Валерия Олюнина: Прощание с кустом сирени из темноты. Очерки

5 сентября, 2019 - 16:26

А СЛЕПНУТЬ Я СТАЛА ИЗ-ЗА КУСТА СИРЕНИ.

Он был высокий, развесистый, и вся его шагаловская кипень падала в наше единственное окно на первом этаже. Странно было пострадать из-за сирени, красивейшего цветка, с нежнейшей душой. Со временем, когда я в полной мере осознала причину ухудшения зрения (фактор наследственности отменялся, родителя имели обостренное), я стала по ночам надумывать себе, что вот ветки, уже без цветов, врезаются мне в глаза, и было что-то в этом хтоническое и эпическое. Видимо, сказывалось пристрастие к зачитанным до дыр героям Эллады в переложении Веры Смирновой, с ударениями. Кстати, я брала эту книжку  в глазную больницу, где дети, вывезенные из операционной с уже подтянутыми мышцами, с голыми веками, обильно залитыми зеленкой, были самым болезненным моим зрелищем тех лет.

…Зрение я теряла до конца учебы в школе, миопия  остановилась на отметке минус  четыре. Я никогда не носила в быту очки, не потому что стеснялась, хоть тогда очкариков было мало, а потому что убеждала себя, что без стекол прекрасно вижу то, что мне нужно, а на остальное мне плевать.  Правда, поначалу моя расстроенная мама просила меня подниматься на восьмой этаж к соседке Маринке Сидоровой (с ее отцом учился мой, в одном классном отделении), вставать у окна и смотреть на открывавшуюся чертановскую ойкумену.

«ТАК ТРЕНИРОВАЛИ ГЛАЗА ДРЕВНИЕ ГРЕКИ, СМОТРЕЛИ В МОРЕ», - говорила мне мама, напирая на мою любовь к античности, но эта практика быстро закончилась.

Так, сирень и моя близорукость со временем срослись в один миф. Если вы спросите моих дочерей, почему у родителей, читавших до сорока лет двенадцатую строчку, дочь близорука, они как одна назовут вам виновника.

Еще один куст сирени стоял во дворе, у лавки.

***

СТРАННО, НО В СИБИРИ Я УЖЕ НЕ ВИДЕЛА СИРЕНИ, ДАЖЕ МОРОЗОУСТРОЙЧИВОЙ.

Ее заменила черемуха и ранетки. Говорят, что исконно сибирской сирени вообще не существует. История садовой сирени началась в середине XVII века, когда в Европу были привезены семена турецкой калины. Выращенные растения назвали сиренью обыкновенной. Скучая по Москве, я, прежде всего, скучала по сиреневому кусту у окна. Отец – по черному бородинскому хлебу.

…Три московских года мы жили в небольшой служебной квартире, делили ее с другой семьей. Друзьями с их детьми мы так и не стали, нас объединяли только дни рождения и Новый год. В нашей комнате не было места для елки, а все визиты деда Мороза приходились на соседский  надел. Наши елочные игрушки вообще не доставались из деревянного ящика, где они, завернутые в куски газет, хранились в туалетной нише. О них три года никто не вспоминал, хотя красоты советские игрушки были изумительной. Шары, сосульки, шишки…Тонкого стекла, обсыпанные блестками, они уже начинали звенеть при легком касании их ногтями…

В первый год нашим соседом стал Игорь Высоцкий с сердцем с правой стороны. Однажды отец пригласил меня в Звездный городок, готовился академический выезд, и я, почему-то с пренебрежением, хотя я всегда панически боялась гнева отца, бросила: «А что там делать? Ааа, самолётики смотреть?».

Он был настолько оскорблен, что не было даже конфликта.  Он пригласил Игоря, и теперь на тех фотографиях вместо меня остался совершенно чужой мальчик.   Слева на площадке доживал свой век ветеран Великой Отечественной войны Сергей Иванович, совершенно одинокий старик, как я теперь понимаю, голым черепом очень похожий на маршала Баграмяна, в старорежимных фланелевых полосатых кальсонах, он все время сидел у телевизора.  Он из дома выходил очень редко, и в такие дни его голову покрывала шляпа.

…В те же годы отец внезапно обнаружил, что в Дмитровском лесничестве проживает его какой-то там родственник, седьмая вода на киселе, с семьей, откуда мы через сутки бежали, обнаружив там распухших от пьянки родичей. Было, кажется, начало января. В той настоящей русской дичи, всего-то в восьмидесяти километрах от Москвы, мне впервые открылась страшная, уродливая изнанка только начинающейся моей России, ведь именно в этот период я стала жить на своей исторической родине,  родившись в Белоруссии и четыре года проведя в Тарту. Сильно заснеженные, непролазные, скрипевшие на легком морозе сосны как будто падали на все это дожитие еще при жизни этих двух, от которых советского-то вообще ничего не было, в моем тогдашнем понимании. В грязной, замшелой избе егеря, или кем он там был, была русская печь, стол и, наверное, только стулья. На дворе наслаивался брежневизм на андроповизм, а тут время мерили шкаликами пшеничной. Какая-то разгульная молодая соседка, увидев моего отца,  решила вытащить его из этого угара на прогулку.  Отец во спасение взял меня, хотя они с мамой все тридцать лет семейной жизни были верны друг другу; и так мы шли по темному зимнему лесничеству, по деревенской в ледяных накатах  дороге, пока не вышли к дому, в него-то эта Таня и тянула отца.

…Мы вошли в такой же бесприютный, затхлый холод похожей избы, и за столом у окна сидел странный старик, с моложавым, свежим лицом,  с водянистыми голубыми глазами, цвета бутылочного стекла, в ватнике.  На нетопленой печка, какая-то грязная, в копоти утварь, на полу валялись обрывки газет…

«Я потом тебе объясню, кто это», - сказал мне шепотом папа и тут же, не выдержав, отчеканил: «Это фашист».

Отец знал немецкий, и они перекинулись парой фраз.

«ЗАЧЕМ? КАК ФАШИСТ? ЭТО ТОТ, КТО НАС УБИВАЛ?» – невысказанные вопросы в моей детской голове вывели меня из оцепенения, в котором я находилась уже сутки. Я посмотрела прямо в глаза фашисту, солдату Вермахта, невозвращенцу лет семидесяти пяти. А он посмотрел на меня тихо, устало, чуть улыбнулся уже нашей, кроткой, русской улыбкой.

Сосед Сергей Иванович, которого мама подкармливала его пирожками, и его вчерашний враг, так, спустя почти сорок лет после конца войны, почти одинаково заканчивали свою жизнь.

…А в чертановском дворе почти все дни напролет стоял Андрюша, рослый парняга лет двадцати пяти, широко расставив ноги, как сумоист. Сын военного летчика, после менингита превратившийся в умственно отсталого. Добрый малый, в вытянутых трениках, приветствовавший всех проходящих мимо, смешно заикавшийся, но его никто не дразнил.

«Здравствуй, бабуль-буль».

Я один раз видела Андрюшиного красивого, высокого отца, он прошел мимо, как герой детектива, в длинном кожаном пальто, с кожаным дипломатом. Прямая спина и сухой шелест вместо приветствия соседям – горе его было безмерно.

…Наше окно было в одном ряду с кухонным и чужим в детской комнате, а вторая родительская наших соседей выходила на задний двор, в такие же густые кусты. Чувство пространства во мне и развили воспоминания об этом доме, стоявшим в углублении всего квартала, будто на его дне. Здесь же располагались одна напротив другой школы – моя 657 и вторая 901.

…Этот дом, бело-голубой, облицованный плиткой в мелкие квадраты  (в них играли наши мальчишки, подбрасывая их и стараясь поймать тыльной стороной ладони),  мне сих пор снится. Как будто я ищу к нему дорогу в нагромождении районных многоэтажек, потом бегом, со счастливым ускорением, с холма, одного, второго…И вдруг хватаюсь за перила лестницы (их так хорошо помнят руки), останавливаюсь у своего подъезда. Или как будто я захожу в свой класс, а они уже все выросли, и меня многие забыли, а мне очень нужно быть своей. Как будто я и не уезжала никуда и ничего здесь не заканчивалось. Эта завязь моей тоски, ее не удалось ни избыть, ни залечить, хотя я и полюбила свой новый класс, началась в ту минуту, когда я, уже получив своей похвальный лист, сидела среди ребят в актовом зале. И с нами стала прощаться наша Елена Степановна, и классу представили нового руководителя, через несколько лет ставшего ее мужем. Я смотрела из зала на учителя, похожего на песняра Мулявина висящими усами, и мне хотелось умереть.  Моей судьбы здесь уже ничего не касалось.

***

ОН БЫЛ ОЧЕНЬ НЕПРОСТОЙ, ЭТОТ ДОМ, ХОТЯ ВНЕШНЕ ПОХОЖИЙ НА ОБЫЧНЫЙ ЧЕРТАНОВСКИЙ.  Сегодня, пролистывая в интернете альбомы полувековых фотографий, я понимаю, что Чертановым, Северным и Южным,  был огромный растущий, постоянно строящийся мир. В черту Москвы Чертаново попало только в 1960-е годы, а в основном его начали строить в конце 1970-х, а мой 2 Дорожный проезд в то время, когда я родилась. В Чертанове был построен Научно-исследовательский центр электронной вычислительной техники длиной в  семьсот двадцать метров, самое длинное здание в Москве, «лечащий небоскреб» – домище в три  автобусных остановки!

Сдающая свои позиции гигантским советским стройкам уходящая старина - плотина через реку Городня - так мне и не открылась. Жаль, что  не видела я заброшенное Покровское кладбище, где были и захоронения французских солдат Наполеона, погибших при отступлении.  Мои ровесники, старожилы, среди них и московед Максим Новиковский, еще помнят, как в середине все те же 1980-х они играли на поле за территорией фабрики "Металлист", он находился в здании храма Покрова Пресвятой Богородицы на Городне, постоянно натыкались на фрагменты каменных плит с французскими надписями, находили даже настоящие захоронения, плиты, кресты. «МНОГО ЗАХОРОНЕНИЙ ФРАНЦУЗОВ БЫЛО В КУСТАХ СИРЕНИ НА СКЛОНЕ РЕКИ ГОРОДНЯ».

Жаль, но мои родители никогда не любили практическое краеведение и природу, когда они в нее попадали, всегда чувствовалась натянутая радость. Для этого должен быть повод, прогулка семьями от Большой Пироговки до Новодевичьих прудов, например. Оба были книжниками, каждый до этого блаженного состояния они прошел свой путь. А жили  они на Урале, в промышленных центрах, отец в шахтерской глубинке, мама после смерти отца переехала с сестрой и моей бабушкой с Украины в Курган. Поэтому их так тянул большой столичный мир, с его кафе, театрами, концертными залами. 

Кажется, теперь я понимаю, что эта недоосвоенность места, где я проводила второе детство, и дала моей душе чувство болезненного разрыва, непонимания, что же со всеми нами тогда происходило и что было вокруг.  А ведь еще сравнительно недавно здесь в 1950-е годы, в сущности, был тот же мир, что и в Гремячинске или на Вятке, откуда пошел весь род Олюниных: на фотографиях точно такие же парни на в кепках, где-то на пригорке у Сенковского оврага, а позади Бирюлевские выселки и только намечающееся Варшавское шоссе. Вот в этот окраинный мир и пришли западные, точеные геометризмы конструктивизма, и даже детские коляски на старых фото с жестким каркасом, без округлостей. Вот такие дома мы видим в «Служебном романе», когда Рязанов в 1977 году снимал разные строящиеся районы Москвы. Когда-то москвичи называли девятиэтажки тучерезами, вот в одном эпизоде и сидит Калугина на крыше тучереза. А ее секретарша Вера в исполнении Лии Ахеджаковой ждет трамвая на Чертановской улице у дома 57. Персонажей фильма специально «разбросали» по всей столице, чтобы подчеркнуть их социальный статус.

Это позже, когда уже жила в Москве, приехав учиться в 1997-ом, юбилейном году в университет, я пришла сюда и узнала, что в народе его называют «кишкой». Мой отец был тогда жив и постоять рядом с нашим прошлым мне было просто грустно. Просто времена сдвинулись, и я оказалась в его мягкой ловушке.  В Ачинске при развале военно-технического училища нам не давали приватизировать нашу трехкомнатную квартиру. Оказывается, нужно еще раз подать справку из Москвы о сдаче служебного жилья. Домуправ представила все так, будто отец эту справку то ли не отдел, то ли она потеряли. Мне пришлось ехать в Чертаново и просить повторную выписку.

Когда я получила ее, я вглядывалась в ее буквы, в печать, эта простая формальная бумажка произвела на меня впечатление. Я вдруг осознала, что где-то в мире всегда найдется такая служба, которая может подтвердить что-то из твоей жизни, то, что ты уже давно забыл и считаешь ненужным.

Я не очень-то верю, что душа этого дома очень нуждалась в моей памяти, в том, что я буду снова и снова стоять, и смотреть на воображаемого Андрюшу, на сирень, под самое небо, откуда с крыши ушел в своей последний полет, после шумного выпускного, и особенно после того, как жена родила ему долгожданного сына, летчик Сидоров Александр, оставив домашние тапки на краю крыши…

***

  Наш дом делила арка, тоже конструктивистская, прямоугольная, что позволяло ей требовать в нее зайти, а дальше -  в школу.  Левая часть дома насчитывала десять подъездов, а вторая – на один меньше. 1 сентября 2019 года я проделала этот путь от моего подъезда № 16 жилого девятиэтажного дома постройки 1972 года, где было семьсот семнадцать квартир,  до самой школы.

У меня в жизни было уже так, когда я пришла спустя сорок три года к порогу своего роддома, и из каждого окна на меня смотрела моя новорожденная  голова. Именно в Бобруйске я ощутила неожиданный и фантастический эффект укрупнения детали, эпизода твоей жизни, которые до сих пор не имели своего физического воплощения. Как будто кто-то сверху вставляет в линейку для подбора очков сферические стекла и меняет их. И каждый раз приходиться привыкнуть к новому минусу, чтобы постепенно рассмотреть, используя соленую оптику напряженных глаз, что там вдали. 

Но одно дело, придти туда, где ты был и не видел этого места, и туда, где ты жил, учился, влюблялся, вступал в пионеры. В этот тебе повязали галстук в музее Ленина, и папа сказал пламенную речь, и вожатая Эльвира и ему повязала галстук, прямо на синий парадный мундир. А потом вся школьная делегация двинулась было к могиле Неизвестного Солдата, но нарвались на оцепление. «Как, в такой день, детей не пустить», - вздохнула мама. И мы поехали домой, где наш обычный праздничный обед с отварным рисом, жареной курицей с зеленым венгерским горошком дополнил торт «Чародейка», и он мне показался невкусным. И где однажды бежала из школы в чужой шапке, потому что своя пропала, а нужно было быстрее домой, попрощаться с мамой, уезжавшей на месяц в Тарту.

…Всему виной незавершенные действия, ведь это именно они ведут к навязчивым состояниям, душевному неустройству, подкидывают фантомной боли, и вот ты и вправду веришь, что нужно вернуться туда, вернуться… Открыватель незавершенных действий Блюма Вульфовна Зейгарник еще называла этот феномен принципом завершения. Да, незавершенные дела постоянно довлеют над человеком, вызывают в нем внутреннее напряжение, которое заставляет помнить об этих делах и снова и снова возвращаться к ним в мыслях и делах.  Иногда во сне я видела, как хожу по узкой дорожке, прилегающей к торцу дома, прорываясь сквозь кусты, обычно по таким ходят только кошки.  Если бы у меня было девять жизней, я бы хотела прожить их там, где действие можно завершить только в одном исторической секунде – мгновением позже, и все становится бессмысленным.  Это было бы справедливо, ибо для нашей семьи понятие «временно» всегда соотносилось с вечным отсутствием денег, преобладанием мечты и иллюзий, и даже над всем тем основательным, что могла дать партия авиационному политработнику и его семье.

…Возвращение в такие места всегда будет что-то вроде особого рода паслёна, у которого ягоды, сначала зелёные, потом жёлтые, а по мере созревания становятся красными, а если их раскусить, то ощущается вкус сначала сладкий, а затем горьковатый. И не только потому, что кого-то из твоих близких нет в живых, разорвана связь с одноклассницами, еще семь лет писавших мне письма, а потому что хочется с кем-то поговорить, но только с тем, кто обязательно пережил это чувство выброшенности из города, дома, страны, времени.  Но почти всегда эти минуты переживаешь один.

КАК СТРАННО, А ВЕДЬ ЭТО МЕСТО СТАЛО ЕЩЕ ПРЕКРАСНЕЕ, ЧЕМ РАНЬШЕ!

Наверное, легче было бы смириться с тем, что оно потускнело, обветшало, находится на грани уничтожения, но ты видишь совсем иное – школа светла, разбиты новые клумбы, невыносимо красивые и густые каштановые аллеи, их кроны смыкаются над головой, почему я никогда не помнила, что здесь столько каштанов! И все для того, чтобы жить, гулять на новых площадках, да еще каких, повсюду смех детей, кошка вышла из подвала и сердито посмотрела на меня… Я смотрю на когда-то простое спортивное поле, где пожилой мужчина, сухой, поджарый, в шапке «петушок», с олимпийскими кольцами, делает махи ногами…

Это было лет тридцать восемь, кажется, тридцать семь назад… Репрессия времени гонит меня отсюда прочь, в отчаянии я перехватываю свой взгляд из окна на третьем этаже. 

…Это позже, в 1988 году, когда мы уже жили в Сибири,  2-ой Дорожный проезд назвали в память Подольских курсантов, в октябре 1941 года защищавшие юго-восточные рубежи Москвы. Сейчас можно за десять минут дойти до двора моего детства от метро «Пражская», легендарный универмаг «Прага» напротив, через дорогу, а тогда оба моих родителя, возвращаясь с Маяковки, ехали до метро Варшавская и двадцать минут еще на автобусе. «Пражскую» как раз и заложили в год нашего приезда – в 1981, а сдали через четыре года, уже после нас. 

«Прага» была моим первым настоящим магазином, который я запомнила. Его открыли все в том же постолимпийском году.  Рядом располагался торгово-технический Центр Торгпредства ЧССР, где был с роскошным кинозалом, а самое главное, баром с настоящим чешским пивом и шпикачками.

Таких зарубежных универмагов в те годы было много, «Лейпциг», «Ванда», «Ядран», «Бухарест» и «Будапешт».  «Прага» была сокровищницей, здесь мои родители покупали модные береты – мама песочный, папа – черный, который я потом и донашивала в юности, плащи, батники, и самым фантастическим прилавком был тот, где продавалось чешское стекло. Не посуда и люстры, а именно бижутерия: бусы, заколки, сережки…

Со времен Пражской весны и танков прошло тринадцать лет.

***

В те благословенные времена, когда девочки в классе только и говорили о Васечкине, в каникулы был культпоход Петров, в театр Наталии Сац на «Синюю птицу», во взрослой один за другим умирали генсеки, и мой отец, слушатель Военно-политической Академии имени В.И. Ленина с курсом, парторгом которого был, хоронил двоих и даже написал об этом стишок:

«Я жил в Москве – столице развлечений,

Где телефон важнее человека.

В те годы резко и без ограничений

Нам пожелали долгой жизни три генсека.

Коньяк в кафе недалеко от ГУМа.

Венок полегче взят рукой не скорбно.

Шинель парадная и на морозе губы.

Нам улыбаться здесь уж очень неудобно».


Когда умер Брежнев, я окончила первый класс, и мама зачем-то в этот день пришла в мою школу № 657, и увидела, как старшеклассники на крыльце пили пиво и на ее удивленное лицо кто-то деланно запричитал, мол, «дееедушка умер». 15 ноября в день похорон в школах были отменены занятия.

Голосом Игоря Кириллова:

«Вчера до глубокой ночи и сегодня утром продолжалось прощание трудящихся Москвы, представителей других городов, и союзных республик нашей страны, а также зарубежных делегаций с Леонидом Ильичом Брежневым. Почтить память Леонида Ильича Брежнева прибыли в Колонный зал Дома Союзов делегация Индии во главе с премьер-министром Индирой Ганди (Голосом автора: в кадре ее скорбящее красивое одухотворенное лицо, знаменитая белая прядь в черных волосах, говорят, признак благородного происхождения,  сама она в нездешнего кроя пальто, похожее на утепленное сари, часть которого перекинута на голову, и оставалось жить ей всего два года); председатель Исполкома Организации освобождения Палестины Ясир Арафат (в военном сталинском френче, в головном уборе имени себя, он зигует, поднимая правую руку к голове)…

Камера перемещается на почетный караул из солдат Московского гарнизона, держащих венок от Арафата…

Голос Кириллова продолжает:

Делегация Мали, возглавляемая президентом страны Траоре (франкоман, в европейском костюме, без знаменитой белой шапочки куфи, он уже давным-давно устранил Модибо Кейту, запретил все политические партии, возглавив единственную законную Демократический союз малийского народа и жестоко подавил студенческое восстание, через десять лет он сам будет приговорен к смертной казни, которую заменят на пожизненное, Суслов на его фоне особенно бледен), «другие делегации».

…………

«Траурный митинг открывает генеральный секретарь ЦК КПСС Юрий Владимирович Андропов».

Тогда и родилась народная примета: следующим главой СССР становится тот, кто возглавляет похороны предшественника.

Камера показывает гроб с телом Брежнева на артиллерийском лафете,   генералов и адмиралов, несших на красных подушечках многочисленные награды покойного, колонны в едином порыве трудящихся и военнослужащих с клонированным образом генсека, где-то среди них и мой замерший отец.

ГЕНСЕКИ, КАК НАЗЛО, УМИРАЛИ В ХОЛОДНОЕ ВРЕМЯ ГОДА. Традицию заложил сам Владимир Ильич, говорят, что в дни похорон Ленина стояли страшные морозы.

Леонид Ильич умер в ноябре (после обеда был внезапно отменен праздничный концерт ко дню милиции и заменён на трансляцию фильма «Депутат Балтики»), Андропов в феврале, Черненко через год после нашего отъезда в Сибирь в марте. Тоже, наверное, было холодно. Судьба одарила меня встречей с его сыном Альбертом Константиновичем, руководителем Высшей партийной школой в Новосибирске, преобразованной в социально-политический институт. В 1991 году еще до путча я прошла от крайкома до аудиенции в составе четырех медалистов у  ректора Черненко, правоведа и философа, создавшего теорию «исторической причинности», в которой на основе применения диалектико-материалистической методологии обосновал многоуровневый характер причинно-следственных связей в историческом процессе.  Он присоединился к своему отцу в 2009 году, но, увы, был похоронен от него за три тысячи километров.

После проводов Брежнева, отец с другом зашли погреться в кафе. Продавщица, наливая им в кофе, подмигнула:

-Увидимся через год.

Через два года умер Андропов.

С лета 1983 года страной управлял еще один  нежилец.  Из Центрального клинического госпиталя на западе Москвы  он так и не вышел, проводя  государственные совещания в больнице. В конце января 1984 началась интоксикация крови, он терял сознание… 9 февраля 1984 года Андропов умер из-за отказа почек.

Папа никогда не отдавал пионерам, частенько стучавшимся по квартирам в поисках макулатуры, газеты с похоронами вождей партии. Он их все сохранил в одной связке, мне кажется, они до сих пор где-то лежат последней печатью времени, даже после того, как он отвез на помойку полное собрание Владимира Ильича в пятидесяти пяти томах, щедро исчерканные его перьевой ручкой.

Но партбилет на стол он не швырнул.

***

Самые худшие фотографии моей жизни сделаны рядом со школьным крыльцом, где я в нестройном ряду одноклассниц, со спущенными колготками, с гладиолусами, опухшая от слез, фотографируюсь, поддавшись уговорам мамы. Слава богу, отец меня в первый класс не провожал, он ненавидел любые слезы, особенно когда их причиной становился он сам.

Наша учительница Елена Степановна Хлыстова набрала в класс сорок две человека. И я стояла вторая с конца, ниже меня была только Катя Ситникова. Кем я могла себя чувствовать в этот солнечный день – наверняка полным ничтожеством, особенно по сравнению с очень высокой Валей Коротенко, девочкой с маслиновыми глазами, со змеями цыганских кос, а ей я даже не доставала до плеча. Остальные 41/42, наверное, знали друг друга по играм во дворе на улице Дорожной, это я была в этом московском мире новичком, только что приехавшим из Эстонии.

…Трудно сказать, почему наша память выхватывает из жизни какие-то незначительные тропы, чтобы потом являть нашу проходку по ним во снах… Впрочем, я не совсем справедлива, потому что короткая дорога вдоль дома, потом через арку, а еще через три минуты я была уже у школы, снилась мне чаще других чертановских. Так настойчиво, что даже уже лет в сорок (а сейчас мне почти сорок пять), я считала, что во чтобы то ни стало должна вернуться в район моего второго детства и остаться здесь навсегда. Там, где тень молодого отца, проживавшего единственно счастливые годы, часто в каком-то бесшабашном загуле с ребятами на Пироговке, в ресторанах, когда мама отчаянно боролась с безденежьем, брала халтуру сверху, чтобы выпросить у продавщицы курицу из-под полы, но больше для того, чтобы не выглядеть среди жен военных летчиков, имевших большие оклады, двойные во время службы в Германии или Венгрии, церковной мышью.

***

Но по-настоящему моего отца влекло только одиночество. Мне кажется, что коммунистическая идея, отраженная в армии, давала ему марксистский базис, а вот душевную настойку только поэзия, книги, путешествия, но без третьих он мог бы прожить.

За всю жизнь у отца накопилось очень много дневников и блокнотов, исписанных то стихами, то конспектами по максизму-ленинизму. Однажды один пацан в поезде, когда мы ехали в Феодосию, прикоснулся к его еще не прикуренной сигарете, отец фыркнул на ребенка и довольно резко сказал его родителям: «Прикоснуться к моей сигарете то же самое, что прикоснуться к моему рту». Если говорить о душе, то прикоснуться к ней можно было только через дневниковые записи. Несколько таких я много позже соединила после его смерти в рассказ и опубликовала в «Енисейском литераторе». Один дневник он нашел в кабинете разорванным в клочья, он догадывался, кто это сделал, подозревая своего бывшего друга.

Но самым лучшим дневником был тот, что он завел для меня.  Он вручил мне его в день моего шестнадцатилетия.  Для обложки он вырезал с пластинки Луи Армстронга обрывок обложки с надписью «Я не так уж плох».

Удивительно, я сотни раз брала его в руки, но мне и в голову не приходило сесть и послушать эту песню, формально давшему оправдание его трагической судьбы уральского мальчишки, отчаянного полюбившего СССР, Советскую армию, а еще Печорина, Женьку Столетова, Экзюпери, стихи Пабло Неруды…В его систему ценностей легко укладывались самые, казалось бы, не комплементарные герои. В 1986 году он отобразил в дневнике галереи, в которых метафизически встречались Ленин с Гагариным, декабристы с Женькой Столетовым, от героя романа Виля Липатова «И  это все о нем» шла перекладина к Виктору Хара и капитан-лейтенанту Шубину. Че Гевара был рядом со стариком Сантьяго, Печорина он находил похожим на Петра Гринева, Тома Сойера на Мальчиша Кибальчиша. «Такие парни, как Женька Столетов, в минувшую войну бросались грудью на дзот».

  ***

Мама, продолжая обучение в Тартуском университете и уезжая на сессии четыре раза в год, во время работы в филармонии старалась никому не отказывать в помощи.  Иногда ей приходись заглядывать в закулисье и видеть отвратительную изнанку артистической жизни, где администраторша, сидя на унитазе, могла крыть матами помощника; а иногда в лифте можно было увидеть маленького, щуплого воистину, воробышка Ленинграда, актера Трофимова, нашего героического капитана Тушина, он скороговоркой что-то проговаривал, стараясь быть элегантным с дамами; Элину Абрамовну, оказывается, эта красавица нашего кино была  невысокого роста, но до чего же она хороша на открытках в восемь копеек и до последних дней; или просто служащего из отдела кадров со странным именем Винегрет Степанович…

Маму просил оформить документы и сам Спиваков, которому нужно было быстро и без ошибок подготовить выезд «виртуозов» в Японию, отблагодаривший  машинистку розовой японской мочалкой…

Однажды в нашей школе объявили, что мы будем торжественно отмечать 60-летие создания СССР. И каждый класс должен представить национальный номер. Нашему 2 «б» по разнарядке выпала Литва и песня о добром мельнике.

Есть у мельника три сына,

Хороши, пригожи.

Эй, дуда, дуда наша,

Эй, дуда, дуда пастушья,

Хороши, пригожи. 


Думаю, что моя мама, родившаяся в Литве в семье участника смерша, гонявшего в лесах Клайпеды «лесных братьев», зарабатывавшего к обеду пулю в ногу (бабушка выковыривала  ее ножом), тогда почувствовала что-то особенное. Пособники фашистов, бросавшие в их дом гранаты (а простые литовцы, жившие по соседству, учили бабушку печь цепеллины), к тому времени уже умер их первенец от коклюша, второй от смертоносной инъекции, тогда посинела ручка, в которую немецкий доктор вколол яд… Воспоминания о родном так сказать Симнасе Алитусского района были сложными. К тому же в литовских дюнах дед вылетел из мотоцикла, сломанный позвоночник, корсет, черви в пролежнях…И в конце концов, ему с семьей пришлось уезжать из Прибалтики в Корец, где он был отравлен своей матерью, бабкой Домахой, люто возненавидевшего его с тех пор, как он женился на кацапке.

Смогла ли моя бабушка полюбить его так, как своего оренбургского парня из простой рабочей семьи, не знаю. Но мама говорила, что даже глубоко под девяносто, когда она вспоминала своего Алексея, у нее дрожал голос. Война развела их, и бабушка думала, что он погиб. Не суждено ей было узнать, что ее любимый Лёшка, Алексей Александрович Брыкин к январю 1945 года командовал 1360-м зенитным артиллерийским Ченстоховским полком 29-й зенитной артиллерийской дивизии 5-й гвардейской армии 1-го Украинского фронта. А 25 января 1945 года организовал зенитное прикрытие советских подразделений, форсировавших Одер в районе населённого пункта Линден, и за два дня его полк сбил восемнадцать самолётов противника, что способствовало успешной переправе главных советских сил на плацдарм на западном берегу реки без существенных потерь. И о том, что Указом Президиума Верховного Совета СССР от 10 апреля 1945 года майор Алексей Брыкин был удостоен высокого звания Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда». Он умер в 1956 году в возрасте тридцати шести лет,  в эти годы его Александра уже жила с мужем, также прошедшим всю войну, с двумя дочерьми в Литве…

…Пока мои родители сидели и думали, из чего ребенку шить литовский костюм, вдруг к отцу неожиданно приехал дружок по КВВПАУ,  Генка Татаринов и в ящике, обитом зеленой тряпкой под гобелен, оставил нам что-то загадочное и опасное. Отец сказал, что там ртуть и объяснил мне, к чему может привести даже маленькая капля этого жидкого металла, если попадет в организм человека. 

Через неделю я уже стояла в классном хоре в зеленой юбке и жилете, с тесьмой на лбу.

Эй, дуда, дуда наша.

«ДАЖЕ ЕСЛИ МЫ БУДЕМ ЖИТЬ В ПОДВАЛЕ, ТЫ ВСЕГДА БУДЕШЬ С НАМИ», - однажды сказал мне папа.

Наше очередное временное жилище было перегороженное разбитым во время перевозки в контейнере шкафом. Вверху на его лакированной поверхности была большая круглая ссадина, она, как мунковский рот, иногда виднелась мне из темноты, пугала, не давала спать. Моя школьная форма эти три года висела рядом с моим диваном, как тень школьных подруг, с кружевным черным и белым передником, на который потом был наброшен пионерский галстук, его я была обязана гладить каждый день, как и стирать и пришивать манжеты. Если они оказывались грязными, я должна была их быстро простирывать, сушить утюгом и полумокрыми пришивать.

***

Меня очень часто посещали какие-то странные темные мысли. Помню, один раз родители привезли креветок, прежде я их не видела, а тут попробовала, и вкуса совершенно не поняла. Но вид одной, несчастной, бледно-розовой, беззащитной, да еще и с черным бисером вместо глаз, меня просто заворожил. Я тогда не могла знать о синдроме Кортасара, без конца, приходившего в зоопарк смотреть на аксолотля, я просто взяла одну и положила на горячую батарею у окна, рядом с мокрыми от лыж шерстяными носками, возле которой спала. Решила засушить как бабочку.

А ГОВОРЯТ, ДРЕВНИЕ КРЕВЕТКИ БЫЛИ РАЗМЕРОМ С ЧЕЛОВЕКА, ОБЛАДАЛИ СЕРДЦЕМ И СОСУДАМИ. Наверное, тогда Москва и была морем. Недалеко от дома был котлован, заполненный водой.  Я теперь не знаю, на этом ли месте находятся два теперешних рукотворных озера, если идти по направлению к 3-ему Дорожному проезду. Однажды зимой я каталась на санках на котловане и въехала в полынью. Так, в мокрой шубе, сразу потяжелевшая, я бежала домой. Но больше всего мне нравилось ходить на котлован по ранней весне, когда оттаявшая земля раскисала и оголяла первые проталины и островки травы. На одном из берегов я увидела индустриальный мусор, влезла в какую-то круглую полую строительную опору, и там увидела кучу старых открыток, ленты, ошметки кроличьего меха на скукоженной мездре. Восторгу моему не было предела.

***

Единственный намек на элитарность этой чертановской квартиры придавал уже достаточно затертый паркет «елочкой», французской елочкой, заметьте, дошедшей из галереи Франциска I во дворце в  Фонтенбло до нашей служебной времянки.

Моя кровать, родительская кровать, которая оставалась позади меня, невидимая и даже не посылавшая мне и намеков на тайную взрослую жизнь, стол, также лаковый, привезенный из Тарту, за которым уже после восьми часов вечера встречалась наша семья, слушая радиоспектакли «Театра у микрофона». Или спозаранку побудку «Пионерской зорьки», она прекратила существование в начале 1990-х годов с распадом СССР. Последний выпуск ее вышел 30 декабря 1991 года. Признайтесь, вам же всегда хотелось увидеть эту пионерку, владельцу задорного голоса, который на секунду раньше маминого в 7 часов 40 минут поступал в ваш потусторонний мозг?!  У нее был оригинальный жанр радиогазеты. В передаче освещалась жизнь пионерии, страны, шли репортажи, интервью, радиоочерки. Для выпуска передачи приглашались известные артисты, музыканты, поэты. Песни сочиняли самые известные композиторы страны – Александра Пахмутова, Евгений Крылатов, Владимир Шаинский, поэты Михаил Пляцковский, Николай Добронравов…

Исполнял их Большой детской хор Всесоюзного радио и Центрального телевидения под руководством Виктора Попова, созданный в 1970 году.  Большой детский хор имени Виктора Сергеевича Попова был восстановлен только несколько лет назад.

«Орлята учатся летать»

«Пропала собака»

«Гайдар шагает впереди»

«Сигнальщики-горнисты»

«Прощайте, скалистые горы».
Композитор Евгений Жарковский, написавший музыку к этой песне и много раз слышавший её в различных исполнениях — не мог сдержать слёз…

Сергей Владимирович, Сережа Парамонов умер он 15 мая 1998 года в своей квартире, от сердечного приступа, а не потому, что спился, как писали в газетах, к тому же наложилась пневмония,  дожив  четыре исторические секунды до Дня пионерии, а его к тому времени уже не существовало. «МЫ ШЛИ ПОД ГРОХОТ КАНОНАДЫ, МЫ СМЕРТИ СМОТРЕЛИ В ЛИЦО…»

…родительская кровать, стол, несколько стульев…вот и все, что являлось сценографией жизни семьи капитана, слушателя Академии Ленина, попавшее в одно классное отделение с боевыми летчиками, прошедшими Афган; его жены, делопроизводителя московской филармонии, невзрачной дочери с узкими ниточками губ, как у отца, блеклыми бровями и с глазами, которые природа, казалось, наделила тем закрепителем ордынской памяти, из которых никак не должны были в шестнадцать лет раскрыться большие материнские, на четверть украинские.

***

СЛУШАТЕЛЬ ВПА имени ЛЕНИНА ЛЕТЧИК КУЛЯПИН ИДЕТ НА ТАРАН

Отец учился в одном классном отделении с боевыми летчиками, и дома он после занятий по тактике воздушного боя делал руками пасы, имитируя воздушные маневры. Он сам с детства мечтал быть пилотом, готовился в Челябинское училище штурманов. Зная о своей склонности к гипертонии, накануне медкомиссии съел банку лимонных долек, но и это не помогло. Пришлось ехать в Курганское высшее военное политическое авиационное училище. Мечту о небе пришлось в себе углубить при помощи идеологии, мне кажется, в его судьбе и сошлась склонности к философии и вере в социализм как единственно справедливый строй. Фашисты уничтожали политруков одними из первых как носителей истинного коммунистического, и да, русского духа.

Однажды я стала искать информацию о товарищах отца по Академии и прочитала об Александре Оспищева, теперь заслуженном летчике России, советнике генерального директора авиакомпании «Сибирь».  Его я хорошо помнила по вечерам в Академии и позже – фотографиям. Он был самым красивым в их отделении, в нем сидела какая-то неистребимая в некоторых офицерах элитарность русского воинства еще царских времен. Хотя сам Александр Иванович имел рабочее происхождение, начав свою трудовую биографию на заводе у токарного станка. Его наставник, не только высшего разряда, но и мастер спорта, и посоветовал ему поступить в высшее военное авиационное училище. Это решение изменило всю его жизнь. До Академии Оспищев прошел Афган,  а после стал участником боевых действий в Абхазии, Таджикистане и Чечне. Награжден государственными наградами СССР, России, а так же орденами и знаками отличия других государств.

***

Странно, что все эти годы я не вспоминала про Валентина Куляпина, хотя смутно помнила о его военном подвиге, совершенном в мирное время, о котором узнала от отца: в те дни он принес домой академическую газету. Пока однажды мама не сказала, что видела Куляпина по в передаче «Иду на таран», шла передача о летчиках, совершивших таран: Николай Гастелло (его сын преподавал в Академии), автор «огненного тарана», Михаил Ююкин на Халкин-Голе, Дмитрий Кокорев, совершивший таран 22 июня 1941 года приблизительно в 4 часа 15 минут, Виктор Талалихин…Да, имя нашего Куляпина среди них. Полковник запаса ВВС России, военный летчик I класса давал интервью совсем седой…

Но когда я увидела его фотографию, черты его лица, (похоже, снятого в той же фотостудии, на который позже отец и его ребята снимутся на выпускной альбом) в нем читалось и боевое нахальство, и глубинная скромность русского офицера, мне оно показалось очень знакомым.

18 июля 1981 года слушатель ВПА им. Ленина, заместитель командира авиационной эскадрильи по политической части капитан Куляпин над территорией Закавказского военного округа таранным ударом Су-15 сбил самолет-нарушитель государственной границы CL-44, который вошёл в штопор и упал в двух километрах от границы.  Экипаж погиб. Для советского летчика таран завершился благополучно. За этот подвиг он был награжден орденом Красного Знамени, хотя должны были дать звание Героя Советского Союза.

Об этом писали многие военно-исторические издания, потому что таран Куляпина оказался последним воздушным тараном в истории СССР. Среди авторов очерков – журналист Сергей Турченко.

Это был второй случай реактивного тарана в мировой практике. Впервые это сделал 28 ноября 1973 года капитан Геннадий Николаевич Елисеев. 28 ноября 1973 года системы ПВО Закавказского военного округа зафиксировали нарушение Государственной границы. На перехват цели отправился МиГ-21, за штурвалом которого был 35-летний капитан Геннадий Николаевич Елисеев. Нарушителем оказался американский Фантом RF-4C с иранскими опознавательными знаками. Экипаж самолёта, как впоследствии выяснилось, составляли американский полковник Джон Сондерс и иранский офицер Мохаммад Шокуния. Выйдя на дистанцию прицельной стрельбы, Елисеев выпустил по нарушителю две ракеты Р-3С, но Фантом применил тепловые ловушки, и ракеты, захватив их, пролетели в 30 метрах от самолёта и самоликвидировались. Тогда Елисеев решился на таран. Оба самолета взорвались. Катапультироваться Елисееву не удалось, а оба вражеских пилота оказались более удачливыми. Они катапультировались и были задержаны пограничниками. Геннадию Николаевичу Елисееву было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Валентин Куляпин, конечно, знал об этом случае. «Я учился на третьем курсе Высшего военного лётного училища, когда услышал о таране капитана Елисеева, - рассказывал впоследствии Валентин Александрович. - Мы все, девятнадцатилетние, в те дни спрашивали друг у друга: "А ты бы смог?" Я тогда промолчал - что толку, находясь в безопасности, толковать о подвиге? Но про себя решил: Елисеев оставил нам, молодым, завет научиться искусству тарана на реактивном самолёте. Так когда-то Нестеров своей героической гибелью передал русским авиаторам завет сделать открытый им рискованный приём оружием в войне с врагом, и более 600 советских лётчиков - наследников Нестерова - насчитывает сегодня история авиации».

У реактивного сверхзвукового самолёта нет разящего винта и мощных плоскостей - крыльев. Таран казался на нём технически невозможным, тем более после гибели лётчика Елисеева. И всё же через восемь лет капитан Валентин Куляпин на сверхзвуковом реактивном самолёте совершил второй такой таран, уничтожив самолёт, вторгшийся в воздушное пространство СССР. 18 Июля 1981 года Государственную границу СССР на территории Армении нарушил транспортный самолёт Канадэр CL-44 аргентинской авиакомпании со швейцарским экипажем, перевозивший контрабандой партию оружия в Иран. На перехват были подняты 2 пары истребителей Су-15ТМ. Не обнаружив цели и израсходовав всё горючее, они вернулись на аэродром. Тогда на цель был наведён Валентин Куляпин. Ему была поставлена задача посадить нарушителя на нашей территории. Обнаружив самолёт - нарушитель на высоте 11000 метров, он сблизился с ним и пошёл параллельным курсом. Куляпин стал подавать нарушителю знаки следовать за собой. Тот не реагировал и продолжал лететь в направлении границы. Тогда с КП поступила команда - "Нарушителя сбить!".

Су-15ТМ Куляпина был вооружён ракетами дальнего радиуса действия Р-98М. Для их пуска дистанция была недостаточной, а сделать новый заход для атаки уже не хватало времени - нарушитель приближался к границе. Тогда Куляпин решил таранить. Он сблизился с самолётом - нарушителем и со второй попытки нанёс удар фюзеляжем по правому стабилизатору транспортника. После этого Куляпин катапультировался, а CL-44 вошёл в штопор и упал в двух километрах от границы.

…Самое потрясающее в этой истории было даже не то, что больше никто во всем мире не решился повторить подвиг капитана Елисеева, а то, что ГЕРОЙ ВАЛЕНТИН КУЛЯПИН ЖИЛ С НАМИ В ОДНОМ ПОДЪЕЗДЕ, ЭТАЖОМ ВЫШЕ. Пожалуй, это был второй случай, когда история нашей великой страны прошла перед моим лицом на бреющем полете. Первый эпизод был связан с будущим первым президентом самопровозглашенной Чеченской республики Ичкерия Джохар Дудаев, живший в Тарту в соседнем доме, служивший в том же подразделении, что и мой отец.

На близкий контакт, а тем более на дружбу с Куляпиным никто из наших отцов не рассчитывал. Он был героем и высился на пьедестале.

***

Мы снова втроем стояли у новой черты, а после нее открывала черные провалы рта новая неизвестность. Когда к нашему дому подошел контейнер и вся наша московская жизнь, все ее вещественные знаки, были загружены в пространство, которого бы хватило на какой-нибудь балаган среднего пошиба,  и водила уже чуть было не захлопнул его двери, мама вскрикнула:

-Игрушки!

И бросилась в квартиру и принесла тот самый ящик с елочными игрушками, которые так и не висели здесь, в Чертаново, вставленные куда-то там, в темноте, под скрип и грохот убиваемой мебели, они доехали до Сибири, где они блистали каждый год, на настоящей сибирской ели или молодой сосне, до тех пор, пока не умер папа.

***

1 сентября 2019 года я шла точно по той же дороге, которая вела меня в мой первый класс. Я очень долго блуждала, спросила несколько языков, пока не увидела из-за густых деревьев его голубоватую белизну. Приближаться было трудно, и торопиться в такие минуты ни к чему, но само задыхание гонит тебя к дому, которого больше не увидит отец, да и мама вряд ли. На окнах нашей квартиры были решетки. И куст сирени больше не врезался в наше окно, возле лавки сирени тоже не было. Хотя всё  носило следы ухоженности и заботы, я больше не увидела виновника своей намечающейся слепоты, которая смогла остановиться. Он исчез сам, безжалостно вырубленный кем-то, символ моего чертановского детства.

  Киргизы выгребали мусоропровод, сваливая вся в тут же поставленный контейнер, что-то извлекая из старья, то чайник, то сковородку, ставя все это на лавку, у которой стоял наш Андрюша в любую погоду, не застегивая куртки.

Умер не только сиреневый куст, но и Андрюша, причем уже давно.

«Здравствуй, де-девввочкка…».

Со второго этажа, где когда-то жил Куляпин, на меня глянул курящий мужчина, явно пытаясь понять, почему я смотрю в те окна, где живут мигранты. Старьевщики  знали узбеков, которые здесь живут, но связаться с ними отказались.  Я попросила их пустить меня в подъезд на пять минут, пообещав, что выйду сразу. Один открыл мне магниткой металлическую дверь, которую я видела впервые.  Сначала я остановилась  у двери, дорогой, фирменной, перед нашей квартирой, потом в том же лифте, что и почти сорок лет назад, поднялась на девятый этаж, вспомнила битое оспой всегда отстраненное лицо Сидорова, настоящего советского офицера, он, кажется, тоже был первоклассным летчиком, и пошла вниз пешком, чтобы медленней.

…Я шла с какой-то заторможенностью, спасшей меня от крика, стоявшего в горле, и ненужных здесь слез, они и не лились, какой-то своей внутренней сущностью засыпали мои глаза песком, и видела, как все квартиры, в которых жили знакомые мне люди, объединились в парные участки, закрытые калитками черной сварки.

Еще раз подошла к двери своего вчерашнего дома, в надежде взять просительный тон, только чтобы впустили, хотя бы минут на пять. От соседки узнала, что квартира сдается мигрантам, они так быстро исчезают, что и знакомиться с ними ни к чему, постучала три раза. Дома не было никого или мне просто не открыли.

Поговорила с подошедшими ко мне соседями, одна пожилая женщина, прогуливавшая рыжего потешного померанского шпица, честно облаявшего меня. А хозяйка его до сих пор красивая, живет в этом доме всю жизнь.  Да, и она помнит, как летом 1984 года здесь разбился летчик… Жил на восьмом этаже…

Прощаясь, я увидела, что вся территория двора, от подъезда и выше, усыпана квадратами плитки.  Я взяла один и попыталась подкинуть, как мальчик, в которого я была тайно влюблена все три года (заядлый троечник и гад, порвавший книжку в день, когда нас принимали в пионеры), но у меня ничего не получилось. Я хотела уже пойти, как вдруг мне захотелось собрать побольше этих осколков от дома, кучами отбитых во время капремонта, эдаких керамических леммингов, в безумии массово сбросившихся со стен, державших их около сорока лет.

2-4 сентября 2019, Москва

Валерия Олюнина

Комментарии

Очень прекрасные очерки. Как будь то, я сам ощутил дух этой эпохи. Спасибо автору!

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Тест для фильтрации автоматических спамботов
Target Image