Всемирный Грант Матевосян

12 февраля, 2020 - 14:08

Писатель Евгений Водолазкин — о времени и пространстве классика советской и армянской литературы

12 февраля исполнилось бы 85 лет выдающемуся армянскому писателю Гранту Матевосяну.

Матевосяна я впервые прочел лет 40 тому назад, и он стал моей любовью. За книгу его я взялся по наводке, без особых надежд на открытие, потому что название «Мы и наши горы», что называется, не предвещало. В моих глазах оно вполне укладывалось в курс литературы народов СССР, который я без особого энтузиазма слушал в университете.

Программа курса руководствовалась принципами не столько литературными, сколько идеологическими и представительскими. Клонируя русский литературный пантеон, она исходила из того, что всякий народ имеет своего Пушкина, и, если таковой не просматривался, не считала большим грехом его назначить. С точки зрения «дружбанародной» его не могло не быть. Как не могло не быть и принявших эстафету современных продолжателей традиции.

К последним, по всем признакам, должен был принадлежать и Матевосян. Выросший в армянском селе, окончивший институт в Ереване, а затем Высшие сценарные курсы в Москве, он, казалось, идеально вписывался в советские представления о должном. От земли — к высотам культуры, от национального — к общесоветскому (с возможным переходом на русский). Но так только казалось.

Войдя в круг шестидесятников, советским Грант Матевосян не стал, на русский не перешел. Это ни в коей мере не следует рассматривать в терминах лоялизма/оппозиционности, потому что уже в постсоветские годы писатель не считал для себя зазорным вздохнуть об ушедшей империи: «…для армянского человека, моего армянского человека, для меня, самая большая потеря — это потеря имперского статуса» («Мир слова»). Подобно всякой масштабной вещи, империя дает ощущение простора — как большим народам, так и (в еще большей, может быть, степени) малым. Правда, простор этот может иметь разное наполнение…

Ностальгию у писателя, на мой взгляд, вызывало и ушедшее единство народов: как ни относись к империям, исторический опыт показывает, что объединяли народы именно они. На этом фоне не такой уж экзотикой выглядит то, что в официальной обстановке писателя называли Грантом Игнатьевичем.

Что касается использования в творчестве родного языка, так ведь на то он и родной, понятный и единственно надежный. Замечательные Искандер и Айтматов, писавшие по-русски, — исключение. За армянским Матевосяна нет ничего внелитературного, противопоставленного и протестующего. Его русским голосом была выдающаяся переводчица Анаит Баяндур.

Агрессивная любовь к родному, свойственная порой писателям, была ему чужда. Его чувство к Армении было настоящим и глубоким – гораздо глубже того уровня, на котором ведутся разговоры о национальном превосходстве. Что, в сущности, и позволяло ему быть всемирным — в какой-то степени, может быть, даже надмирным: « — Наше село, кум, далеко, далеко… / — Уж так ты говоришь, будто и не в Армении это… / — И не в Армении, и не на этой земле…» («Солнце осени»).

Различные стороны творчества Гранта Матевосяна дают повод сравнивать его с другими писателями, прежде всего с Фолкнером. Сравнение — метод, вообще говоря, не бесспорный, и пользоваться им следует осторожно. Зачастую признаком глубинного различия является как раз-таки внешнее сходство. С Фолкнером сравнивали Фазиля Искандера, описывавшего Абхазию. При некотором умственном усилии Йокнапатофу можно сопоставлять и с Сент-Мери-Мид, где ловит преступников неутомимая мисс Марпл.

Речь на самом деле идет об определенном литературном архетипе. Небольшом и замкнутом пространстве, отражающем огромный мир. Таким пространством был для Матевосяна вымышленный вроде бы Цмакут. Несмотря на вымысел и упомянутые параллели, это село имеет совершенно реальное происхождение, являясь литературным потомком армянского села Ахнидзор.

Материал писателю знакомый: там он провел свое детство. В то же время, как следует из приведенной цитаты, Цмакут — «и не в Армении, и не на этой земле…». Зыбкое, прямо скажем, положение, но именно оно обеспечило Цмакуту место в истории мировой литературы.

Высший уровень литературной техники для меня — это когда не понимаешь, техника перед тобой или какая-то, что ли, особенность автора. Точнее, когда техника становится многократно усиленной проекцией самого автора. Сила Матевосяна не только в языке, но и в ритме текстов, и особом месте-времени героев, говоря по-бахтински — хронотопе. Ритм образуется разного уровня повторами — от речевых до сюжетных, — продолжающими завораживать и тогда, когда читатель уже не сопротивляется. Хронотоп этой прозы определяется смешением времен, но еще в большей степени — тем, что там происходит с пространством.

Пространство (а в какой-то степени и время), на котором разворачиваются диалоги, условно. Сказал — «со своего порога». Порой — издалека: «А ее отец Ишхан, ее отец Ишхан ласково посулил из Манаца: — Если вырастет хороший парень — ручные часы ему подарю. — В апреле всё стало таять, с крыши потекло. Тетка Манишак закончила ткать карпет, начала ковер. Тетка Манишак взяла ее с ребенком к себе. Тетка с невесткой должны были ковер ткать, а она воду таскать, дом подметать, хлев чистить, смотреть и учиться. И Ишхан, бессовестный Ишхан, похвалил их ласково из своего Манаца: — Молодцы, вот так и помогайте друг другу, человек родичами жив». Так, не покидая своих городов, в древнерусских текстах переговариваются князья. С этим красиво рифмуется то, что Ишхан по-армянски значит князь (имя, кстати говоря, невыдуманное: так звали деда писателя по материнской линии).

В Цмакут приезжают и уезжают, а он стоит незыблемо, потому что Цмакут — центр мира. Он один такой, как всякий центр. Автор показывает, что непростое это дело — покинуть Цмакут. Человек решает переехать в Ташкент, город мечты. Он ходит по Цмакуту от дома к дому, прощается (в костюме, задумчивый), а уехать всё никак не может («Ташкент»).

Будучи недавно в Армении, я познакомился с сыном Гранта Матевосяна Давидом. Он много рассказывал об отце. О том, как его учеба в ереванском институте началась на месяц позже: нужно было в деревне собрать урожай. Как весь этот месяц девочка по имени Вирджинэ не позволяла никому занять место за столом рядом с собой: это было его место (оказалось, на всю жизнь). О многолетней дружбе с Андреем Битовым, которая началась в пору их учебы на Высших сценарных курсах.

Об этой дружбе я знал, потому что когда-то читал очерки Битова о Гранте Матевосяне. Запомнился почему-то рассказ об удивительной щедрости друга. Сидя в кафе, я сказал об этом Давиду. Тот кивнул: «Один производитель зажигалок из Америки — армянин, поклонник отца — изготовил для него именную зажигалку». Я щелкнул пластмассовой зажигалкой, и он улыбнулся. «Та была сделана из золота: дорогой, знаешь, подарок. Отец ехал в такси, и зажигалка понравилась таксисту. Отец ему тут же ее подарил».

Мне предстояло ехать из Дилижана в Гюмри. Давид сказал, что где-то по дороге мне встретится отцовское село Ахнидзор, хотя с шоссе я его вряд ли увижу. То есть вроде как здесь оно, а вроде и не здесь. Я подумал, что это метафора литературы — так, по крайней мере, должно быть. Несмотря на слова Давида, я вглядывался в наплывающие холмы, надеясь, что все-таки увижу Ахнидзор. Но увидел только Цмакут.

Автор — писатель, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института русской литературы (Пушкинского Дома), член Совета по культуре при президенте России

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Тест для фильтрации автоматических спамботов
Target Image