Киномир отметил 96-летие великого режиссера ХХ века Сергея ПАРАДЖАНОВА. Дата пусть и не круглая, но хороший повод, чтобы вспомнить его фильмы, его жизнь и творчество. Вспомнить, что это был человек-миф, большой человек, сломать которого режиму не удалось. По словам Андрея Тарковского, он выразил своей судьбой то, что было невозможно в СССР: «Если хочешь быть свободным – будь им». К сожалению, 95-летие Маэстро Параджанова на исторической родине прошло незаметно, если исключить великолепный альбом, посвященный его художественному творчеству (авт. В.Журавлева, В.Бархударян). Статьи в связи с недавним днем рождения Параджанова появились в российских СМИ, предлагаем одну из них, опубликованную в «Новых Известиях».

Только один всемирно известный кинорежиссёр мог так «троллить», сказав в интервью в Париже в ноябре 1988-го, незадолго перед смертью, что его посадили по обвинению «в изнасиловании 340 членов КПСС». Только он один мог требовать: «Пошлите меня в Африку, и я сниму лучший африканский фильм, я вам напридумываю кучу старинных папуасских ритуалов, не хуже чем гуцульских в «Тенях забытых предков»! И только он один из лагеря строгого режима, куда его по недоказанному обвинению отправили на пять лет, писал: «В Тбилиси жара, а тут уже дожди! Сыро. Кожа на ногах в плесени и волдырях. В лагере полторы тысячи человек, у всех не менее трех судимостей. Меня окружают кровавые судьбы, многие потеряли человеческий облик. Меня бросили к ним сознательно, чтобы они меня уничтожили. Блатного языка я не знаю, чифирь не пью, наколок нет. Они меня презирали, думали – я подсадная утка, изучаю жизнь зоны, чтобы снять фильм. Но, слава Богу, поверили. Многие исповедуются…» «Исповедь» – последний фильм, который он в своем воображении и по своему сценарию снимал двадцать два года и который так и не успел снять. 200 метров пленки отснял и улетел к Арарату на ангельских крыльях на спине. Он их соорудил из рукавов шубы матери, страниц «Мойдодыра», дамских несуразных шляпок и персидских преданий. Это не было чудом. Это было тем, о чём он говорил в Тбилиси, где родился, в Киеве, где снимал кино, и в Ереване, где своей необыкновенной жизнью в духе его картин и коллажей почти тридцать лет живет Музей Сергея Параджанова: «Не существует чуда – существует только любовь».

Раньше о кинорежиссере и художнике Сергее Параджанове не очень многие слышали, а теперь и подавно, давно ничего не слышат. Лучшие его друзья, режиссеры, операторы, художники, поэты давно уж там, откуда не возвращаются, а из наших современников не сразу кто-либо вспомнит, какой из знаменитых женщин ХХ века Сергей Параджанов из лагерного заточения послал букет, сооруженный из носков и колючей проволоки.

Лиля Брик, Брежнев, Арагон и Феллини

Этой женщиной была Лиля Брик. Ей тогда уже было за восемьдесят, и она ещё в двадцатые была возлюбленной Маяковского. («Не существует чуда — существует только любовь».) Она и подняла на ноги мировую общественность, уговорила поэта Луи Арагона приехать в Москву и обратиться к Брежневу с просьбой выпустить всемирно известного режиссера из тюрьмы.

…Он был поистине свободный художник, очень эксцентричный, очень своенравный, очень веселый, очень продуктивный и не всегда понимавший, что такое же он создает, из какого «мусора и драгоценностей». Он заново перетворил мир, создав своё, ни на что не похожее кино. Что, собственно, почти невозможно. И кино такого уровня, настолько фееричное, что сам Феллини усматривал сходство с ним самим, великий же Антониони говорил:

«Его вклад в мировое кино состоит прежде всего в том, что он создал уникальный кинематографический язык. Мир фильмов Параджанова — это волшебное сочетание цвета, пластики, музыки и слова. В кадрах его картин — энциклопедическое знание восточной культуры и искусства, буйство фантазии».

Дева Мария на крышке молочной бутылки

На кинофестивале в Римини наградой за лучшую кинокартину служит серебряный медальон в подарочной коробке — Дева Мария, отлитая по эскизу Тонино Гуэрра, поэта и сценариста Феллини, его правой руки и близкого друга.

Это точная копия выдавленной Параджановым в лагере на крышке от молочной бутылки из фольги рельефной Мадонны. Таких медальонов — с изображениями святых и мифических персонажей – он за 4 года 18 дней заключения выдавил не один десяток, и все раздарил. Всего же, по его словам, там, где его пытались сломать и где он работал дворником и колол ломом лёд, было создано им 800 произведений. Из подручных средств, из того, что было в лагере. Часть их теперь в его Музее, часть неизвестно где, а часть вместе с творцом летает над Араратом и не собирается приземляться.

Устремляться куда-то значительно выше обыденности, к «подсвеченным облакам» ему было так же свойственно, как и разбираться в тонкостях каждого кадра, который он снимал, считая его отдельно взятым художественным полотном. Потом эти кадры он смонтирует и получится фильм не для всех, не для широких слоев, но нужный ему самому и получивший десятки международных наград. В этом фильме скалы могут быть синими, четыреста наложниц голыми, а средневековый герой одет в английские башмаки. А когда вызовут в большой кабинет и в этом кабинете спросят, как такое может быть, он скажет, что это может быть только так. Для этого надо действительно уметь летать в своем воображении, а затем и физически, или потребовать, чтобы все верблюды на съёмках были белые.

Параджаниада

Всё это – символы, такой особый язык «Параджаниады», своя вымышленная страна, целиком театральная. У Параджанова был свой, персональный театр, который проникал и в повседневность: даже тогда, когда он стряпал, стирал, накрывал на стол или ходил на базар, — всё это он делал театрализованно. И гостей принимал театрализованно, встречал ли он в своем доме американского поэта Гинзбурга или кого-то другого, знаменитого или не очень. Для этого тотального театра никто не был нужен, кроме него самого — это всегда был театр для самого себя, театр одного Параджанова.

А теперь представьте, какие стилистические разногласия были у него с советской властью. В номенклатурных кабинетах понять подобные изыски не могли по определению, независимо от уровня должностного лица. Самым непонимающим был тов.Суслов, «серый кардинал» советской культуры, тоскливый человек, обладающий огромной властью, главный в ЦК по вопросам идеологии. Этот Суслов, фигура зловещая, до такой степени не понимал Параджанова, что прямо «кушать не мог». Невозможно себе представить бОльшую пропасть между людьми, нежели пропасть между Сусловым и Параджановым. Именно здесь, в Москве, на Старой площади, даже не в Киеве, где его впоследствии осудят, за окнами серого здания ЦК КПСС находился центр гонений на Параджанова, не раз повторявшего, что для него «самый ненавистный цвет – серый».

Серый – это вам не пурпурный, серый – это не «Цвет граната», они как лед и пламень противоречат друг другу. Представить художника такого типа, такой фантазии, такого намеренного эскапизма и фантастического воображения, вынужденного существовать в рамках унылого соцреализма, — невозможно. Параджанов был также чужд соцреализму, как соцреализм – Параджанову. Эти две планеты должны были столкнуться до аннигиляции. Что, как вы знаете, и произошло.

Полет нормальный

…Один из его «полетов» изображен на знаменитой фотографии его друга и фотохудожника Юрия Мечитова: Параджанов весело летит «на крыльях пиджака» над булыжной мостовой старинной улицы бывшего Тифлиса. Там он и родился. В 1924 году.

«Моя мать – Сиран Давидовна Бежанова. Отец – Иосиф Сергеевич Параджанов. В год моего рождения они развелись фиктивно. Развод им был нужен, чтобы спасти шубу из французской выхухоли и дом на горе Святого Давида. Шубу, дом и много чего другого удалось спасти. После смерти мамы мы с сестрой никак не могли поделить шубу, и тогда я разрезал ее ножницами пополам. А дом – вот он, стоит на Котэ Месхи. Сколько семей в нем разместилось! Отца тем не менее арестовали, но детство мое было окружено заботой. Боясь обысков, мама каждый день заставляла меня глотать бриллианты. Потом ходила за мной по пятам с горшком в руках». Конечно, это фантазии, прелестные фантазии, Параджанов всю жизнь выдумывал.

Потом он поступил в Консерваторию, затем во ВГИК – одаренный в пении и рисовании, способностей к точным наукам он не имел. «Министерство культуры Грузии даже выдало мне примус, валенки и сторожевой тулуп… Это была дань государства моей судьбе».

Учась во ВГИКе, он мечтал «делать музыкальные фильмы и экранизировать оперы». После ВГИКа несколько музыкальных фильмов он снял, но ни одной оперы не экранизировал.

Тени забытых предков

Зато в 1964 году экранизировал повесть Михаила Коцюбинского «Тени забытых предков». Точнее, эта никакая не «экранизация», скорее поэтическая фантазия о жизни гуцулов, фильм-матрица, визитная карточка этого режиссёра, великая картина, вобравшая в себя всего Параджанова, предыдущего и последующего. Породившая подражателей, ставшая культовой, как говорится, непревзойденной – и действительно, в этом жанре никто её до сих пор не превзошёл, да и вряд ли когда-нибудь превзойдёт.

Таких явлений в истории кино не так уже много: «Амаркорд», например, или «Казанова» Феллини: по части оригинальности на ум приходят только эти картины, где традиция не играет такой роли, какую играет совершенно новое высказывание — гения, создающего свой мир на ваших изумлённых глазах.

Совершенно фантастический шедевр, после которого он проснулся знаменитым: в СССР картину посмотрели 8 миллионов, слава её докатилась до Европы и Америки, как нечто невиданное доселе, притом что «этнические» фильмы, экзерсисы гениев места редко имеют такую международную известность. «Тени», при всей их экзотичности, обладают неким универсализмом, кодом, внятным всем и во всем мире. Как сказал гуру мирового кино Жан-Люк Годар: «В кино есть изображение, свет и реальность. Параджанов был мастером и хозяином этого храма».

Режем по живому

Результат не замедлил себя долго ждать. Вместо того чтобы молиться на мастера такого уровня, тут же посыпались запреты. Были проблемы с фильмом «Киевские фрески», затем — с «Интермеццо» по новелле М.Коцюбинского. «Цвет граната», правда, снять всё-таки удалось, и в авторском варианте фильм назывался «Саят-Нова». Картину буквально кастрировали, перемонтировали насильно – ножницами вооружился ныне забытый режиссер Юткевич, хотя он в своём роде спасал фильм, который могли вообще уничтожить. Сам Параджанов категорически отказался резать по живому.

Недаром он яростно сопротивлялся поучающим его невеждам, тем, кто не разбирается не только в кинематографе, но и вообще ни в чем не разбирается. Зато, как правило, в руках у таких вся власть и влияние, ибо живем мы в стране обратной эволюции. После «Цвета граната» Параджанов задумал снять «Интермеццо».

И вот тут началось. Ему начали слать письма. И в письменном виде объяснять, что: a) в квартире у Коцюбинского не могло быть откормленных доберман-пинчеров; б) Коцюбинскому не могли сниться вороны, которые садятся на головы женщинам, и женщины, которые прикалывают ворон длинными булавками к своим косам; в) что рефлексии героя «Интермеццо» следует переадресовать декадентам, что в нашем кино эстетике Кафки нет места.

Лагерь

Через два года не нашлось места на воле и самому Параджанову…Человеку, у которого «дом был центром притяжения для знаменитостей всего мира, и никто не удивлялся появлению у него Высоцкого, Плисецкой или Мастроянни, торгашей и режиссеров, «воров в законе» и князей, зэков из зоны и милиционеров. Он говорил все, что думал, зачастую эпатируя и шокируя. Одни уходили, поверив, что посетили великого человека, другие были уверены, что общались с самим дьяволом… Он был всегда не любим властями. И, наверное, в первую очередь за то, что обладал потрясающим чувством свободы. Он был человеком вне систем, канцелярских книг, паспортов или похвальных грамот».

…Он и ухаживал «чрезвычайно красиво», как вспоминала его жена: «Встретив на улице, мог осыпать охапкой белых пионов – величиной с детскую головку! А однажды вручил прелестный серебряный браслет с аметистами и аметистовое ожерелье… Поблагодарила и отказалась. Возмущенный Сергей схватил футляр – и на моих глазах зашвырнул в мусорный бак! Позже я услышала неподражаемый параджановский рассказ о том, с каким трудом он извлекал обратно эти чудесные вещи, чтобы потом, когда я стану его законной женой, подарить мне их ещё раз…» Они поженились в 1956-м, а в 1962-м уже развелись. В подробностях их совместной жизни хитроумно переплелись мифы и реальность, как и во всей жизни Параджанова.

Из мифов

Место рождения жены: город Шанхай, Китай.

За всю жизнь я (говорил Параджанов о себе) прочитал ровно две книги: «Мойдодыр» и «Дядя Степа».

Прочитав его дело, Любимов сказал, что поставит по нему спектакль в «Комеди Франсэз».

И всё это каким-то косвенным образом, как в снах Гофмана, потом появлялось в его новеллах, мерцая, как бок старинного примуса на комоде…

А из реальности, тяжелой, трагической реальности, фрагмент письма: «Адрес мой неожиданно изменился. Причину не могу установить. Есть предположение “Расположен к самоубийству”, потому, вероятно, будут часто перевозить из лагеря в лагерь. Это невыносимо при моём состоянии. Новые администрации, новые лагеря, свои обычаи и невыносимая работа! Быть на людях! Чтобы не вздернуться! Сейчас работа в мех(аническом) цеху. Уборщиком отходов металла. Плохо очень. Не могу выдержать. Резко падает зрение от напряжения. Все стабилизировалось и похоже на хроническое состояние, подобное раку! Знаешь, что неизбежное пришло – и амнистия, и отказы, и нет никаких надежд. Только время – 3 года и семь месяцев. Это сверх моих сил».

Электрокардиограмма Москвы

Следующая его судимость была в 1981 году, после отсидки в лагере, которая впоследствии и убила его. Верный себе, он так и не угомонился, зачем-то выступив, причём со сцены, после показа спектакля о Высоцком в Театре на Таганке. Вышел на сцену и сказал, что этот спектакль, скорее всего, закроют, потому что это – «электрокардиограмма Москвы». И рассказал, что получает бриллианты от самого Папы Римского, их продаёт и на эти деньги живёт, поскольку после выхода из тюрьмы он уже не кинорежиссёр, а нищий безработный из Тбилиси. Вдобавок назвал начальство, сидевшее в зале, «пыжиковыми шапками».

На другой же день после этого афронта он был под конвоем вывезен из Москвы в Тбилиси (на появление в Москве и так был наложен официальный запрет), а затем арестован. Не за «папские бриллианты», которых не существовало, а вследствие провокации – ему шили взятку должностному лицу. Он вновь, уже больной, с сильно подорванным в лагере здоровьем, отсидел девять месяцев. Выпустили благодаря письму Беллы Ахмадулиной Брежневу и личной беседы Тонино Гуэрры с Эдуардом Шеварднадзе, тогдашним Первым секретарем ЦК Компартии Грузии.

Моя личная Библия

В общей сложности работать ему не давали долгих пятнадцать лет, и это, повторюсь, после фантастического успеха «Теней». Потом все же дали снять «Легенду о Сурамской крепости» (1984). Потом – перестройка, о которой он говорил, что она пришла слишком поздно.

О Михаиле Сергеевиче Горбачеве в интервью в Париже он сказал, что хотел бы снять его в роли Гамлета. Его спросили, что бы он ещё хотел снять, Параджанов ответил: «Если бы я жил в Италии, я бы поставил там “Божественную комедию” Данте. Для Америки я бы поставил “Песнь о Гайавате” Лонгфелло. Это — тоже слеза моего детства. Хотел бы я сделать фильм в Америке? Должен вам напомнить “Травиату” — недаром я изучал оперу, балет. Там, в конце, к Виолетте приходит её возлюбленный и говорит, что они будут вместе. Она отвечает: “Поздно!” Кашляет, вынимает платок и говорит: “Поздно!” Так и я отвечаю: “Поздно!” Я оставил свою энергию в тюрьме, где стал художником. И привёз оттуда свои 800 работ». Последний его фильм — «Ашик-Кериб» (1988).

В 1989-м смертельно больной Параджанов снял 200 метров «Исповеди»: «Потом я дописал пролог. На фестивале присутствовала глухонемая Лилиан Гиш. Её коляску пахом ударял негр, и она летела… улыбаясь. Она звезда моего детства. И она говорила… глухонемая. “Исповедь” – моя личная Библия. Мой любимый сценарий».

Человек играющий

О Сергее Параджанове, при жизни гонимом и опальном, а ныне занесенном в пантеон великих, наговорено и наврано столько, что уже отличить правду от лжи, выдумку от реальности иногда просто невозможно. Честных свидетелей – таких, кто не записывает себя в «друзья» Параджанова, повстречавшись с ним раз в жизни, — осталось довольно мало. Добросовестных – еще меньше.

Кора Церетели, долгие годы его бессменный редактор, и Левон Григорян, второй режиссер на многих его фильмах, — из их числа. Кора Давидовна уже издала две блистательные книги о Мастере, которые успели стать библиографической редкостью; написал свою интерпретацию параджановской судьбы и Левон Григорян… Все, что выходит из-под их пера или рассказывается изустно, имеет непреходящую ценность, ибо мало кто так близко знал этого человека, уникального во всех своих проявлениях, от странных, экзотических – до полубезумных. Ибо Параджанов был человеком играющим не только на съёмочной площадке, но и чуть ли не в каждую минуту своей жизни, творя вокруг себя, словно Демиург, новый мир. Порой из ничего, из кусочка ткани и бутылочной пробки.

Кора Церетели: …В первый раз Параджанов смог почувствовать всю прелесть заграничных поездок, когда мы поехали с ним в Мюнхен. Он, правда, был в Голландии до этого, но попал как раз в такие дни, когда все магазины были закрыты: все эти прелестные антикварные лавчонки со старинными подсвечниками и посудой, с ерундой всякой, до которой «барахольщик» Параджанов был большой охотник. Так что он был ужасно разочарован Голландией и успокоился только на каком-то блошином рынке, накупив там всякой дряни, дешёвых колец и прочей дребедени, которую тут же и раздарил.

Но вот в Мюнхене он оттянулся. Это было какое-то странное путешествие – на грани безумия. Клаус Эдер, немецкий критик, он жив-здоров и сейчас, — может подтвердить… Потому что именно он приглашал Сережу, чтобы устроить ему выставку в огромном культурном центре в Мюнхене. Для этой выставки мы повезли лучшее, что было у Сережи – его, например, объёмные коллажи, где много стекла, кусочков зеркала – все это было наклеено на поверхность и было хрупким. Ну, и многое, конечно, разбилось: потом мы с ним два дня не выходили из номера — склеивали, чинили всё это великолепие. И привезли в этот самый центр, где нам дали небольшой угол, где должна была быть Сережина экспозиция. Сережа огляделся и вдруг говорит мне: пойдём, мол, в ближайший хозяйственный, мне кое-что нужно. Я уже привыкла к его штучкам и не возражала: пошли мы в этот хозяйственный, купили штук 50 цветных прищепок (даже такой ерунды тогда в СССР не было!) и несколько… веревок. Я не очень-то понимала, для чего ему бельевые веревки и прищепки? Но не стала спрашивать…

Потом он с кем-то там познакомился и уговорил достать ему две кадки с огромными растениями, так ему и кадки кто-то приволок. В общем, между кадками он натянул эти веревки, а на прищепках повесил свои работы и свой автопортрет поместил внутрь этой странной выгородки, которая – сразу было понятно – и означала Зону, тюрьму, места не столь отдаленные. Хотя как он создал этот образ при помощи кадок и веревок – непонятно. А его работы – прекрасные портреты уголовников, с которыми он сидел, убийц и воров и его собственный автопортрет среди них – это и означало художника, запертого вот в таком пространстве. И ужасном, и страшном, и по-своему прекрасном.

Это был ОБРАЗ зоны, сделанный из ничего, буквально за полчаса, на наших изумленных глазах.

Успех был невероятный – именно в нашем «углу» толпились люди, тысячи людей. И Сережа без устали рассказывал, травил байки, переводчик с ума сходил, переводя за ним по 10 часов в сутки. И он не уставал – это была его стихия, стихия игры, он ещё и общаться обожал, и людей обожал, и имел этот редкий дар общения с ними…

В Мюнхене этом ещё вот что произошло: его как-то нашли западные украинцы, там их живет много, целая диаспора, и они Сережу боготворили за фильм «Тени забытых предков». Несмотря на то, что там было много неточностей фольклорных, его любили за самый дух этого фильма, где он очень тонко уловил метафизику Западной Украины, Карпат… Так вот, эти самые «западенцы», как они себя называют, просто взяли и поселились в той же гостинице, что и мы с Сергеем. И с утра до вечера толпами ходили к нему в гости, а кто в комнату не вмещался, просто сидели на корточках в коридоре, ждали своей очереди. Такого, наверно, этот шикарный отель в жизни не видывал…

И они не просто так ходили – а все время с подарками, носили их в комнату, а из комнаты уже шли, одаренные, в свою очередь, Сергеем. Какая-то бесконечная вереница подарков: туда-обратно, туда-обратно. Клаус Эдер даже сундук купил для этих подношений, сундук, который потом еле закрылся…

И уже в Тбилиси Сергей устроил такое пиршество, на котором торжественно всех соседей одарил – раздарил им «западенские» подарки: какие-то вышитые бисером шапочки, какие-то боа, которые ему две старушки подарили, джинсы… Слава Богу, статую не отдал: там, в Мюнхене же один миллионер устроил роскошный приём в его честь и во время пира внесли огромную статую, метра под два, изображавшую эдакого арлекина, похожего на живого человека, облитого гипсом. Эта уникальная вещь, которую мы довезли тогда до Тбилиси, теперь в музее Параджанова хранится.

Левон Григорян: Расскажу, как я спас «Цвет граната» (вначале фильм вообще-то назывался «Саят-Нова») от закрытия. Ну, вы знаете, что в юности Саят-Нову у Параджанова играет женщина, актриса Софико Чиаурели. Что поначалу начальству – при том что в шестидесятые оно как раз было довольно либеральным, — объяснить было нелегко. Как это? Наш любимый национальный герой, великий поэт и его будет играть женщина? Да еще и грузинка…

Ну, хорошо, тут как-то удалось убедить, пронесло. Но Параджанову этого мало показалось: захотел ещё грузинского актера пригласить на роль Саят-Новы в возрасте… Тут уж взыграло наше армянское, национальное: нет уж, дудки, или пусть берет армянина, или фильм закрываем… Мне ребята говорят: ну давай, он же тебе верит, ну найди какого-нибудь прекрасного армянина, да вот хоть, например, артиста балета Вилена Галстяна, роскошная фактура, его давай уговори! А Галстян где? А Галстян в Сочи отдыхает! Где именно? А кто его знает!

Короче говоря, я поехал на побережье и исходил это самое побережье ногами – шёл три дня и три ночи, падая от усталости, ночуя в каких-то шалашах у каких-то бабушек за рубль. Прошёл Дагомыс, Адлер, Мацесту – десятки километров пешком, останавливаясь на КАЖДОМ пляже, где в рубку выкрикивали по моей просьбе Галстяна! Сейчас бы я ни за ради кого никуда бы не пошёл, а тогда был юный и восторженный – ради искусства ещё не то бы сделал.

Когда я Галстяна таки нашёл на каком-то дальнем пляже, сидящего в кружок с друзьями и приготовившегося съесть отличный шашлык, и начал ему говорить, чтобы он тут же собирался, бросил шашлык и ехал в Ереван, он сильно удивился. Мол, я только-только приехал, весь год пахал как проклятый, куда я сейчас поеду? Но я начал кипятиться: ты что, мол, с ума сошёл?! Это же мировой уровень, фильм ждут в Каннах, во всем мире, ты просто обязан! Уговариваю, а сам холодным потом обливаюсь: а ну как Параджанов не утвердит его на роль? А я его с пляжа вытащил голого, посадил на самолет и лишил заслуженного отдыха?

Галстян ещё немного покричал, повозмущался, но потом все же согласился и побрёл за мной, несчастный, по пляжу, а его жена, тоже балерина, провожала нас долгим грустным взглядом… Ещё бы: в кои-то веки с мужем отдыхать поехала и тут на тебе – явился Григорян со своим Параджановым, и все испортил…

А я ещё натерпелся страху, когда в первый день – съемки в храме были – Вилен, вместо того чтобы играть лицом, вдруг взял и встал в третью позицию, изящно так прошелся, как по сцене театра. Тут уже Параджанов глаза вытаращил: Саят-Нова не вставал в третью позицию и антраша не делал… Но в конце концов всё утряслось, и Вилен перестал ходить как Зигфрид по сцене, и Параджанову он понравился, и, стало быть, мои многодневные мучительные поиски были не напрасны…

Такие были времена: сейчас с трудом себе представляю второго режиссёра, который бы поехал наудачу куда-то на пляж искать кого-то, кого еще, может, на роль не утвердят. Если учитывать, что этот «кто-то» — солист балета, звезда, то вообще в эту историю трудно поверить. Однако так оно и было.

Владимир ВЕСТЕРМАН