Наринэ Абгарян — российская писательница армянского происхождения, автор сборника смешных и трогательных автобиографических рассказов о детстве "Манюня". Недавно в РАМТе по ним поставили спектакль. В интервью РИА Новости Наринэ рассказала, какое условие выдвинула режиссеру, как одни похороны помогли ей выбрать тему для книги и что поразило ее русскую подругу, переехавшую в Армению.

— Спектакль в РАМТе вам понравился?

— На премьере я смеялась вместе со всеми зрителями. А на втором спектакле за мной сидел мальчик лет семи, который шепотом проговаривал вместе с артистами текст. Я в постановке не участвовала, потому что не знаю законов театра. Инсценировку делала Рузанна Мовсесян — режиссер. Она же придумала очень смешное Армянское радио, которое комментирует все происходящее на сцене. У меня было только одно условие: чтобы роль Ба отдали Нине Дворжецкой. Манюню сыграла Анна Ковалева, а Наринэ — Аня Дворжецкая (дочка Нины), которая прямо вылитая я в детстве, только нос поменьше, ей больше повезло.

— "Манюня", за которую вас полюбили читатели, — о счастливом советском детстве. Поколение 40+ часто упрекают за ностальгию по тому времени. Говорят: "Нашли что вспоминать, сплошная фальшь и дефицит". Вы на чьей стороне?

— Если возвращение в детство — это счастье, не имеет значения, в какой стране оно было и сколько стоила колбаса в магазине. Тут ведь дело не в Советском Союзе.

— Вы удивительно тепло пишете о детях и стариках. Отношение к ним в Армении и в России сильно отличается?

— Не сильно, но отличается. Армения более патриархальная. Мы с детства знали, что бабушкам-дедушкам нельзя возражать, их слово — закон. А к детям у нас какая-то патологическая любовь. Одна моя русская подруга переехала в Армению, когда была беременной, и там родила. Так вот, она рассказывала, как странно для нее первое время было зайти в магазин с малышом, где его тут же забирали со словами: "Ой, мы с ним пока поиграем, а вы покупайте, что нужно". А когда вернулась с ребенком в Москву, ей этого очень не хватало. Она мне говорила: "Представляешь, пошли в магазин с Сашей, и хоть бы одна зараза мне помогла". Но мне кажется, что это разница в воспитании, а не в количестве любви. Для армян дети — это святое. Но это не значит, конечно, что совсем нет неблагополучных семей. Например, сейчас вся армянская диаспора следит за делом сестер Хачатурян. Мне кажется, равнодушных к судьбе этих несчастных девочек нет.

— А что вы думаете о деле сестер Хачатурян?

— Когда это все случилось в прошлом году, я сначала никак не реагировала, поскольку была уверена в том, что здравый смысл восторжествует. Но когда девочек стали подводить под статьи, я, как и другие неравнодушные люди, выступила в их защиту. В конце сентября очередная экспертиза подтвердила, что сестры подвергались физическому и сексуальному насилию со стороны отца. Я надеюсь, что девочек оправдают. И тогда это будет прецедентный случай, на который можно ссылаться, чтобы спасти огромное число людей, которые по таким же обвинениям сидят в тюрьме. Думаю, когда судебный процесс над сестрами Хачатурян закончится, нужно вывезти их за границу. Мне кажется, в России и Армении спокойно жить им не дадут. Мы попросим армянскую диаспору помочь им, соберем деньги. Пусть девочки, если захотят, конечно, делают пластические операции, меняют имена — им нужно начать жить заново.

— Почему во всех ваших произведениях, даже в "Манюне", есть совсем не женская тема войны?

— Потому что с войной кончилось мое детство. Из-за нее у меня не было беззаботной юности. Мы же в приграничье жили (в городе Берд). Попадали под бомбежки в открытом поле, ночевали в коридоре — самое безопасное место в доме. Папа всегда спал у порога, чтобы не переступать через нас, когда его ночью вызывали в больницу к раненым. Он врач. Электричества и телефонной связи не было. Ездила скорая с включенной сиреной. Папа уезжал на ней под бомбежкой. И мы не знали, добрался ли. Самое ужасное мое воспоминание: нам с сестрой Каринэ в Ереван (мы там учились) мама с папой привезли трех младших детей, а сами — назад, в Берд. Представляете, мне 19 лет, Каринке — 17. Помню, мама повернулась и сказала: "Наринэ, я детей на тебя оставляю". Я говорю: "Понимаю". А она: "Нет, ты не понимаешь, я их на тебя оставляю". Не хочу даже думать, какой ад творился в ее душе. Она ведь понимала, что они с отцом могут не вернуться, и как нам впятером тогда выживать?

— Тяжело было писать рассказы из сборника "Дальше жить"?

— Я тогда похудела на 15 килограммов, выглядела как скелет. Но мне хотелось написать эти истории, потому что многие наивно думают, что заканчиваются активные боевые действия — и все сразу хорошо. На самом деле, война очень долго кружит над регионом. У нас после нее был скачок онкологических и психических заболеваний, в основном у женщин. Мне хотелось рассказать, как война меняет человека. Я видела много прекрасных людей, которые во время войны вели себя хуже последнего подлеца. И наоборот — люди незаметные в тяжелых ситуациях превращались в героев.

— Книга "Понаехавшая" выбивается из всего, вами написанного. Там много мата, откровенные описания проституток в гостинице...

— Когда я прочитала все это в электронном виде перед выпуском в печать, мне показалось, что мата не так много. А когда книга вышла, я рыдала — так мне было стыдно! Нецензурных слов очень много, и они как-то неуместны. Перед допечаткой тиража я написала редактору, что хочу убрать мат. Убрала и увидела, что вместе с ним ушел весь смех. Редактор сказала: "Знаешь что, Наринэ, ты уже опозорилась, пусть уж будет с матом".

Я "Понаехавшую" не перечитываю. Считаю, что это была ошибка. Тогда у меня не было серьезного отношения к писательству. Это потом уже пришло — чувство ответственности перед читателем.

— А вы до сих пор считаете себя "понаехавшей" в Москве?

— Да. Это неистребимый синдром, с которым я живу. Я себя так ощущаю не только в Москве, но и в Ереване. Лишь в Берде, где я родилась и выросла, мне комфортно.

— Как вы думаете, с 90-х отношение к приезжим в Москве изменилось?

— Мне кажется, изменилось. Сейчас приезжим чуть проще. В 90-х было очень тяжело, особенно после взрывов домов на улице Гурьянова. Больше всего тогда я боялась за сына: люди разные бывают.

Я родилась в маленьком городке и, живя в нем, даже не догадывалась, что кого-то можно унизить по национальному признаку. Когда столкнулась с этим в большом городе, для меня это было дикостью. Бытовую ксенофобию невозможно изжить. Человек — хищник. Можно его воспитывать, чтобы он свою природу держал в узде, или наказывать, штрафовать.

— Вы так любите Армению. Но у вас ведь и русская кровь есть?

— Я на четверть русская: моя бабушка по материнской линии родом из Архангельской области. Ее деревня называлась Гора. Она иногда шутила: "Видимо, у меня на лбу было написано выйти замуж за горца". Деда раненого привезли в госпиталь, где бабушка служила медсестрой. Мой дед — незаурядная личность. Он отбывал срок в лагере на Соловках и умудрился там организовать джаз-банд. В нашем семейном архиве была смешная фотография: наспех сколоченная сцена, сидят 20 бритых мужиков в косоворотках, и в углу мой дед наяривает на банджо. А сзади афиша: "Ансамбль под руководством художественного руководителя Андроника Агаджанова исполняет народные напевы угнетенных рабов Южной Луизианы". Дед умер ровно за два года до моего появления на свет. И, видимо, его любовь к джазу каким-то астральным образом мне передалась. Я пишу только под джаз. Могу слушать его нон-стоп.

— А сейчас вы о чем пишете под джаз?

— Я долго ничего не писала, потом приехала в Берд, и мама мне рассказала историю. Она была на похоронах соседа, который умер от инсульта, и у него посинели уши. Женщины долго ломали голову, как привести его в более или менее "смотрибельный" вид для прощания. Кто-то предложил намазать уши гусиным жиром, потому что он хорошо оттягивает синяки…

И я поняла, что следующая моя книга будет о похоронах. Потому что мы все боимся смерти, но к ней тоже можно по-разному относиться. В конце концов, на похоронах случается много забавных историй. Моя подруга рассказывала: в советское время умерла приятельница ее бабушки, нужно было взять напрокат посуду, чтобы накрыть поминальные столы. Посуда приехала в больших коробках, когда их открыли, то увидели тарелки — все с надписью "С праздником". Есть у нас такая поговорка: хоронили дядю Хорена, порвали два баяна. Или другой вариант: хоронили дядю Хорена, два раза на бис выкапывали. Мне кажется, такое отношение к смерти и должно быть.

Светлана Вовк