Космос, который Армения потеряла

3 декабря, 2018 - 13:31

Пять лет назад ушел из жизни выдающийся ученый-астрофизик и художник, действительный член АН Арм.ССР Григор ГУРЗАДЯН – один из первых сотрудников Бюраканской обсерватории. Он родился в Багдаде в семье выходцев из Западной Армении, бежавших в 1915 году в Ирак. Семья репатриировала на историческую родину, Григор окончил Политехнический институт и стал аспирантом Виктора Амбарцумяна. В Бюракане в 50-х, уже доктор наук, он с коллегами приступил к созданию уникальной астрофизической аппаратуры для работы в космосе. Группа Гурзадяна вскоре создала космическую обсерваторию, были развиты принципы космического приборостроения. Тогда же по инициативе Гурзадяна была основана Гарнийская лаборатория космических исследований и конструкторское бюро, ставшее позднее Институтом космической астрономии. Были созданы орбитальные обсерватории Орион-1 и Орион-2, которые выявили ценнейшие научные факты. В Гарни прошли предполетную подготовку около 40 советских космонавтов.

После развала СССР институт в Гарни прекратил существование: аодовской власти наука была не нужна. О некоторых перипетиях этой печальной истории рассказал Андраник ОВАНЕСЯН в своем очерке (отрывки публикуются ниже) о Григоре Гурзадяне и его «Орионах», о космическом центре «Гранит». А.Ованесян был заместителем гендиректора «Синопсис Армения», коммерческим директором, специалистом посольства США в Армении, занимал ключевые должности в ряде организаций.

Григор Гурзадян – не только крупнейший ученый. В своем Гарнийском институте он приобщился к живописи и со временем стал замечательным художником. В основном писал пейзажи – тонкие и глубокие по смыслу. Иначе и быть не могло – это была его сущность как человека и ученого. Деятельность Григора Гурзадяна – одна из вершин армянской науки, его научное наследие имеет непреходящее мировое значение. Также предлагаем отрывок из эссе «Молчание мудреца» писателя Кима БАКШИ – о Гурзадяне-художнике.

Засекреченный объект под названием “Гранит”

Отрывок из очерка

Андраника ОВАНЕСЯНА

На одном из поворотов, чуть не доезжая до Гарни, направо с трассы, к каньону, уходит, петляя, малоприметная, заброшенная и полуразрушенная дорога. В ее конце, практически не видном с основной трассы, находятся остатки того, что когда-то было засекреченным объектом под ничего не значащим названием “Гранит” — а на самом деле раскинувшийся на 60-и гектарах (!) Гарнийский космический центр (позже, после краха СССР — НПО “Галактика”), который много лет возглавлял академик, всемирно известный ученый-астрофизик, пионер космической астрономии, крупный теоретик теории космических полетов и отличный художник Григор Гурзадян.

Большинство населения Армении и понятия не имело и не имеет о существовании этого центра, и что именно в этом центре, созданном по указанию Келдыша еще в 1965-м, были разработаны первые космические астрофизические спутники-обсерватории “Орион-1” и “Орион-2”, и космические телескопы серии Глазар, работающие на модулях станций “Мир”. В центре, на мощном московском финансировании, работало до 500 человек, проходили стажировку советские космонавты, а Космический музей, созданный при нем, был долгое время третьим в мире после Вашингтонского и Московского музеев. Да, да! У нас был космический музей — своими глазами видел там обожженную спускаемую космическую капсулу и макеты космических телескопов. В центре имелись крупные исследовательские и промышленные корпуса, а рядом были построены коттеджи, где и жили многие сотрудники.

В 90-х и позже, по словам Гурзадяна и по тому, что писали в прессе и в блогах, новоиспеченное демократическое правительство, при прямом участии чиновников Минторга, котайкского марзпета и гюхапета Гарни успели полностью разграбить уникальнейший Гарнийский космический центр, распродать по дешевке почти все его имущество, сложнейшее оборудование и все драгоценные материалы, хранившиеся на складах, уволить практически всех сотрудников, отобрать и приватизировать служебные квартиры в коттеджах. Пытались дважды продать научный корпус вместе с музеем и устроить на территории крупный свинарник. Стареющий Гурзадян много лет сопротивлялся как мог, но за него решили все — и мы все потеряли в угоду безграмотным и жадным подонкам. Другого слова, простите, не нахожу.

NASA — надежды и разочарования

В марте 1996 г. тогдашний министр промышленности Сафарян сообщил при мне послу Питеру Томсену в весьма несерьезной форме, что его, мол, постоянно донимает академик Гурзадян на тему помощи в возобновлении контактов с НАСА и совместного проектирования, строительства и запуска спутника-телескопа. Сафарян попросил посла хоть раз с Гурзадяном встретиться, типа чтобы старик понял, что к чему, и отстал.

Когда, по поручению посла Питера Томсена, я посетил Гурзадяна в мае 1996 года, то застал раздирающую сердце картину. В огромном холодном, давно не отапливаемом и совершенно пустом и обкраденном здании исследовательского корпуса сидел в своем кабинете, один-одинешенек, всемирно известный ученый и продолжал фанатично писать и издавать свои сложнейшие теории и чертить свои космические спутники-обсерватории. Стены двух комнат его кабинета были завешены планшетами с чертежами спутников и прекраснейшими картинами кисти их автора. Картины устилали и весь пол, по центру которого к столу ученого вела узкая дорожка. Вне этого малюсенького оазиса было 60 гектаров обворованной, разграбленной науки и украденного престижа страны.

Гурзадян, с одной стороны, обрадовался встрече, с другой — отнесся с некоторым недоверием — поскольку я не был американским дипломатом. Потом недоверие растаяло. Гурзадян рассказал, что как минимум последние десять лет он занимался разработкой беспилотного спутника-обсерватории, работающей в ультрафиолетовом спектре, под названием ХРОМОС. В 1989 он имел возможность представить проект некоторым сотрудникам НАСА и ученым нескольких университетов. Гурзадян показал мне весьма хвалебные отзывы о проекте от Ерванда Терзяна, профессора астрономии и космических наук Корнельского университета, а также Меморандум о взаимопонимании с учеными Колорадского университета, по которому стороны должны были доработать проект оптической части телескопа и попытаться заинтересовать им космические агентства СССР и США. Все эти ученые подчеркивали уникальность и невероятную научную ценность такого телескопа, если бы он был запущен.

Гурзадян, который, сидя один в институте, умудрился практически без всякой оплаты спроектировать аж четыре версии этого спутника, попросил меня найти выход на НАСА и попытаться заинтересовать их следующим предложением: а) спутник проектируется в Гарни силами армянских специалистов (при консультации с НАСА) за практически символическую цену, на чем НАСА колоссально экономит; б) строится в Санкт-Петербурге, что тоже намного дешевле, чем в США — до двух миллионов долларов против 40-50 миллионов в США) и запускается либо российским носителем, либо Шаттлом. Гурзадян также просил меня попросить НАСА о визите к ним, чтобы обсудить в деталях этот проект и проект VESTAL — обсерваторию, работающую в рентгеновском спектре. А также предложить НАСА использовать проектные и производственные мощности Гарни для своих проектов. В качестве потенциального контакта Гурзадян указал Эдварда Вейлера, тогда — директора Программы происхождения Вселенной НАСА (позже он стал директором Центра космических полетов Годдарда, и далее — заместителем администратора НАСА, руководил всеми последними марсианскими миссиями).

1 апреля я послал Вейлеру факс, в котором подробнейшим образом изложил как сам проект, так и предложения Гурзадяна. Вейлер ответил тут же, пожаловался на урезку бюджета и сообщил, что ультрафиолетовым спектром НАСА больше не интересуется и что, мол, будущее за инфракрасным спектром. И посоветовал обратиться к Алану Баннеру, научному директору департамента Структуры и эволюции Вселенной.

Ответ Алана тоже был неутешителен — чужие разработки мы не оплачиваем, каждый должен сделать свою часть за свои средства, и вообще отбор международных проектов в НАСА очень жесткий, с работами Гурзадяна я не знаком, но успеха ему, мол, желаю.

Оставалось последнее. Я позвонил в Корнелл Терзяну. Терзян заявил, что да, проект действительно хорош, если у кого найдутся миллионы долларов, но заявил, что Гурзадян упорно не желает понимать экономическую сторону дела и тешит себя иллюзиями на этот счет, несмотря на его, Терзяна, многочисленные попытки ему это объяснить. В довершение он заявил, что не намерен посвящать свое время и ресурсы для помощи этому проекту, поскольку будущее проекта непредсказуемо.

Идея кооперации с НАСА провалилась. Когда я передавал ответы (со смягченными выражениями) Гурзадяну, мне больно было смотреть ему в глаза.

Армянский спутник

Через месяц, 7 мая 1996 г., Гурзадян попросил меня о встрече и сам приехал в посольство на Баграмяна. Оказывается, после нашей последней встречи он не выдержал и полетел в Санкт-Петербург и Москву, где пользовался высокой репутацией, и договорился о постройке и запуске на фантастических условиях своего телескопа-спутника, теперь под названием “Гарни”. Так Евгений Маламед, директор петербургского ЛОМО, согласился построить телескоп всего за каких-то 400 000 долларов, с первоначальным взносом всего в 50 000 долларов, причем к концу года. О чем и подписал с Гурзадяном соглашение. С цифрами. Копия у меня на руках.

А Владимир Никитский, главный инженер Космического центра Королева, оценил постройку спутниковой платформы для телескопа, самого носителя, запуска и обслуживания в полете всего в 80-90 миллионов долларов (против 500 миллионов в американском варианте) с возможным сроком запуска через три года. После этого Гурзадян встретился с Артуром Чилингаровым, вице-спикером российской Думы и тот предложил протолкнуть проект в Российскую космическую программу, да так, чтобы русские профинансировали все, кроме самого телескопа на спутнике.

Фактически дело оставалось за малым — найти всего-то 400 000 долларов на телескоп, и у Армении к 1999 году… был бы свой спутник! Причем не просто летающий кусок железа — а ультрасовременный телескоп, открытия которого еще 5-6 лет (это был рассчитываемый срок службы) радовали бы ученых всего мира.

Разумеется, денег на это у армянского правительства не нашлось… а диаспора, на которую уповал Гурзадян, тоже показала шиш с маслом. Только аферист Джилавян пообещал публично Гурзадяну миллион долларов из своего кармана на армянский спутник, но денег, разумеется, не дал.

А ведь все было почти на мази… Это был уникальный момент, так как времена были переходные и кризисные, и российский космос бедствовал и срочно нуждался хоть в каких деньгах. Такое больше не повторится.

ВСПОМИНАЯ ЗОЛОТОЕ ВРЕМЯ

Отрывок из эссе Кима Бакши

…Мы идем с Гурзадяном из института к его дому, ступаем по выщербленной асфальтированной тропинке, проложенной на краю ущелья. И говорим, вспоминаем. И отношение у нас к тому, о чем говорим, к преклонению перед учеными, когда им заглядывали в рот, ироническое, но с доброй улыбкой. У меня тоже есть что сказать, что вспомнить, был в то время заведующим отделом науки популярного журнала “Огонек”, знаком со многими знакомцами Гурзадяна.

Середина дня, но солнце уже чуть склонилось по-осеннему. Особого тепла нет: снег выпал на Арарате. За обедом, заботливо приготовленным Марианик Ашхарабековной, я со смущением и благодарностью заметил прибавление некоторых блюд специально для гостя. Обычно Гурзадян ест один раз в день после работы.

За столом, как бы продолжая тему наших воспоминаний о золотом времени, Гурзадян рассказал, как сюда привозили Уильяма Сарояна. Он-то приехал не к нему, а в Армению, но писатели, тесно окружившие его, жаждали познакомить с достопримечательностью — секретным ученым из Гарни, физиком, запускающим ракеты в космос.

Приехало очень много народа — Гурзадян еще удивился, неужели у нас есть столько писателей? — расселись в кабинете кто где смог, в основном на полу. С восхищением рассматривали и слушали двух кумиров. Был тогда даже Ованес Шираз, он и Сильва Капутикян обычно не ездят в такие места, где им не придется читать свои стихи и вообще быть не в центре внимания. Сильва, правда, не приехала по понятным причинам. Гурзадян посмотрел на меня. Я кивнул, понимаю. Хотя что там понимать?..

Уильям Сароян спрашивал, Гурзадян отвечал, диалог двоих. Первый вопрос о судьбах звездного неба заставил его задуматься — как ответить, чтобы было понятно далекому от астрономии человеку? И пришло вдруг замечательное сравнение. Оно под стать не столько ученому, но также поэту, художнику. Я посмотрел на стены столовой, и здесь, как в его кабинете, увешанные ковром картин.

“Звездное небо — цветущая яблоня”, — сказал тогда Гурзадян. “Была Вселенная без звезд. Яблоня зимой без цветов… Сейчас весенняя пора, и видимое нами небо все в звездных цветах. Но обязательно наступит осень, пора собирать плоды, мы не знаем, когда это будет, через сколько миллиардов лет. Но мы знаем, что вслед за ней снова придет зима, яблоня будет стоять голая…”

Сравнение понравилось Уильяму Сарояну. А Гурзадян прибавил: “Если бы люди не знали о Вселенной то, что знает сегодня наука, все равно яблоня, расцветающая и в свой срок опадающая, дала бы им представление о жизни бесконечного мира, окружающего нас”.

Видимо, пораженный миллиардами лет жизни Вселенной и необъятной ее протяженностью, Уильям Сароян поставил свой второй вопрос, задал его с усмешкой над человеком и человечеством. Если они исчезнут, что-нибудь потеряет Вселенная? Наверное, в ней ничего не изменится? Григор Гурзадян отвечал полчаса, заметил время. И непрерывно следил, как изменяется лицо Сарояна, гаснет усмешка, раскрываются, округляются глаза. Когда Григор Арамович закончил, Сароян оглядел братьев-писателей: “Вы поняли?..”

Мне было интересно, что же тогда сказал Гурзадян. Но не решился просить его припомнить разговор многолетней давности. А вместо этого представил себе бесконечные холодные просторы, свет летит миллионы лет от Галактики до Галактики. И нашу жизнь, вращающуюся около периферийной звездочки, тонкий, как пыль, слой цивилизации… Понимаю вопрос Уильяма Сарояна, его усмешку. Чем же смог Гурзадян переубедить его? Ну хоть какое было направление мысли? Чтобы прояснить это, спрашиваю, можно ли было в том вашем ответе обойтись без Бога?

Гурзадян помолчал. И тут я вспомнил, что ему нельзя задавать вопрос о Боге, он никогда не отвечает. Это молчание можно трактовать по-разному, первое, что приходит в голову, лежит на поверхности — чтобы не вмешивались, не лезли в душу.

Вместо ответа на мой вопрос о Боге Гурзадян поднял стакан с белым горьковатым вином из собственного виноградника, мы чокнулись. И он рассказал, как однажды ему позвонил нынешний католикос, тогда архиепископ араратский, и попросил о встрече. Но приехал не один, а со съемочной группой из США. Они снимают фильм на тему — наука и Бог. И кто-то из знакомых в Штатах им сказал, что без Гурзадяна фильм не получится.

— Я был в сумасшедшем (его любимое слово) положении! Не помню, как уж выпутался из затруднения, чтобы не обидеть их своим отказом сниматься и говорить о Боге…

Уильям Сароян приезжал еще раз в Гарни, при этом требовал, чтобы его никто не сопровождал, даже Ваагн Давтян, которого любил. Шла беседа с глазу на глаз. А несколько месяцев спустя Гурзадяну передали из Союза писателей, что Уильям Сароян снова хочет посетить Армению и на сей раз остановиться в доме Гурзадяна.

Надо знать скромный, почти аскетический образ его жизни и особенно питание, чтобы понять, как затруднила Гурзадяна телеграмма из Америки. Он, конечно, свое согласие дал, стал понемногу готовиться. Но однажды в семь утра раздался звонок из Союза писателей. Он не разбудил Гурзадяна, летом и зимой он встает очень рано, но чтобы так рано звонили писатели… Вероятно, произошло нечто экстраординарное! В трубке слышит: умер Уильям Сароян. Просят написать слово прощания. Чтобы успеть в утренние газеты, времени дают меньше часа.

Я где-то видел фотографию: очень длинноволосый и молодой, высокий, Гурзадян склонился к бодрому усатому старику, который пытается его обнять за шею, при этом выражение лица у Сарояна такое, как будто он говорит: “хороший ты парень, черт бы тебя побрал!”

Во время первого его приезда в Армению писатели повезли Сарояна также и к академику Амбарцумяну. Тот прочел целую лекцию о галактиках, о звездных ассоциациях, показывал множество снимков. Сароян лекцию слушал вполуха, глядел не на фотобумагу с белыми расплывчатыми пятнами на ней, а на лицо академика. А когда тот закончил, спросил: “Вы ходите в кабаре” Имеете дело с бл…?” Амбарцумян не знал этого западноармянского слова, а может быть, сасунского (Сароян говорил на этом наречии своих дедов). Он попросил Ваагна Давтяна, и тот перевел. Сароян услышал, как оно звучит, и говорит: “Как ни называй, все равно это бл…” Пораженный Амбарцумян не знал, что ответить, и только покачал головой. “А раз не ходите и не… — тут Сароян употребил еще одно непечатное слово — то вся ваша наука мне не интересна!..”

Я спросил Гурзадяна, как проходила их вторая встреча с Сарояном — та, что без свидетелей. Он не ответил, сказал только: “Он оказался невероятно (любимое слово!) — невероятно другим…” Что это значит, какой он был? В другое время и по другому поводу Гурзадян сказал: “Он любил представляться, а в глубине был совсем другим”.

Представляться, то есть что-то из себя строить, показываться не таким, каков есть. Это был, как я думаю, своеобразный ответ Сарояна на неприятные вещи. Например, на преувеличенное восхваление и отнимающее свободу внимание, которым окружили Сарояна в Армении. Он в глубине души этого не терпел, но не хотел обидеть хозяев. Он иногда “представлялся”, резко, грубо говорил, чтобы снять маску с лица человека и рассмотреть его сущность.

“Сальвадор Дали тоже любил представляться…” Так Гурзадян, как опытный яхтсмен, переложил руль и перевел наш разговор на другой галс. Мы вспомнили ниточки усов Дали, экстравагантность его одежды и поведения, эпатаж, подхватываемый газетами, растиражированный по всему миру.

Назвав имя Дали, Гурзадян круто изменил течение нашего разговора, речь пошла об искусстве. Тема не менее близкая моему собеседнику, чем математика и астрофизика. Об этом было легко догадаться, взглянув на его картины или взяв в руки его книги, содержащие эссе — архитектура, живопись, литература, поклонение великим мастерам и великим творениям человеческого гения.

Гурзадян выяснил, что я хорошо помню “Распятие” Сальвадора Дали, по репродукциям, конечно. Он же видел подлинник, об этом он сказал с какой-то детской гордостью. Первый раз, приехав в Нью-Йорк, он отправился в музей, чтобы посмотреть “Распятие”. Никакая репродукция не может заменить созерцания самого шедевра!.. Но на месте картины висела табличка — полотно на реставрации.

И во второй раз, через несколько лет, он снова пришел в уже знакомый зал. И снова прочел табличку — картина в Европе. “Я был невероятно огорчен…” Рассказал о своей неудаче, многолетней, фатальной, знакомому армянскому архиепископу Нью-Йорка. Тот поговорил с кем-то по телефону: “Я узнал, картина вернулась. Через два часа вы ее увидите”.

Гурзадян едет на машине епископа по закупоренным автомобилями улицам, боится опоздать, он любит точность, знает, что и американцы ее чтут. Благополучно успевает, но времени в обрез. В сопровождении человека, которого дал в помощь архиепископ и который знает, куда идти, они входят в здание музея откуда-то сбоку, охранники, услышав имя Гурзадяна, пропускают их.

В огромном, похожем на ангар запаснике его подводят к распакованной, но еще не вынутой из вертикально стоящего ящика картине. Узкий направленный луч, идущий откуда-то с потолка, освещает “Распятие”. И тоже сверху, как бы из надмирной высоты, как будто это сам Отец глядит на распятого Сына, Гурзадян видит крест и Христа. Сальвадор Дали искусно направил взгляд зрителя: сверху не видны ни лицо распятого, ни его мучения. Картина излучает огромное силовое поле. Оно словно отрывает крест от земли, оставляет глубоко внизу одинокую фигуру скорбящей женщины. Что это? Неизмеримая сила отцовской любви возносит крест? “Я был поражен!..”

Но Гурзадян — художник, его интересует вопрос — как? Он хочет увидеть мазок кисти Сальвадора Дали. Оглянувшись на куратора, скромно ставшего в стороне, Гурзадян закладывает руки за спину на манер заключенного (пусть не беспокоится, я не прикоснусь к полотну!). И в таком виде вплотную подходит к картине, наклоняется, вглядывается, словно нюхает ее.

Мазок Сальвадора Дали… Мазок Тициана… Гурзадян рассказывает о том, какие чудеса творит кисть мастера. Однажды в Москве на выставке картин, привезенных Арнольдом Хаммером из США, его поразил “Святой Петр” Тициана. Этюд! Всего лишь! “Не говорю уж о лице. Ноги! У меня даже сейчас мурашки бегают…” Гурзадян потер руки у плеч. “Мазки гениальные. У каждого пальца свой характер. Это как аккорды гениального пианиста!..” Гурзадян растопырил пальцы обеих рук, размахнулся и ударил ими по столу, как по воображаемому роялю.

Я вспомнил ноги, виднеющиеся из-под стола в “Тайной вечере” Леонардо да Винчи — ноги апостолов, сидящих слева от Христа. В этой группе, между прочим, по чисто случайному совпадению находится Фаддей, который, как и апостол Варфоломей, после распятия Христа пришел в Армению с проповедью христианства. Так вот ноги… Я не замечал их на многочисленных репродукциях, пока не оказался в бывшей трапезной базилики Санта Мария делле Грациа в Милане. Перед подлинником.

Я сказал об этом Гурзадяну. Он повторил расхожее мнение о том, что эта работа Леонардо безвозвратно утрачена. Этого мнения придерживался и я. Честно сказать, пошел смотреть базилику, творение Браманте, больше из желания поставить галочку в перечне увиденных мною достопримечательностей Милана. Но оказалось, что недавно законченная реставрация, проведенная на средства концерна “Оливетти”, словно бы вернула живое дыхание леонардовской “Тайной вечери”.

Войдя в затененный зал трапезной, долго безмолвно стоял. Прислушивался. До меня доносились полные драматизма голоса апостолов. Христос только что сказал им: “Один из вас предаст меня!”

Во всех репродукциях леонардовской “Тайной вечери”, которые мне удалось увидеть, представлен только Христос и апостолы, сидящие за столом. Как некий президиум. А в реальной обстановке я увидел также остатки росписи, когда-то покрывавшей стены трапезной, и можно было представить, как выглядела эта зала, когда бенедиктинцы в ней обедали — по стенам в декоративных арках шли гербы. Они переходили и на торцовую стену, где живопись Леонардо. И далее, по замыслу художника, с теми, кто уселся в трапезной, должно происходить нечто…

То, что происходит сейчас со мной… На моих глазах эта стена… исчезает. Рождается глубина. Как будто трапезная продолжается в комнате, где сидят апостолы. Идет дальше за их спинами, суживается по всем законам перспективы, которые так математически точно знал (и разрабатывал в своих научных трудах) Леонардо да Винчи, и, наконец, упирается в новую торцовую стену. Уже не настоящую, живописную.

В ней три окна. Как я раньше не обращал на них внимания!..

В них за цепью синих гор — райская голубизна, счастливый рассвет, иной мир. Он затягивает, приглашает нас туда, обещает безгрешную тишину. Они влекут в счастливый простор, эти мистические три окна! Обещают жизнь вечную.

Я не мог оторвать глаз от этих влекущих окон. И так стоял, стоял… Рад бы в рай, да грехи не пускают!

Даже сейчас, когда я все это написал, мне кажется, все же я не смог передать всей глубины этих трех окон, их решающего значения для “Тайной вечери” Леонардо. А когда мы сидели в столовой Гурзадяна, я рассказывал куда хуже. В результате мне показалось, что он все пропустил мимо ушей. Но спросил внезапно, понимаю ли я, почему лицо Христа осталось незаконченным?

В ответ я передал ему забавную легенду. Леонардо завершил работу над “Тайной вечерей”, но осталось написать только два лица — Христа и предателя Иуды. Настоятель пошел жаловаться герцогу Сфорца, владетелю Милана, что время идет. А работа стоит, и довольно давно. Герцог призвал Леонардо на ковер, как теперь говорят, спросил почему. “Никак не могу подобрать типажи, — ответил художник. — Впрочем, для Иуды подойдет лицо настоятеля”. Тот больше не жаловался и не торопил мэтра…

Мы обменялись улыбками. Но Гурзадян, оказывается, задал свой вопрос не просто так. Он напомнил мне крохотную фигуру Спасителя на знаменитой картине Александра Иванова “Явление Христа народу”, на ней трудно разобрать лицо идущего Иисуса. А Сальвадор Дали? Мы вообще не видим лица Распятого… Это ведь не случайно! Художники избегали изображать лицо Христа. Почему?..

Этой одной репликой, этим одним своим вопросом Гурзадян мне буквально открыл глаза. Почему?.. В этой недосказанности угадывалась глубина. Может быть, художники останавливались перед тайной божественного и человеческого в Христе? Возможно ли вообще выразить эту двойственность на полотне?.. Передо мной встала целая галерея лиц Христа, которые я видел в Эрмитаже, в Лувре, в Уффици, в Лондонской Национальной галерее. Это были замечательные образы мудрого, доброго или строгого, но человека.

…Вспомнил древнюю легенду, родившуюся где-то в пятом или шестом веках. Художник пришел к Христу и захотел написать его портрет. Но сделать это было невозможно. Лицо Спасителя сияло и переливалось, все время меняло очертания. Художник в бессилии отложил краски.

Подготовила Елена Шуваева-Петросян

Комментарии

Как я могу отозваться о прочитанном? Только комком в горле и не выступившими слезами.
В конце у меня проступила банальная злоба. Вот и все мои непрошеные грехи, из-за которых я точно не окажусь в раю.

Два великих армянских носа! Жена сказала: нет ничего хуже невежества. Я добавил - хуже невежества может быть только невежество

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Тест для фильтрации автоматических спамботов
Target Image