на пару часов. Утром надо было идти в школу.

Книга «Сумгаитская трагедия в свидетельствах очевидцев» вскоре была опубликована. В этой книге всего пара «моих» интервью, поэтому моего имени среди авторов книги нет. Большая же часть текстов, подготовленных мной, должна была войти во второй том, который не был опубликован.

Это четвертая история из серии армянского журналиста и писателя Марка Григоряна “Мой Карабах”

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Тест для фильтрации автоматических спамботов
Target Image