Перевод  Нелли Аваковой

В книге  рассказов ,,Черная чайка,,  с особым трепетом описаны судьбы героев маленького горного края — Нагорного Карабаха, окруженного горами, сказочной природой с ее холодными родниками, бурными реками, густыми прохладными лесами, цветущими лугами... И на фоне такой красоты — непростые судьбы людей, и все это тонко и умело передано в образах героев, столкнувшихся не с одним испытанием, но не сломавшихся... Любовь, тепло и доброта, идущие от людей, украшают их нелегкий быт.

С М У Г Л А Я   Ч А Й К А

                                                   Посвящаю   Т Е Б Е 

                   Одинокая чайка – твой крик-отчаянье,

                   Одинокая чайка – судьба печальная

                   Одинокая чайка – хоть и на воле,

                   Одинокая чайка – не знает покоя.

                         Олёна Ростова

Чаек уже не было. Солнце садилось за синеватый горизонт. Легкий ветерок волновал море, по которому к берегу катились волны, распластав белые, как у чаек, крылья.

Парень был не в настроении. Он пришел на последнюю встречу. В который раз решали расстаться, но встречались снова. Нет, так продолжать уже невозможно, необходимо разойтись. Встретиться было легко, а вот расстаться — нестерпимо больно.

На море стоял штиль. Волны с тихим шорохом скользили по песку и катились обратно. Парню нравились чайки — когда они парили над водой, когда вертикально опускались на волны и снова взлетали. Где-то он прочитал, что в случае гибели одной из чаек вторая падает с высоты, сложив крылья, прямо вниз и разбивается о скалы. Он сейчас смотрел на эти волны и думал о чайках. О белоснежных птицах, которые сейчас, наверное, там, где солнечно, далеко за горизонтом, где небо сливается с морем и где они, перекликаясь, свободно и плавно кружат над синими водами.

Парень не услышал звука шагов по щебенке. Он смотрел на корабль, одиноко стоящий в безбрежном море, сверкая в вечерних лучах солнца. Женщина подошла сзади и встала чуть в стороне. Смотрела на парня. «О чем он думает? О ком он думает? — не без ревности промелькнула мысль у женщины. — Уйти, уйти, забыть его, — думала она печально, с замиранием сердца... — Легко сказать — забудь! Забудь все: блеск глаз, его взгляд, голос и улыбку, его теплое дыхание, его ласки, крепкий поцелуй его горячих губ, его дрожащие пальцы на моих петельках, его исступление — ласковое, неутолимое и взывающее к любви...»

— А вот и я, — сказала она своим мелодичным голосом.

Парень резко повернулся. Он ждал ее с нетерпеливым волнением, однако растерялся, увидев ее — всегда с застенчивой, приятной улыбкой и черными огненными глазами. Он широко улыбнулся, заключая в свои объятия хрупкое, нежное тело женщины.

— Любимая, любимая, любимая, — безостановочно шептал парень, касаясь губами ее черных как смоль волос. — Я боялся, что ты не придешь...

— Почему? — женщина искрящимися глазами посмотрела на парня, одновременно думая о том, что она не в силах вырвать его из своего сердца. — Или ты хотел, чтобы я не приходила? — добавила она, улыбаясь.

— Нет. Боялся, что не придешь, — сказал парень. — Что тебе не удастся прийти. А я так ждал... — Он поднес руку женщины ко рту, касаясь губами и по одному целуя эти прохладные пальцы. — Как тебе удалось прийти?

— Не знаю, — женщина чуть помотала головой. — Сказала, что иду к подруге.

— Не побоялась?

— Если б я могла об этом подумать... — склонив голову на грудь парня, горько улыбнулась женщина. — Не знаю, что происходит со мной. Не могу понять. Но все, больше встречаться не будем. Я больше не могу, у меня нет больше сил, родной, это в последний раз, слышишь?..

— Слышу, — улыбаясь, сказал парень. Он чувствовал на груди ее теплое дыхание.

— Почему так получилось? — женщина отняла голову от груди парня и, словно обращаясь к самой себе, мечтательно произнесла: — Жила я себе спокойно, почему все изменилось?

Парень перевел на шутку:

— Если я виноват, прости.

Женщина улыбнулась и снова прижала голову к груди парня. «Все, — про себя сказала она, — это в последний раз, больше встречаться не будем».

Потом они задумчиво гуляли по берегу моря, а море монотонно шумело...

Встретились в доме у друга, диктора телевидения. Праздновали день его рождения. Женщина пришла с мужем. А парень вообще не мог не смотреть на нее. В женщине оказалось что-то таинственное и манящее, что все время притягивало к себе взгляд парня. Был приятный, трогательный вечер. Пили, беседовали, слушали музыку. Сидели напротив. В какое-то мгновение парню показалось даже, что эта молодая женщина улыбнулась ему, отчего у него внутри словно закипела кровь. Впоследствии он часто думал о незнакомке. Особенно он запомнил улыбку. В этой застенчивой улыбке было неописуемое обаяние, которое покоряло парня.

Потом они случайно встретились на улице.

— Здравствуйте, — первым ее заметил парень и неторопливо подошел. — Как вы?

— Ничего, — женщина сразу растерялась. Вся покрасневшая и с той же застенчивой улыбкой, она была прелестна. — А как вы?

— Вот так, — пожимая плечами, ответил парень. — Как видите. Как ваш муж?

— Ничего.

Женщина смутилась оттого, что другого подходящего слова, кроме этого нелепого «ничего», не нашла. Она, как загипнотизированная, смотрела прямо на парня, смотреть не хотела, но не могла иначе. Парень, заметив это, внутри ликовал. Они так и стояли посреди улицы. Казалось, что у каждого из них было много несказанного, но стояли без слов, словно не находя их, но и не расходились.

— Правда, вечер был хороший? — наконец сказал парень. — Вам понравилось?

— Да, — сказала женщина. — Все было приятно. В других местах обычно говорят о повседневных вещах, в большинстве случаев об утомительных бытовых подробностях, о евроремонте. Здесь все действительно было иначе, в целом другая обстановка, хороший был вечер. Почему вы не прочитали стихи? — добавила она, краснея.

— Какие стихи? — улыбнулся парень.

— Ваши. Вы пишете, я знаю. Я еще до этого вас знала, много читала и была приятно удивлена, в первый раз так, случайно, увидев вас.

— Спасибо, — широко улыбнулся парень. — Значит, вы меня знали до этого. А потом, после того дня, вспоминали обо мне? Хотя бы один раз?

— Вспоминала, — тихим голосом ответила женщина, и румянец на ее лице расцвел еще больше. В этот миг она была в самом деле прелестна. — И не один раз... — добавила она и не моргая посмотрела в глаза парню. — Много раз вспоминала.

— Я тоже вспоминал вас. На самом деле, с блаженством, и мечтал когда-нибудь встретить вас и сказать о том, что написал много стихотворений, посвященных вам. Но потому, что я не знал даже, как вас зовут, цикл стихов назвал: «Ода незнакомой красавице».

— Боже мой, вы мне посвятили стихи?

— Конечно. И не терял надежду, что обязательно встречу вас и скажу вам об этом. Вы знаете, что такое надежда? Глубокие старики каждую ночь ложатся спать без уверенности в том, что на следующий день утром проснутся, но снова и снова заводят будильник. Вот это и есть надежда. И я благодарен богу, что встретил вас.

— Спасибо, — взволнованная от неожиданной радости, сказала женщина. — Значит, мы оба вспоминали друг друга? Господи, как это приятно!

После того вечера женщина на самом деле не забывала парня. Все время думала о нем, и теперь выясняется, что парень тоже думал о ней, стихи ей посвящал... У женщины не было мысли о том, что парень все это сказал, чтобы просто завести разговор, что это только результат бурного воображения поэта. Видимо, человеку свойственно верить в то, во что ему хочется верить от души.

— Я тронута, — снова произнесла она тем же тихим голосом. — Вы очень добры...

Они стояли посреди улицы, было неудобно, женщина неохотно отошла на шаг назад.

— До свидания, — сказала она.

— До свидания, — произнес парень, ступая на шаг вперед. — Я хотел вас попросить...

— О чем? — заинтересовалась женщина. — Говорите.

Парень об этом и не думал, но нашелся:

— Я хотел прочитать вам эти стихи. Я ведь провел бессонные ночи и мечтал прочитать их вам и услышать ваше мнение о них. Прошу, не причиняйте мне отказом боль. Встретимся там, где встретились в первый раз. Адрес, слава богу, знаете. Он мой близкий друг, создадим ту же обстановку, которая была тогда, послушаем так же музыку, и я с любовью прочитаю цикл моих стихотворений, посвященных вам, то есть юной неземной красавице, которая блеском своих глаз и чарами пленила влюбленного поэта.

Женщина хотела сказать, что она любит своего мужа, что у нее двое детей — мальчик и девочка, что она никуда не пойдет с посторонним мужчиной, но губы невольно прошептали: «Не знаю».

— Я завтра в это время буду ждать вас там, прошу вас, умоляю, не разбивайте сердце, которое стучит для вас.

Парень быстро попрощался, чтобы женщина не успела ему отказать.

Следующая их встреча состоялась не в квартире друга, который в тот раз оказался в командировке, но женщина об этом не знала, а поздно вечером, на последней остановке автобуса под номером сто девять, на повороте к городскому пляжу. Женщина вышла из рейсового автобуса и с сомнением огляделась вокруг. В соседних домах горел свет. Парень вышел из-за деревьев и направился к остановке. Он был крепкого сложения, широкоплечий, и ей показалось, что всю жизнь она ждала именно его, и она невольно пошла вперед, не отрывая взгляда от парня, и их руки, словно много лет искавшие друг друга, но только сейчас нашедшие, сплелись воедино.

— Благодарю, что пришла, — сказал парень, потом добавил: — Я бы сошел с ума, если б ты не пришла.

По тропинке между кустами и камнями они спустились к морю. Стояла тишина. И только седые пенистые волны с легким шелестом накатывали, разбивались о гладкие прибрежные камни и отходили обратно. Сели на пустынном берегу. Женщина, как много раз это было, упрекала себя за то, что пришла сюда, что оказалась такой безвольной, слабой. Она направила взгляд вдоль глади моря, задумчиво смотрела в одну точку. Туда, где море сливается с небом. Ей казалось, что парень про себя смеется над ней. Она даже ужаснулась этой мысли, потом, посмотрев на парня, сказала:

— Я сама себе простить не могу, а ты прости, что я такая безвольная...

Парень не дал ей договорить. Он нежно обнял женщину за плечи, повернул ее лицом к себе.

— Я люблю тебя, — прошептал он, целуя полуоткрытые нежные губы женщины.

Губы у парня были пылкими, руки — сильными, объятия — крепкими. И для женщины вспыхнули и посыпались с неба сверкающими гроздьями звезды, падая в море... Она вновь и вновь вспоминала встречу в квартире его друга и свои слова, сказанные угасающим шепотом: «Нет, нет, не смейте, не смейте...», что были слышны только ей одной, под грохочущие звуки «Болеро». Но это не было даже попыткой сопротивления, скорее словами инстинктивной самозащиты, родившимися и тут же погасшими на ее багровых устах. А парень, задыхаясь от страсти, лихорадочно, мощно, как необузданный жеребец, с таким буйством овладел ею, что вместе со стоном остановилось её дыхание... и она, невольно поддавшись, покоренная, не успела даже подумать о сопротивлении. Женщина со слезами во взоре упрекала себя за то, что нет у нее чувства собственного достоинства; что там... в той квартире отдалась ему и здесь, на этих голых камнях, отдается ему снова.

Они сидели и мечтали. Чайки кружили над их головами, тоскливо кричали, пролетали над водой, белыми перьями касаясь морской синевы, а они смотрели на них. Лежали на пляже на гладких валунах, бегали по теплому песку, и каждый раз женщина думала о том, что нужно расстаться, так продолжать невозможно. По какому праву и до каких пор?

— Я тебя не виню, — заговорила женщина. — Я сама виновата. В подобных вопросах женщины, и только женщины виноваты.

— Пожалела?

— Пожалела?.. — женщина на мгновение задумалась, потом решительно сказала: — Нет. Сожаления — это такая ненужная эмоция. Бессмысленно сожалеть, потому что бесполезно. Все равно вернуть ничего нельзя. Единственное, о чем можно сожалеть в своей жизни, это о том, что ты окружал вниманием и заботой тех, кто не были этого достойны... И что толку жалеть о том, чего действительно нельзя вернуть, исправить... Я сама не знаю, как все это получилось, это был сладкий сон. И теперь этот сон должен прерваться. Не пожалела и никогда не должна жалеть. Просто жила для себя. И казалось, что это и есть счастье. Другого счастья не бывает. Ты все перевернул. Но ты совсем не виноват. Я говорю не то, что думаю.

— Конечно, — улыбнулся парень, — ты виновата. Зачем рано замуж вышла? Не могла подождать?

— Если б я знала, что встречу тебя, сто лет бы ждала. Но ты не женился бы на мне.

— Почему? Женился бы, честное слово, женился бы. Значит, ты сомневаешься, что я люблю тебя?

— Не сомневаюсь. Временами мне даже кажется, что это меня держит. Где бы я ни была, думаю о том, что ты есть, что, когда бы я ни захотела, могу позвонить тебе — и мне станет легко. Мне дорог каждый миг, с тобой проведенный, ты согреваешь теплотой своего сердца. Я уверена, что жизнь не знает ничего, равного моей любви, а это значит, что достойная плата за эту любовь — плата самой жизнью.

— А если женюсь на другой, то ты меня забудешь... — глядя на воду, непринужденно произнес парень. — Совсем не вспомнишь.

Женщина вдруг посмотрела на парня:

— Молчи, умоляю! О чем это ты говоришь?

Парень захотел обнять женщину. Она вроде бы обиделась, вроде не хотела, чтоб он ее обнимал, целовал. Отворачивалась в сторону, но парень понимал, что женщина растягивает удовольствие. Он еще сильнее прижал ее к себе, губами отыскал ее рот... Парень всегда был неистовым, это нравилось женщине... «Любимая, милая, родная, — задыхаясь, шептал парень, — желанная, безгранично желанная ты моя, я люблю тебя, неужто ты сомневаешься?»

А после он устало лежал лицом к небу. Женщина сидела рядом, обняв колени.

— Я был неправ, — заговорил парень, — я пошутил. Мне кажется, что я никого любить не смогу... Когда нахожусь рядом с тобой, то ничего вокруг не замечаю, а просто любуюсь, восхищаюсь, горжусь тобой и твоей любовью. На земле есть семь чудес света, но есть еще одно, восьмое чудо, самое удивительное и прекрасное — это ты... Должен жениться, — повторил он, — но мне кажется, что между ею и мной будешь стоять ты... Я буду искать в ней тебя — и не находить... Я это знаю...

«Я ему мешаю, — думала женщина, — он из-за меня не женится. Удалюсь, зачем мешать?» Она медленно гладила руками лицо парня, долго держала пальцы на теплых его губах.

— А ты его любишь?

— Не знаю, — спокойно сказала женщина. — До тебя казалось, да. А теперь не знаю. Он меня любит. Это его ослепляет, и в мыслях он не допускает, что я могу ему изменить, любить другого. У нас в издательстве, где я работаю, знают, что я люблю тебя. Твою книгу для меня достала одна из девушек. Там, в шуме типографских машин, я думаю о тебе, по дороге в автобусе думаю о тебе... А муж наверняка думает, что я самая счастливая в мире женщина.

— Разведись, — просто сказал парень.

— А потом?

— Вместе поедем в другой город.

Женщина, конечно, понимала, что такого быть не может. Правда, он сейчас произносит эти слова, но быть так не может. Этого не может быть. «Между мною и им — целая пропасть, он этого сейчас не понимает». Женщина думала об этом, но сказала другое:

— Он без меня не может. Он инженер-нефтяник и работает в море, иногда неделями не приходит. Если шторм или срочная работа. Ты представляешь, в месяц пишет по десять–пятнадцать писем. Ты это представляешь? Подруги, наверное, завидуют, не понимая, что чужая жизнь всегда привлекательнее для других, но никто не знает, что там на самом деле. Одна из моих подруг правильно говорит, что чужая жизнь — это вроде как чужие окна, потому что, даже если там на подоконниках цветы, это еще не значит, что внутри рай... Я знаю, — добавила она, — он сойдет с ума... А дети... — женщина на мгновение замолкла. — Нет, больше встречаться не будем, это в последний раз.

Они были рядом, стояла полная тишина. А волны то ли ласкались, то ли тихо пели. И по всему горизонту раскинулось темное море, вся гладь его казалась пашней, и пашня сверкала от мерцания звезд. А луна, только что поднявшаяся с противоположной стороны моря, пробивала тропинку поверх черной пашни.

— Лучше бы мы не встретились, — нарушила тишину женщина. — Так легко было жить! Я много думала об этом. Зачем мы встретились? Помнишь нашу встречу в доме твоего друга? Когда мы были одни. Помнишь?

— Да.

— А потом я заплакала... Я же этого не хотела. Просто не понимала, что со мной происходит, я не была самой собой.

— Потом сели подальше друг от друга, — вспомнил парень. — Я тебя не держал, не задерживал, а ты все повторяла: «Пусти меня, лучше уйду» — и не уходила.

— Не могла. Если б могла, ушла бы. Не осталась. Казалось, что я многие годы искала тебя, а когда нашла, боялась сделать даже шаг — боялась потерять... Хотя во мне росло беспокойство, я чего-то опасалась, а чего именно — не понимала. Но не уходила. Сейчас я понимаю, что я боялась саму себя... Сегодняшнего дня... Если бы мы тогда расстались, было бы легче...

Парень молчал. Они долго гуляли, прислушиваясь к плеску воды. Волны шумно выкатывались на берег. Женщина посмотрела на часы.

— Поздно, — прошептала она. — Пошли... Сейчас придут домой из кино, нужно накормить его ужином.

Парень хмуро посмотрел на нее:

— Не обижайся... Кто должен накормить его?

Он снова с неистовством обнял женщину, поцеловал ее горячие непокорные губы. Чуть ранее парень написал на песке: «Я люблю тебя!» Поправляя волосы, она увидела, как волна накатила и унесла эту надпись. «Все в жизни так, — грустно сказала женщина. — Есть — и нету». Потом посмотрела в сторону моря. Но море было мирное, спокойное. Посмотрела на прибрежные гладкие камни, взглядом смерила берег, посмотрела на скалы. Все там было ей родное. Женщина смотрела печально, будто здесь прошла вся ее жизнь и теперь она навсегда расстается с этим.

По узкой каменистой дороге они стали подниматься к остановке автобуса. В воздухе кружились летучие мыши, резко опускались, чуть не касаясь их крыльями. Парень смотрел на этих полуптиц и думал о чайках. Белоснежные чайки, которые, наверное, находятся очень далеко, там, где солнечно, вдали, где море и небо сливаются на горизонте, где они парят и медленно кружат над синими водами.

— Ты сейчас думаешь о своих чайках, — сказала женщина. — Ты влюблен в чаек. Я это знаю. У тебя много стихов написано про чаек.

Парень внимательно посмотрел на женщину. В темноте ее волосы были черными, щеки смуглыми, все лицо было смуглым.

— Если я влюблен в чаек, значит, я влюблен в тебя. Ты похожа на красивую чайку, — улыбнулся он. — Ты моя смуглая чайка.

Правой рукой парень обнял женщину. Они поднялись по узкой тропинке, а когда показалась остановка, парень сказал:

   — Я здесь постою, а ты иди, вдруг знакомые встретятся. — Он коснулся пальцами губ женщины. — Прощай. Я тебя никогда не забуду. Никогда-никогда.

    Он думал о том, что порой приходится расстаться с той, которую безумно любишь, чтобы по-прежнему любить ее.

— Я тоже. Я тоже не забуду. Я не смогу тебя забыть, если даже захочу. Если даже очень захочу. Господи, каждый может видеть, как ты выглядишь, но не каждый может знать, что у тебя в душе. Поверь, бывают такие минуты, что не хочется жить, а хочется грустить, только грустить и плакать. Зачем я тебя полюбила, зачем, скажи, я люблю... —   Голос женщины дрогнул, глаза застелили слезы. — Скажи, кому невыносимо тяжело —  тому, кто уходит, или тому, от кого уходят?

— Тому, кто безумно любит.

— Я ухожу, мне безмерно тяжело, потому что безумно люблю тебя... Живи и помни. — Она прижалась к нему. Женшина не хотела отрываться от него. — Значит, все? Больше не встретимся?.. — Она уже не могла сдерживать слезы. — Самая страшная не безответная любовь, а когда она взаимна, но вы не вместе.

Вдали показался автобус.

— Еще раз встретимся — и все, — внезапно сказала женщина. — Только один раз...

— Хорошо, — наконец сказал парень.

Он хотел сказать «нет», но сам не понял, как сказал «хорошо». Женщина, посмотрев на него лучистыми глазами, повернулась и пошла к остановке.

По пути она обернулась, чтобы еще раз посмотреть на парня, помахала ему рукой на прощанье.

Она, наверное, улыбнулась в темноте.

Автобус уехал. Смуглой чайки не стало. Белых чаек не было. Парень был одинок. Внизу, под сопкой, виднелось море. Действительно, вся гладь моря казалась черной пашней, на которой мерцала узкая лунная дорожка. Он думал пойти по этой дорожке,  идти, идти туда, где в  золотистых лучах солнца над морем  порхали белокрылые чайки…

                                   =============                 

ПРОХЛАДНЫЙ ГУСТОЙ ЛЕС, ИЮЛЬ…

Второй день, как Арпине услышала о том, что Он приехал. И сейчас, когда до ее слуха дошел слабый рокот машины, она медленно, словно в предчувствии чего-то плохого, подняла голову, посмотрела на дорогу. Поднимая легкую пыль, проехала машина Арташеса… Арташес сидел гордый и самоуверенный, с поднятой головой, правая рука на руле, левая — навстречу ветру…

Проехал Арташес, оставив на дороге лишь облако пыли, которое, постепенно растаяв, легко и медленно село на зеленую обочину дороги, и больше ничего не осталось от недавней пыли, похожей на далекий туман…

Была любовь — сильная и нежная, сладкая, томная, но она постепенно прошла. Потом любовь была и не была, потом вообще не стало. Почему прошла, почему ничего не осталось? И самая большая потеря в том, думала Арпине, это когда что-то умирает в тебе, что-то очень дорогое и родное, что жило в тебе и помогало жить. И когда Арпине услышала вдруг, что Арташес приехал в село, сердце ее вмиг словно остановилось, трудно стало дышать, показалось, что внутри что-то оборвалось, лицо запылало. Ей показалось, что женщины сейчас заметят это и бог весть что подумают.

Она торопливо наклонилась и продолжила сажать рассаду.

Значит, любовь есть, осталась, как затаившийся в золе уголек и теперь снова затлела… Жаль, очень жаль, что нельзя остановить время и повернуть его вспять, чтобы исправить свою ошибку. Значит, остается только смириться с судьбой и жить красивыми воспоминаниями из прошлого, которые поистине согревают твою душу, наполняют сердце радостью, но в то же время безжалостно обжигают тебя изнутри…

— Мам, видела машину? — спросил прибежавший со стороны дороги старший сын. — Белая, будто обдана молоком, видела, мам?

Арпине не обратила внимания на сказанное сыном. Она начала сосредоточенно доить корову, и струи молока, как солнечные лучи, плясали и подскакивали в ведре, молоко поднималось, пенилось, пенка лопалась. Арпине и доила, и непрерывно думала об Арташесе, который более десяти лет в деревню не приезжал, а теперь каждый год должен приезжать. Говорят, приехал восстановить дедовский дом, и после этого каждое лето будет приезжать вместе с семьей на отдых в отчий дом.

И во время дойки, и когда надоенное молоко несла домой, а оно, парное, шипело в ведре, Арпине продолжала думать об Арташесе. Пыталась не думать, не получалось, не могла забыть его. А когда заксрипела калитка и Мукел, с большим носом, дородный и мрачный, с вязанкой хвороста за спиной, вошел во двор, холодная дрожь пробежала по телу Арпине. Ей почему-то показалось, что Мукел сейчас все поймет, догадается о том, что происходит в душе жены, и как-то испугалась…

Мукел с треском сбросил с плеча тяжелую вязанку хвороста, от которой правое плечо будто поднялось, немного выпрямился, после чего заметил жену.

— Корову подоила? — спросил он безразличным и суровым тоном.

— Да, — тихо произнесла Арпине.

Мукел не заметил, что голос жены как-то изменился. А Арпине, облегченно вздохнув, что муж ничего не заметил, собрала в кучу нарубленные сыном сухие ветки и начала разжигать огонь.

— Ты только сейчас собралась заняться обедом? — чуть позже и немного недовольно спросил Мукел, садясь на каменные ступеньки и закручивая папиросу.

— Но я только пришла, — покорно ответила Арпине. — Принесли много рассады, поздно закончили.

— А где теленок?

— Завела в хлев. Был привязан у ограды. Вдоволь пощипал травы.

Мукел медленными, уставшими движениями закручивал папиросу. Чуть позже, когда Арпине приготовила молочный суп и они, сидя на веранде, безмолвно ели, старший сын, который в этом году должен был пойти в первый класс, вдруг мечтательно, с воодушевлением произнес:

— Сегодня я увидел новую «Волгу», словно облитую молоком, белую-белую. Когда я вырасту, куплю себе такую.

Арпине будто за руку кто-то поймал за преступлением, ложка в руке задрожала в воздухе, однако незаметно опустилась в тарелку… Но Мукел не заметил. Или сделал вид, что не заметил. Взбешенный от ревности, он несколько раз выходил из себя.Толстогубый, с мохнатыми густыми бровями, широкими ноздрями, с выступающим кадыком, он осатанело посмотрел на жену, хриплым голосом спросил:

— Что за машина?

— Не знаю, — тихим голосом, притворяясь равнодушной, сказала жена, — не видела.

— Видела, я показал, видела, — скороговоркой протараторил сын. — Не видела, мама?.. Я Нанарик тоже показал.

— Ешь свой обед, — сердито сказала мать.

Тихо, безмолвно съели молочный суп.

— Машина Арташеса, — помолчав, сказал Мукел. — Он был Арташ, я — Микаел, сейчас он Арташес, я — Мукел. — Слова медленно, будто лениво, сыпались из-под пожелтевшей от папирос бороды. — В школе сидели за одной партой, контрольные у меня списывал, поехал, стал человеком, потому что за его спиной был хозяин. А я остался пастухом и заготовщиком сена. — Мукел глубоко вздохнул, отодвинул тарелку в сторону и сказал: — Говорят, за деньги людей принимает в институт, — и добавил, судорожно натягивая мышцу щеки: — Зарежу, если услышу, что словом молвилась с ним.

— Мукел, — испуганно одернула мужа Арпине, мельком взглянув на детей.

Дети втроем сидели вокруг стола и с удивлением смотрели то на отца, то на мать. Муж не обратил внимания на тревогу жены.

— Чая нет? — чуть позже спросил он.

— Есть, — тихо ответила Арпине и пошла за чаем.

Чайник был во дворе, на очаге. А на улице было уже темно, и из темноты Арпине смотрела на мужа, сидевшего с понурой головой под тусклым светом лампы на веранде, и сердце ее затрепетало от понимания несостоятельности ее жизни. И самое ужасное, что жизнь ей преподнесла тысяча одну причину, чтобы плакать, и никакой возможности — посмеяться от души. Она долго смотрела, будто впервые видела мужа, с горечью думая о том, что она его никогда не любила.

Выходит, она любила всего один раз — в первый и последний раз. Но почему и как она жила, если не любила? И кто, кто может понять, какие это муки, страдания — жить с нелюбимым человеком?.. Она долго думала над этим и не могла понять, зачем вышла замуж за него…

Наливая чай в стакан мужа, Арпине заметила, что от него несет свежескошенной травой. Этот запах буквально душил ее, когда они выключили свет и легли в постель… Мукел был небрит, жесткие волосы кололи лицо Арпине, а запах сена был невиносимо тяжелым. Арпине закрыла глаза, и Мукел не понимал, зачем. Все тело жены, с ног до головы, дрожало, и Мукел не понимал, почему.

Арпине старалась отогнать от себя каждую мысль и воспоминание, связанное с Арташесом, но это ей не удавалось.

— Может, у тебя болит голова? — спросил, наконец, Мукел, сидя в постели и зажигая папиросу. — Может, живот болит? Хочешь, пойду позову врача? Вон жена нашего Вагинака дома, медицинское училище окончила в Степанакерте…

Но Арпине мотала головой (не хочу!), кусала пальцы (не хочу!), глухо всхлипывала (не хочу!), крепче обнимала подушку, и Мукел, сидя в постели, растерянно смотрел на жену и ничего не мог понять…

Женщины сидели в тени грушевого дерева, когда пришла Арпине, держа Нанар за руку. Будто ждали ее появления. Они поднялись, взяли свежую рассаду и пошли на поле. Узелок с едой — пучок зелени, два куска хлеба, бутылка сладкого чая, кусок сыра и пара вареных картофелин — Арпине привязала к дереву, наказала Нанар сидеть пока в его тени и пошла за всеми. Арпине шла между грядками и опять думала об Арташесе: «Зачем ты приехал? Почему сбежал тогда?..»

…Она перешла в десятый класс, было лето, июль, с подружками собирали траву выше Бахчута, на поляне Ивана, когда в первый раз увидела Арташеса… Стройный был парень, высокого роста, с большими голубыми глазами и русыми волосами, с чубом, спускающимся на лоб. Он вышел из леса, закинув ружье на плечо, как палку пастуха…

Арпине знала о нем, он из нижних дворов села, даже говорили, что до восьмого класса учился здесь, в деревне. Арташес подошел, поздоровался. «Я хочу пить, — сказал он, с высокомерной улыбкой глядя на девочек, — не найдется ли у вас воды?»

Да, так и было, стройный парень высокого роста, с большими голубыми глазами и с русым чубом на лбу… Своей непринужденной улыбкой он покорил Арпине, и Арпине сразу вскочила с места: «Я пойду, принесу». Взяла кувшинчик, потеряв голову, побежала по тропинке, ведущей к роднику, не обращая внимания даже на то, что девушки прыснули ей вслед… После этого Арташес часто приходил на поле, подружился с девушками…

И по ночам Арпине не спалось, рано утром шла на поле, больше всех трудилась и словно не уставала. На этом поле траву уже собрали, должны были перейти на другое место, когда пришел Арташес… Опять с ружьем на плече и немного вспотевший. «Завтра, наверное, уеду, — сказал Арташес. — Дипломную не написал еще, должен успеть». Арпине почувствовала слабость в коленях, сердце затрепетало в груди… «Как?.. Так рано? А я?» — неслышно прошептала она. Что теперь она должна делать без Арташеса?

Где-то вдали послышалась трель перепелки, и сердце Арпине сжалось, замерло… Ей казалось, что Арташес должен приходить каждый день, и она тайно должна смотреть на него и по ночам от счастья плакать. Как это?.. Неужели, все закончено?..

«Воды нет у вас? Я от жажды просто умираю». — «Арпине принесет, — засмеялись девушки. — Только Арпине знает, где находится родник». — «Нет, я сам, — улыбнулся Арташес своей обворожительной улыбкой. — Только покажите мне, как спуститься к роднику». — «Только Арпине знает место родника, — снова засмеялись девушки, — Арпине, иди, покажи».

Взволнованная и раскрасневшаяся Арпине, не моргая, смотрела на Арташеса. «Пойдем, покажу, — наконец, сумела произнести она, — это не так далеко…» Легко и красиво, как лань, Арпине грациозно шла впереди. Зашли в лес, где деревья тянулись в небо, качались, касаясь небесной лазури, в унисон переливались соловьи и жаворонки, где-то в глубине леса, прерываясь, куковала кукушка. В лесу пахло сыростью. Пройдя мимо высоченных буковых деревьев и замшелых огромных изумрудных камней, они прошли еще немного вперед, и внизу показался уже Аракеланц родник.

Арпине остановилась, повернулась к Арташесу. «Отсюда прямо спустись вниз, — сказала она, — там есть два высоких близнеца-карагача, под этими карагачами родник». Арташес пристально смотрел на нее и улыбался своей обаятельной улыбкой. Арпине не смогла выдержать его взгляда, быстро отвела глаза, невнятно произнесла повторно: «Под близнецами-карагачами находится родник».

Неожиданно Арташес взял Арпине за руку, слегка притянул ее к себе, улыбаясь и чуть изменив голос, сказал: «Неужели ты подумала, что я не знаю, где находится родник? Знал, Арпине. И так же знал, что именно ты пойдешь показывать мне место… Потому что с самого первого дня ты мне очень понравилась». Не убирая руки из крепкой ладони Арташеса, Арпине подняла голову и глазами, полными слез, посмотрела на него. Боже мой, промелькнуло в мыслях у Арпине, как долго она мечтала о том, чтобы стоять вот так, с Арташесом, рука в руке и смотреть в его очаровательные глаза. Арташес притянул Арпине еще ближе: «Ты хочешь, чтоб я тебя поцеловал», — глядя на ее пламенные губы, твердо сказал Арташес тем же изменившимся голосом. Это, конечно, не было вопросом, Арпине это почувствовала, ответ не заставил себя ждать.

«Хочу», — будто не сама Арпине, а вместо нее так решительно подтвердил кто-то другой, потому что она в этот момент ни в чем не была уверена. Она невольно прижалась к Арташесу и мгновенно почувствовала крепкое слияние его чувственного рта с ее губами. И все-все это — запах сырости прохладного густого леса, слабое покачивание деревьев высоко в небе, переливчатое пенье разных птиц и тоскливый зов кукушки в глубине леса, горящий рот Арташеса на ее пламенных губах… — все это казалось Арпине не явью, а сном.

«Ну, я пошла, — приходя в себя, прошептала Арпине, — девушки бог весть о чем подумают…» — «Пусть думают, — задыхаясь от волнения, сказал Арташес. — О чем подумают? Скажи, о чем подумают?» И Арташес все сильнее и сильнее прижимал к своей груди Арпине, исступленно целуя глаза, щеки, снова и снова губы, шею, грудь Арпине. Арпине вначале с удивлением, потом испуганно посмотрела на него… Она словно хотела высвободиться из его сильных рук, но в то же время и не хотела.

«О чем должны подумать? — будто в лихорадке шептал Арташес. — Ну что должны сказать?» — «Не знаю…» Арпине действительно иногда испуганно смотрела на Арташеса, хотела высвободиться из объятий, но не могла, потому что приятное дыхание Арташеса очаровало ее, и Арпине, прислонившись спиной к стволу бука и не в состоянии сопротивляться сумасшедшей пучине страсти, медленно сползла вниз…

Что потом происходило, Арпине не воспринимала, она спиной ощущала землю, мягкую, холодную прошлогоднюю листву, Арташес прижимал ее к своей груди, а она, освобождая рот от его ненасытных губ, время от времени возбужденно шептала: «А если не женишься, Арташес… А если вдруг не женишься на мне… Если я забеременею…» Арташес спешно, поцелуями, перекрывающими ее дыхание, обратно закрывал ее рот. «Я люблю тебя, — самозабвенно произносил Арташес. — Я безумно люблю тебя, Арпине… Я увезу тебя в город, выучишься, я тебя здесь не оставлю…»

Арпине сажала на грядках саженцы томатов. «Сейчас зачем приехал? — говорила сама себе Арпине. — Зачем приехал?»

— Арпен, ахчи, чего ты сегодня грустная? — сказала Ерсик, соседка.

— Я не грустная, — слабо улыбнулась Арпине, — просто нет настроения.

— Наверное, не спала, — засмеялась Нушик. — Мукел сегодня на ферме был или домой пришел?

— Домой пришел, — выпрямляясь, устало сказала Арпине, — а что?

— Ну, ясно, — снова засмеялась Нушик. — Не дал бедной спать.

Женщины засмеялись, и тут из деревни показалась машина… Поднимая легкую пыль, подъезжала машина Арташеса. Сердце Арпине забилось часто, а губы высохли и задрожали. Она еле держалась на ногах… Машина остановилась недалеко от них на обочине дороги. Арташес вышел из машины… Не изменился, как будто прежний Арташес, изящный, стройный, только виски поседели и, как прежде, запутанные волосы небрежно спадали на лоб.

— Здравствуйте, — Арташес улыбнулся всем и прошел вперед. — Как вы?

— Хорошо, — ответили с разных сторон. — Ты как? Как ваши?

— Ничего, — улыбнувшись, повел плечами Арташес. — Хорошо.

Арпине казалось, что сейчас Арташес подойдет к ней и пожмет ей руку. Подойдет, и она пристально посмотрит в его глаза и спросит, почему обманул тогда, много лет назад, почему не пришел… больше не пришел?

— Столько лет не приезжаешь, — сказала Ерсик, — ты не скучаешь по деревне?

— Времени не бывает, — Арташес улыбнулся Ерсик, — я решил впредь каждое лето приезжать… Хочу отремонтировать дедовский дом…

— Молодец, правильно решил, — со всех сторон похвалили его женщины. — Земля — вещь сладкая, тянет к себе. А как же! Родную землю забыть невозможно.

— Я поговорил с мастерами, летом будущего года будет готово.

— Ты не женился? — хитро улыбнулась Ерсик.

— Женился, — кивнул головой Арташес и только теперь заметил дочку Арпине.

— Тебя как зовут? — улыбнулся Арташес, достал из кармана конфеты в разноцветных бумажках и протянул ей: — Возьми.

Нанар отошла, спиной прижалась к коленям матери, вопросительно посмотрела на нее: «Взять?» И Арташес улыбнулся Арпине своей прежней лучистой улыбкой. Так, как улыбнулся Ерсик, как улыбнулся Нанар. «Ты забыл, — еле сдерживая слезы, с горечью сказала сама себе Арпине. — Обо всем позабыл…»

— Возьми, — насколько возможно сдержанно сказала Арпине, и Нанар, стесняясь, пугливо протянула руку.

Арташес положил шоколад в ее маленькую ладонь. Происходило как будто что-то необычное, женщины встали и смотрели. Арташес ласково ущипнул за щеку Нанар, почтительно попрощался со всеми, потом демонстративно очень гордой походкой пошел к машине…

Арпине осталась стоять на грядке томатов с грязной палкой в руке… Слезы уже беспрепятственно текли по щекам, но женщины не видели, потому что они зачарованно смотрели на Арташеса, на его белую, как молоко, «Волгу» и завидовали его жене, которая, говорили, была дочерью какого-то профессора, ходила с крашеными глазами и волосами.

Арташес завел машину, машина слабо зарокотала и поехала по дороге через открытое поле. Пыль поднялась над дорогой, как облако. Женщины стояли и смотрели, пока машина не скрылась за последним поворотом, пока на дороге за последним поворотом на миг не поднялась синяя пыль, а затем осела.

Сердце Арпине защемило… Она села посреди поля томатов с грязной палкой и рассадой в грязных руках и зарыдала. Женщины прибежали к ней, сгрудились: «Что случилось, ахчи?» — «Она ведь была не в духе». — «Арпен, ахчи, Арпен, что с тобой случилось?» — «Может, Мукел побил тебя, ахчи?»

А Арпине сидела на грядке с рассадой и грязной палкой в руках, обессиленная, опустошенная, и плакала…

 

ПОСЛЕ   ДОЖДЯ

Издалека сразу показался Тартар — мрачный и по всей вероятности мутный. Река текла с гор.

— В верховьях сейчас дождь, — держа мускулистые руки на руле, парень высунул голову из кабины грузовика и посмотрел в сторону гор.

Небо было окутано мраком, черное, как асфальт, а темно-серое покрывало дождя спускалось с гор вниз, навстречу грузовику. Парень в уме подсчитал, сколько осталось до Хндзахута, и пришел к той нерадостной мысли, что дождь застанет их сразу после первого села.

— До деревни еще достаточно далеко, — сказал он вслух.

— Сколько? — спросила девушка.

— Десять—пятнадцать километров.

— Это не так много, — ответила девушка, на мгновение скосив глаза на парня, и с интересом начала смотреть в окно. Она хотела, чтобы эта дорога, ведущая по горам и котловинам, была длинной, очень длинной, без остановки. Девушка смотрела наружу, а парень, заглядывая тайком в длинное зеркальце кабины, видел ее профиль, с радостным чувством вспоминая их первую встречу…

С того дня прошло всего полторы недели, однако кажется, что это было очень давно. Он тогда возвращался из районного центра, отвез зерно на заготовку, возвращался домой, в Хндзахут. Ехал на большой скорости, чтобы вовремя успеть в деревню, не попав под дождь. И вдруг издалека увидел девушку. Это было возле деревни Неркин Оратаг. По всей вероятности девушка, услышав шум мотора подъезжающей машины, вышла на дорогу и пошла прямо посередине шоссе. Парень несколько раз просигналил, требуя, чтобы она ушла с дороги. Однако девушка продолжала идти, будто эти сигналы ее не касались. «Она не слышит, что ли?» — рассердился парень. Сбавляя скорость грузовика и поворачивая его немного вправо, к обочине, парень резко притормозил машину. Он захотел нагрубить упрямой незнакомке, но девушка вдруг повернулась к парню, и он вместо того, чтобы высказаться, очарованно уставился на нее: девушка была очень хорошенькая. Парень на миг растерялся, но подумал о том, что, раз остановил машину, нужно что-то сказать.

— Куда идешь? — спросил он.

— А зачем тебе это нужно? — как старая знакомая, с заигрывающей улыбкой ответила девушка, мгновенно покорив его темным блеском глаз. — Все равно, не отвезешь, — быстро добавила она. В Хндзахут иду, это далеко.

— На другом конце света, — парень невольно широко улыбнулся. — Но отвезу, — также торопливо сказал он. — Честное слово, отвезу, — и спешно повернувшись, открыл дверцу кабины. Девушка почему-то засмеялась и, поднявшись в кабину, села возле парня. Она, вероятно, хорошо знала силу влияния своего очарования. Парню показалось, что маленькая кабинка грузовика наполнилась чарующим ароматом полевых цветов.

— Наша машина отказала возле этого села, — объяснила девушка. — Водитель сказал, что заправили нечистым топливом. Отвезли в местный колхозный гараж на ремонт. А я решила поехать на попутной машине. Водитель был, конечно, против, но я его не послушалась. Правильно я сделала? — непринужденно улыбнулась девушка и в ожидании посмотрела на парня.

— Конечно, — быстро и весело ответил парень, с тем же очарованием поглядывая на девушку. Эта девушка с горящими глазами и смугленьким личиком нравилась ему.

Машина тронулась с места и, сразу набрав скорость, поплыла по асфальту.

— Я как раз еду в Хндзахут, — сказал парень после короткой паузы.

— Боже мой! Правда?

— Да, — сказал парень. — Ты, видно, не из этих мест. Я раньше тебя не видел, — и, чуть помедлив, многозначительно добавил: — Обязательно запомнил бы, если б увидел…

Девушка искоса посмотрела на парня и проникновенно улыбнулась.

— Ты что, всех местных девушек знаешь?

— Не всех, конечно, но в лицо знаю… Наши отличаются от других.

— В каком смысле? Они красивее?

— Не сказал бы, что некрасивые. Среди них есть такие, что на всесоюзном конкурсе красоты заняли бы призовое место.

— А почему не занимают?

— Потому что армянки, — быстро и гневно выпалил парень. — Кто даст армянке в составе Азербайджана принимать участие в конкурсе, да еще и всесоюзном?

— Я действительно не местная, — сказала девушка, сразу став серьезной. — Родители мои карабахские, из Шаумяновского района. Про село Эркеч слышал? Они из этого села, но я родилась в Баку. Вернее, на окраине Баку, в поселке Забрат. Учусь на последнем курсе геологического института. Сюда прислали на практику.

— Значит, ты геолог, — заключил парень уже веселым тоном. Ваша геологоразведочная группа сейчас в нашей деревне. Как цыгане, поставили палатки на месте старого села, примыкающего к самому лесу… А начальник — Альберт Шахназарян, отличный парень, со взрослыми как взрослый, с маленькими как маленький.

— Да, я слышала, Альберт Левонович — прекрасный человек. А ты знаешь, что эта разведгруппа нашла здесь большие залежи золота? Но только по непонятной причине Азербайджан не хочет начинать разработку. А ведь здесь может работать несколько тысяч человек.

— Именно поэтому и не хочет, — сказал парень. — Почему должны иметь работу? Пусть уезжают, пусть Карабах тоже, как Нахичевань, опустеет от армян, — и добавил, уже успокоившись: — Я тебя отвезу прямо к этим палаткам. Согласна?

Девушка искоса посмотрела на него, довольно улыбнулась. Долго говорили этим утром девушка-геолог и парень-водитель. Они говорили не о важных вещах, как обычно говорят случайные попутчики…

А теперь парень, хотя немного расстроенный из-за этого неожиданного дождя, тайком смотрит в длинном внутреннем зеркале кабины на обаятельный профиль, снова и снова вспоминая их первую встречу, и все его существо переполняется ослепительной радостью.

— Я хочу, чтобы дорога длилась долго-долго, — девушка сказала это медленно, выделяя каждое слово…

Оторвавшись от мыслей о дожде и липкой грязи, парень улыбнулся ей. Он хотел ответить девушке, но понял, что все те слова, которые должен произнести, не в состоянии выразить его чувства, их самую незначительную часть. И он замолчал. Грузовик несся вперед, и время от времени ущелья, теснины вдоль дороги, окутанные мраком, эхом откликались на его прерывистые сигналы.

— Тебе не холодно? — спросил парень.

— Немного холодно, — ответила девушка и посмотрела направо, в сторону глубокого как пропасть ущелья, где сейчас бушует полноводный Тартар и бьется о камни, словно пытаясь выйти из крутых берегов.

— Подними стекло, — сказал парень. — Простынешь.

Девушка безуспешно подергала никелированный подъемник, потом сказала, что ничего не получается.

— Он, наверное, сломался… — расстроившись, сказал парень, чувствуя себя виноватым и бессильным. Он повернул руль, остановил машину на обочине и через колени девушки, почти касаясь ее груди, повернувшись направо, поднял стекло. — Видишь, ничего и не сломалось? — сказал парень, чуть волнуясь.

— Ну, я не смогла…

Парень повернулся и посмотрел на пылающие губы девушки, ее глаза, которые влажно блестели из-под длинных ресниц. Парень взволнованно обнял девушку, своими сильными руками прижал ее к груди.

— Не надо, не трогай меня, — поникшим голосом прошептала она. — Не трогай, прошу тебя. Не надо.

— Чего не надо, чего не надо? — самозабвенно прошептал парень, словно ничего не слыша и страстно целуя призывающие губы девушки.

«Странная вещь — любовь, — думал парень. — Она внезапно льет невидимый свет на понравившуюся тебе личность, и в ней тебе все кажется безгранично любимым, очень дорогим и родным».

Девушка больше не сопротивлялась. На ласки парня она отвечала застенчивой чистой первой девичьей любовью…

В стороне от дороги шумел вековой лес, верхушки деревьев качались от ветра.

— Нужно ехать, — сказала девушка, спустя некоторое время. — Поздно уже.

С дрожащей от неожиданного волнения грудью, парень какое-то мгновение сидел молча, положив могучие руки на руль. Потом он как-то нехотя сменил скорость грузовика, и машина медленно тронулась с места. Еще через пару поворотов справа снова показался Тартар, вздымаясь выше огромных речных камней. Волны блестели какое-то мгновение и скрывались за деревьями.

Парень ошибся: дождь застал их раньше, чем они проехали следующее село. Ливень бешенно забил по крыше кабины, вода разлеталась в разные стороны, обильно стекая по стеклам. Машина ехала уже с меньшей скоростью, фарами прорывая темную пелену дождя. А девушка задумчиво смотрела наружу, и на губах ее играла легкая улыбка. Она думала о том, что в жизни и не представила бы, что может встретить парня-водителя здесь, в этих далеких горах, и полюбить его внезапно вспыхнувшей глубокой любовью.

— Да, уже темнеет, — сказал парень, — почти ничего не видно.

Он включил дальний свет. Впереди неожиданно появился человек.. Девушка увидела, как под деревьями на краю дороги он спасался от дождя. Увидев машину, человек поднял руку,  вышел вперед. — Спроси, куда ему надо? — невольно произнесла девушка.

Парень нехотя остановил машину и, со стороны девушки опустив стекло, спросил:

— Куда идешь?

— Я с нижнего села иду, дело было… — Человек подошел ближе, назвал деревню. Капли дождя стекали по его лицу. — Целых два часа стою. Как назло, наверх ни одна машина не едет, — сказал он, задыхаясь.

Он снова назвал деревню. Места здесь были девушке незнакомы, она не знала, в какую сторону нужно человеку, далеко ли эта деревня. А парень сказал:

— Отвез бы, честное слово, отвез бы. Но я в другую сторону еду, должен получить товар для нашего сельпо. Извини, — добавил парень и с грохотом закрыл дверцу.

Человек остался на дороге под проливным дождем. А дождь лил и лил, и казалось, не кончится никогда. Девушка повернулась и через узкое окошечко, ведущее в кузов, посмотрела назад. Незнакомец все еще стоял там, на краю дороги, один, сжавшись от холода и дождя.

— Он промок насквозь, — озабоченно произнесла девушка.

— Ничего, месяц купаться не будет, — ответил парень и засмеялся.

Он, конечно, понимал, что сказанное им было не очень остроумным, но, тем не менее, ему стало обидно, что девушка даже не улыбнулась его словам. Она еще раз повернулась, в узкое окошечко посмотрела назад, однако кроме кромешной тьмы ничего не увидела.

— А его деревня далеко?

Парень сказал, чуть подумав:

— Не так уж. Пешком до утра дойдет. А за это время от ветра высохнет одежда, — снова пошутил он и, довольный своим остроумием, опять засмеялся.

Девушка не обратила на его шутку никакого внимания. Она задумчиво смотрела на вычерчивающиеся в темноте высокие горы…

— Жалко было, — чуть позже сказала она, — остался под дождем.

— Если обо всех плакать, глаза не просохнут от слез, — сказал парень. — Я ему не обязан и не просил его торчать там.

Девушка с удивлением посмотрела на парня, но ничего не ответила. Долго молчала, потом сказала:

— Ты сказал, что где-то должен получить товар. Ты обманул?

— Конечно, — самодовольно кивнул головой парень, широко улыбаясь. — Я же в райцентре получил уже этот товар.

Девушка снова с удивлением посмотрела на парня, потом сказала устало:

— Тем более, нужно было взять его.

— Как взять, если в кузове товар сельского магазина? Вдруг что-то пропадет…

— Почему в кузове? Втроем поместились бы в кабине.

— Ты чего? Он бы здесь все испачкал. Не видела, как вода с него лилась… Ничего, пешком ходить — полезно для здоровья..

От этих слов девушка почувствовала странное оцепенение, утомленно опустились ее плечи, и она остановила отрешенный взгляд на стремительно бегущей в даль дороге. Впереди показались огни. После этой деревни заканчивалась трасса и начиналась горная ухабистая дорога. В дождливую погоду она становилась для машин почти непроходимой.

— Почему не разговариваешь? — наконец, спросил парень, не вынеся гнетущую тишину. — Что случилось с тобой?

Девушка безразлично пожала плечами:

— Ничего.

— Неправда.

— Правда.

— Улыбнись, чтоб я поверил, что ничего не случилось.

Девушка попробовала улыбнуться. «Улыбаясь, сначала улыбается сердце, — мелькнуло в мыслях у девушки, — и потом только на лице человека расцветает та самая улыбка». Парень вздохнул, немного прибавил скорость. Они въехали в деревню, и теперь машина тяжело поднималась по главной дороге в центре села, по обе стороны которой до самого плоскогорья тянулся ряд домов.

До Хндзахута оставалось три-четыре километра.

— Здесь трасса заканчивается, — сказал парень, — дальше дорога бестолковая, за час еле доедем.

Девушка не ответила. Она молча смотрела на дорогу и вроде даже не слышала слов парня. Машина забуксовала пару раз, однако все завершилось благополучно. Вверху деревни она еще раз забуксовала, парень запальчиво сжал зубы, прибавил газ, хотя очень хорошо знал, что это глупо. Грузовик рванул, но немного спустя, уже на окраине села, задние покрышки снова забуксовали, разбрасывая слякоть по сторонам. Мотор напряженно ревел. Парень выругался про себя, несколько раз поменял скорость, однако машина с места не сдвинулась, а все больше зарывалась в грязь. Чуть поодаль открылась дверь, свет из дома одним прыжком дошел до грузовика. Потом появился старик, который, ступая осторожно, но спотыкаясь, прошел вперед и встал по ту сторону дороги, возле ограды, и оттуда окликнул:

— Кто здесь?

Парень выключил мотор, а девушка открыла дверь кабины и встала на подножке.

— Мы едем в Хндзахут, — сказала она приятным голосом, — но из-за дождя дальше ехать невозможно.

— Бывает… — многозначительно ответил старик. — После дождя всегда так. Сколько лет говорят, что сделают, но все то же. Ничего, сегодня останетесь у нас, а утром что-нибудь придумаем. Без трактора не получится. Идемте.

— В машине есть товар для магазина, — в свою очередь, сказал парень.

— Никто не тронет. Не беспокойся. Иди.

Немного поколебавшись, девушка последовала за стариком, так же обходя лужи, как он. Парень закрыл двери машины и пошел за ними. Гостей приняла молодая хозяйка, а из соседней комнаты вышли мальчик и девочка. Мальчик был маленький, а девочке было лет двенадцать–тринадцать. Они все любезно улыбались неожиданным ночным гостям, чувствовалось, что искренне рады видеть в своем доме парня-водителя и девушку-геолога в джинсах. С первой же минуты сложилась такая непринужденная, дружелюбная обстановка, что девушке показалось, что она давно знает этих людей, очень давно. Вероятно, парень чувствовал то же самое. Он непрерывно шутил, смешил всех и сам тоже смеялся с ними. Горечь дорожных приключений была напрочь забыта.

Утро было солнечным. Хозяйка вошла в комнату, где спала девушка.

— Доброе утро! Хорошо спалось?

— Да, спасибо.

— Несколько раз раскрывались, я укрывала вас, боялась, что простынете.

— Наверное, не дала вам спать? — растерялась девушка.

— Нет, что вы говорите, — приветливо улыбнулась молодая женщина.

В ее улыбке не было фальши, она действительно считала это пустяком, о котором не стоит даже говорить. Девушка благодарно улыбнулась женщине и стала одеваться. Парень, который спал в соседней комнате, тоже проснулся и умывался под краном во дворе. Когда сели завтракать, дверь вдруг бесшумно открылась. Девушка подняла взгляд, посмотрела на вошедшего человека и неожиданно встала с места… В дверях стоял тот самый человек, которого они оставили на дороге под дождем. Это был муж молодой хозяйки, мужчина среднего возраста с добрым лицом.

Ни на кого не глядя, девушка молча пошла в смежную комнату, взяла свою сумку и вышла из дома. Все произошло так неожиданно, что никто даже не попытался ее остановить. Первым с места встал парень, он все понял. Бросился к двери и прямо с порога окликнул:

— Ануш!

Девушка даже не оглянулась. Она знала, что за первой горой, покрытой лесами, находится Хндзахут. И знала также, что дорога приведет ее в деревню.

— Ануш! — Повторно позвал ее парень. — Ануши-ик…

И вдруг воцарилась тишина. И парень впервые в своей жизни почувствовал тяжесть тишины. Она была глубокая, как пропасть, и крутая, как гора.

А девушка шла по дороге, ведущей в гору. Она шла по протоптанной после дождя тропинке, и встречный ветер развевал по ее плечам распущенные черные волосы…

                                             ============

       ОТЕЦ, СЫН И ДЕВОЧКА С КРАСНОЙ ЛЕНТОЧКОЙ

                                       Памяти моего друга  Сурена Каспарова    

  Мяч был из натуральной кожи, и, когда он ударялся об окна, стекла разбивались вдребезги. В последнее время после жалоб соседей игровые площадки оградили высокой металлической сеткой.

Мальчик садился по эту сторону сетки на деревянную скамейку под деревом и наблюдал за игрой. Играли мальчики со двора, его ровесники. И никто из них не звал парня поиграть, даже не приглашали постоять в воротах, хотя хронически не хватало вратарей, всем хотелось забивать голы. Поэтому все игроки по очереди стояли в воротах, заменяя друг друга после каждого забитого гола. Однако судьей выбирали его. Прямо подходили к нему и говорили:

— Будешь судить игру?

Мальчик кивал головой и доставал из кармана свой пластмассовый красный свисток.

Часы у него тоже были. Старые, отцовские, для его тринадцати лет немного большие. Он долго смотрел на золотистые стрелки, убеждаясь во времени, потом, одновременно со звонким звуком свистка, резко поднимал руку. И игра начиналась.

Но случалось, что и судить игру ему отказывали. Потому что часто, увлекшись игрой, судил неправильно.

Про футбол он знал все: где он родился, кто из футболистов, наших или иностранных, в составе каких команд выступал, сколько голов забил он и сколько голов забито с его подачи. Наизусть знал таблицу игр за последние пять лет и с вниманием следил за всеми футбольными матчами.

Мальчик даже имел собственный мяч Pollena — польский клетчатый мяч с красным штампом, который еще ни разу не коснулся земли. Около месяца мальчик держал его у себя, потом отдал отцу, чтоб тот положил его на заднее сиденье в своих зеленых «Жигулях», — сейчас это модно.

Он знал все тонкости игры, мог часами смотреть по телевизору матч, а на следующий день спорить до хрипоты, обсуждая его до мельчайших подробностей. И если вдруг не было оппонента для спора, он просто спрашивал у всех, кто заходил в подъезд или выходил оттуда, не важно кто: старушка, гуляющая с внуком, или спешащий на занятия студент:

— Вчерашний футбол по телевизору смотрели?

Если это была женщина, она минуту недоуменно смотрела на мальчика так, словно ей задали вопрос о химическом составе планеты Венера, а потом, понимая, о чем ее спросили, говорила:

— Нет, сынок, я ведь в футболе ничего не понимаю.

А если это был молодой парень, то он торопливо отвечал:

— Да, смотрел, но потом, потом, сейчас нет времени.

Мальчик с сожалением смотрел то за той, то за другим и взглядом искал третьего, с которым можно было наконец поспорить как следует.

Вначале его судейская беспристрастность была несомненной. Однако эта беспристрастность длилась недолго, и мальчик начинал хитрить, в основном, когда ребята одного двора соревновались с мальчишками другого. Он хитрил, конечно, в пользу «своей» команды (он говорил «мы выигрываем» или «мы проигрываем»). И когда случалось так, что мальчик заходил далеко в своей предвзятости, игроки противоположной команды пытались с той стороны ограды призвать его к порядку.

Если это не помогало, кто-нибудь из них, вышедший из терпения, подбегал к нему и со злостью поднимал над ним кулак, готовый ударить, особенно когда команда проигрывала, или игра никак не клеилась и все были в нервном состоянии.

Мальчик смотрел спокойно на эти пальцы, сжатые в кулак, и слегка улыбался. И улыбка у него была какая-то дерзкая. И непонятно было, хочет он, чтоб его, действительно, ударили или нет, чтоб между ним и этими парнями возникла драка, такая драка, которая бывает между другими мальчишками, когда из-за одной неудачной передачи цепляются и начинается беспощадная потасовка вместо игры.

Мальчик точно знал, что никакой драки не будет, что кулак, нависший над его головой, так и останется висеть в воздухе… И исподлобья смотрел, как ребята из их двора или из соседнего, оставив игру, медленно подходят к тому, кто осмелился поднять руку, чтобы ударить его. Он также знал, что если тому взбредет в голову ударить, другие на месте изобьют обидчика. Мальчик знал и об этом, но это его не радовало. Потому что, когда поднимают руку на кого-то, будь то свой или чужой, все равно другие подходят не избивать, а просто ждут честного боя один на один, драки лицом к лицу.

А вот с ним такого никогда не бывает, просто никаких драк у него ни с кем не бывает. И сейчас не будет. И когда тот, кто замахивается, чтоб ударить его, так и не ударив, уходит, с сожалением махнув рукой, у мальчика начинают дрожать скулы, он опускает голову и некоторое время слезы не дают рассмотреть стрелки на циферблате часов. Потому что для него оскорбительно, что, будь он даже тысячу раз виноват перед мальчиками, все равно никакой драки с ним не произойдет. И даже быть не может. И даже если будет, вместо него драться станут другие…

Из-за подобной несправедливости мальчик начинает мстить и своим, и чужим, мстить данным ему судьбой единственным оружием — своей неприкосновенностью.

Он назначает штрафные удары в тех случаях, когда никаких нарушений в игре нет, и не останавливает игру, когда нарушения явные. Мальчик нарочно путает счет забитых и пропущенных мячей, мячи, забитые одной командой, передает другой, придумывает и называет игроков обидными прозвищами, колкими словечками комментирует игру, не замечая того, что его как судью уже никто не слушает и игра просто так, сама по себе продолжается, а его жесткие замечания и восклицания среди игроков вызывают лишь снисходительную улыбку, мол, кто тебя слушает. Всем кажется, что мальчик злой от того, что кто-то попробовал его ударить. Но никто не знает, что он действительно зол не на то, что попробовали его ударить, а на то, что подняли руку на него, чтобы ударить, — и не ударили. Потому что его бить нельзя. Потому что на нем проклятие неприкосновенности, а мальчик хочет быть таким, как все, не хочет быть судьей за железной оградой, не хочет быть злым комментатором игры, осознавая, что за это ему ничего не будет, как и за ядовитые прозвища, даваемые игрокам, а хочет играть по ту сторону проклятой ограды, ударить в сторону ворот (два необожженных кирпича, слева и справа на расстоянии шести шагов), забить гол, ведь он отлично знает, как это делать, как метко передавать и принимать мяч, разбивать вдребезги окна соседей, а потом вместе со всеми мчаться за кочегарку, пока хозяин разбитого окна в полосатом домашнем халате не успел выбежать во двор и пригласить всех соседей в свидетели этому невиданному безобразию.

Однако игроки не знают всего этого, продолжают злиться на несправедливое судейство и, наконец, отказываются от него. Сами играют, сами и судят, коллективным путем. Мальчик успокаивается. Прошла у него злость. Все прошло. С чувством ужасного, беспросветного одиночества он остался совершенно одиноким в этом огромном, красивом, светлом мире, полном веселых детских голосов…

И мальчик, безмолвно замкнувшись в себе, безучастный ко всему, что происходит за оградой, долго сидит на деревянной скамейке и с тоской смотрит то на часы, то в дальний конец двора, то на противоположное здание.

На четвертом этаже того дома живет девочка — его ровесница. Она иногда выходит на балкон, и, глядя на нее, мальчик волнуется. Его также охватывает волнение, когда близится время возвращения девочки из школы… Мальчик внутренне чувствует этот момент и сердце его начинает биться очень часто.

Размахивая сумочкой, издали появляется своенравная девочка с красными лентами в косичках, эстетичная, стройная, с тонкой талией, как молодая ивушка, с сияющими черными глазами и пылающими, как костер, розовыми пухлыми губами, не останавливаясь, улыбаясь, проходит мимо мальчика, и он потом весь день не может ее забыть.

И вот, наконец, из-за здания появляются зеленые «Жигули» отца. Не спеша машина заворачивает во двор и на малой скорости, подъезжая к подъезду, останавливается. Мягко хлопает дверца, из машины выходит отец.

Он еще молодой, но уже седоволосый, и лицо у него уставшее. А взгляд спопокойный, но уверенный. Он подходит к сыну, здоровается с ним, как со взрослым, потом смотрит на тех, кто играет по ту сторону ограды. Обращается к сыну:

— Сегодня ты не судишь игру?

Сын отводит глаза и говорит:

— Они не хотят, чтоб я судил.

— Почему? — Отец смотрит на него строго и требовательно, словно заранее осуждая ответ на его вопрос. — Почему не хотят? — повторяет он свой вопрос Он никогда не обращается к сыну ласково.

— Я сужу не так, как нужно, — глубоко вздохнув, произносит мальчик.

— По-моему, они правы. Игру необходимо судить справедливо. Или ты не согласен?

Мальчик вначале молчит, после чего робко смотрит на отца и говорит:

— Согласен.

Он улыбается. В присутствии отца ему легко улыбаться непринужденно.

— Вот и прекрасно. А теперь прочитай это письмо.

Отец достает из нагрудного кармана открытое письмо и протягивает сыну. Письмо из далекого города Курган. Сын начинает читать, и его лицо постепенно заливается светлой улыбкой. Сын верит во всесильное могущество Того, кто написал это письмо.

— Когда едем? — спрашивает сын с нескрываемым нетерпением.

— Скоро, — отвечает отец, так же улыбаясь. — Ты хочешь, поедем за город? — словно между прочим, говорит он.

— Хочу, — мальчик смотрит в сторону тех, кто находится на игровой площадке. — Только давай подольше останемся там, пока они все разойдутся по домам.

— Останемся на столько, насколько мне позволит мое время, — говорит отец. — Но поедем далеко. Я там, вдалеке от города, обнаружил хороший родник. Посидим у того родника, поедим хлеб с сыром. Поехали?

— Поехали, — снова улыбается сын.

Отец берет из-под скамейки два костыля, подает сыну и помогает ему подняться с места. Потом он идет и садится за руль. Знает, что сын сам дойдет до машины — до нее четыре шага. В проклятом городе Сумгаите озверевшие азербайджанские изверги выбросили его вместе с матерью с балкона пятого этажа вниз.

Сын остался жив. После пяти операций он научился проходить эти четыре шага. И мечтать… мечтать и надеяться…

 

                               ПРЕРВАННЫЙ ПОЛЕТ

Самолет летел над высоченными облаками, и когда они немного раскрывались, внизу, в глубокой пропасти, виднелось бескрайнее темно-синее море.

Прижавшись лицом к иллюминатору, Микаел смотрел вниз. Ему нравилось глядеть на то, как белоснежные облака плыли за самолетом, постепенно отставая от него, а иногда показывалось бескрайнее море. Меж тем, самолет летел еще выше облаков, сквозь лучезарный свет солнца. В самолете было тепло.

Итак, взглядом и мыслями увлеченный видом за бортом, Микаел не услышал, как объявили о том, что погода в Ереване облачная, аэропорт закрыт, самолеты не принимаются и они вынуждены совершить посадку в аэропорту «Бина» города Баку.

— Ну, не везет, не получается так, как хочется, — над ухом недовольно бубнил сосед. — День рождения у внука, хотел вовремя домой попасть… И что теперь?

— А что случилось? — поворачиваясь в недоумении, спросил Микаел.

— А вы не слышали? «Звартноц» не принимает. Садимся в бакинском аэропорту.

«Не хорошо получается, — расстроенно подумал Микаел, — и на сколько это затянется, не опоздаю ли на работу?»

Газетные киоски в аэропорту были уже закрыты. Микаелу было скучно. Он гулял по залу ожидания. На втором этаже встал у окна с толстыми стеклами, смотрел на самолеты, которые шли на посадку и на те, что взлетали, и все равно скучал. Потом пошел и узнал, что Ереван примет самолет только утром следующего дня. «До утра я свободен», — подумал он и, чтобы не томиться от скуки, решил поехать в город, посмотреть достопримечательности Баку. «После чего приеду, — решил он, — останусь в гостинице аэропорта, а завтра утром полечу в Ереван».

Сдав маленький чемодан в камеру хранения, он вышел на улицу. Хотел подойти к маршрутному автобусу, идущему в направлении города, как неожиданно кто-то сзади взял его за руку.

— Здравствуй, Микаел.

Он повернулся и, увидев друга детства Ашота Унаняна, которого не видел много лет, бесконечно обрадовался. Вместе окончили школу, вместе провели незабываемые детские годы, и, правда, сколько лет не виделись. Обнялись, расцеловались.

— Нужно отметить эту встречу, Ашот. Непременно отметить, — радуясь всем сердцем, сказал Микаел. — Ресторан, кажется, на втором этаже. Пошли. Вот так встреча! В мыслях даже у меня не было, что могу встретить тебя здесь. Господи, как хорошо, что увидел тебя, Ашот. Честное слово, не только потому, что я уже умирал от скуки, я действительно рад, что встретил тебя в этом чужом городе. То есть для меня чужом. Возвращаюсь из командировки. В Ташкенте было совещание писателей, пищущих о деревне. Ереван не принимает. Вынужденно сели здесь.

— Я тоже очень рад, Микаел. Очень рад. Значит, вылет отложили.

— Да, отложили до утра. Только узнал. Сказали, что раньше девяти часов утра не будет. Хотел поехать, город посмотреть, не был здесь.

— Договоримся так: никакого ресторана! Идем к нам, — сказал Ашот тоном, не терпящим возражения. — Как раз дома и отметим нашу неожиданную встречу.

— Ашот…

— Не поедешь — обижусь. Пойдем, я тоже возвращаюсь из командировки. Из Сургута. Невыносимо холодный, ледяной край, этот Сургут. Мы нашли там новые месторождения нефти. Россия — богатая страна, Микаел, где копнешь — там нефть и газ.

Они поднялись в автобус.

— Дома очень обрадуются… Знаешь, сколько лет уже, как не были в деревне? Правда, в позапрошлом году я ездил на пару дней, но за два дня тоску не утолишь, хотя понятно, что и места сейчас не те, что в детстве, и я уже не тот беззаботный мальчик.

— Я тоже давно не был, — взгрустнул Микаел. — Уже очень давно.

В пути они без конца говорили о деревне, о местах их детства, о родниках, о днях, проведенных на лугах и в горах, друзьях детства, о которых не знали, где они сейчас… И в далеких-далеких воспоминаниях Микаела снова, тихо журча, воскрес и потек ручей детства… «Ты любимый ручей нашего детства, — в уме шептал Микаел, — что звонко, радостно резвясь, бежал вниз, унося с собой наши ясные сны, где ты теперь, где умолк твой мелодичный голос? Вернись, наш ручей, из глубины далекой памяти, — говорил он мысленно, — верни безоблачные радостные дни нашего детства, верни любимых наших друзей, пусть жизнь полнится их голосами, пусть мы снова станем младенцами, беззаботно счастливыми в наших далеких, далеких, далеких горах…»

Микаел все думал, задать вопрос или нет. Хотел спросить об одном человеке — это была мать Ашота, ынкер Арпине, их учительница, любимая всеми учениками. И сейчас в ушах Микаела звучит ее бархатный голос, такой приятный, родной и любимый. Хотел спросить о ней, но считал неудобным. «А может, ее уже нет», — думал Микаел и поэтому не мог решиться. Помнил, в последние месяцы десятого выпускного класса она порой говорила: «Пойдете, окунетесь в жизнь и забудете про ынкер Арпине». А они: «О чем вы говорите, ынкер Арпине, мы вас никогда не забудем». Она поворачивалась, долго смотрела из окна на улицу и с грустью произносила: «Только бы вам было хорошо, — тихо, словно сама себе, говорила она, — чтоб было хорошо, чтоб нашли свое достойное место в жизни и были счастливы!» И теперь, по всей вероятности, ни один из ее воспитанников не знает даже, жива она или нет.

— Мама сильно обрадуется, — вдруг сказал Ашот, и Микаел удивленно посмотрел на него, невольно думая о том, что Ашот словно угадал его мысли. — Ты хоть помнишь школу? — спросил он.

— Конечно, — машинально воскликнул Микаел.

— Знаешь, как моя мама гордится тобой? Говорит, был одним из моих любимых учеников, теперь, говорит, он известный поэт.

Микаел облегченно вздохнул: был рад, что его любимая учительница жива и здорова, однако почувствовал неизмеримую боль за то, что столько лет ничего не знал о ней.

— Значит, ынкер Арпине тоже у тебя? — спросил он, воодушевленный, бодрым тоном.

— Конечно. Я же сказал, что давно в селе не были. Пока была в школе, не хотела в город. Перешла на пенсию, я привез ее к нам. Что бы она делала в деревне одна?

— И сколько лет она уже у тебя?

— Не знаю, наверное, лет десять. Может, и пятнадцать. Микаел, годы так стремительно летят, что не успеваешь заметить. А наш дом уже не тот, — печально добавил Ашот. — Подлые соседи бессовестно оторвали жесть с крыши и унесли, оставив дом под снегом и дождем. Я тебе скажу, лучше хорошего соседа нет никого, но и хуже худшего — тоже нет. Я же сказал, в позапрошлом году поехал в деревню и, представляешь, надолго остаться не смог. Глядя на дом, сердце разрывалось от горя. Ветер слегка качал во дворе деревья, тута падала на землю. Бесхозность, никого не было. Нет, не смог оставаться. Не выдержал.

— Все мы непростительно бежим из деревни. А азеры этого и хотят, чтоб Карабах постепенно опустел от армян. Кому оставляем, не думаем.

Поднялись по лестнице многоэтажки, сердце Микаела беспокойно стучало. «Наверное, изменилась, — думал он об Арпине Унанян, — интересно, узнает ли?» Волнение охватило его еще больше, когда Ашот позвонил в дверь.

Не изменилась. То же доброе лицо и добрый взгляд ее глаз. Правда, она почему-то показалась Микаелу очень маленькой. Не такой, какой была в то время, много лет назад, когда была их классным руководителем.

Она сразу узнала Микаела.

— Это же Микаел! — радостно воскликнула, хлопнув ладонями, не в состоянии сдержать слезы. — Если б ты знал, как я соскучилась по тебе, Микаел, по всем вам…

За столом Арпине Унанян продолжала говорить о школе, о своих учениках. Всех помнила… помнила даже кто с кем сидел за одной партой в десятом классе. И с таким умилением она говорила, что Микаел в какой-то момент пожалел ее. «Она всех нас по одному помнит, а мы… Какой стыд! Нет, больше так не будет. Господи, как мало нужно человеку, чтоб он чувствовал себя счастливым — одно теплое письмо, поздравительная открытка хоть на день рождения или на какой-то праздник, чтобы человек был счастлив. Теперь так и буду делать, — думал он, — буду писать письма, на праздники отправлять открытки, первый экземпляр моей новой книги отправлю ей… Пусть знает, что не забыли ее, помним, потому что она для нас была настоящим примером для подражания, учила жить правильно и честно, была нам дорогой и родной, как мать. Ребятам напишу и попрошу, чтоб поддерживали с ней связь».

— В деревне было хорошо. Летом из разных городов приезжали мои ученики, — неожиданно сказала Арпине Унанян. — Навещали меня. Бывало, я сама ходила к ним, когда слышала, что приехали, сердце не выдерживало… Что делать, у меня сердце слабое, — сказала она, потом добавила со всепрощающей улыбкой: — Если ты чувствуешь свою боль — значит ты есть, ты жив, если чувствуешь чужую боль — значит ты человек. Я всегда так думала.

— А мы помним вас, — сказал Микаел. — Неужели можно забыть?!

— Спасибо, — кивнула головой Арпине Унанян, но мысли ее были в другом месте. — Человек не замечает, как проходят годы, — чуть позже заговорила она. — Вот уже сколько лет мы в городе. И знаешь, каждый год первого сентября выхожу на улицу, становлюсь у дороги. Ученики с букетами цветов спешат мимо в школу, не замечая меня, а мое сердце щемит от далеких воспоминаний. Откуда им знать, что около тридцати лет вот так же спешили, радостно чирикая, несли мне цветы мои ученики.

Может, в другой раз Микаелу было бы неудобно, но сейчас он, будучи слегка подшофе, без стеснения взял в свои ладони сухонькие руки его постаревшей учительницы и поцеловал ее пальцы.

— Мы все перед вами в долгу, ынкер Арпине, — хрипло сказал он. — Вы нас многому научили, вы, помню, говорили: научитесь признавать собственные ошибки, а в трудной ситуации просто ложитесь спать. И всегда помните, что и это пройдет. Даже во время серьезного спора, говорили вы, не обижайте людей, по всей вероятности, вы помиритесь, а обида запомнится навсегда. Что в жизни люди могут быть глупыми и гордыми, чересчур самолюбивыми и завистливыми, но тем не менее, говорили вы, нужно уметь прощать их. Вы учили, что если человек добрый, даже чрезмерно добрый и безупречный во всем, все равно найдутся люди, которые будут злословить, оговаривать его, порочить его мысли для того, чтобы прикрыть свою выгоду или алчность, приписывая ему грехи, о которых он даже представления не имеет. И, несмотря на все это, вы говорили, что нужно стараться оставаться добрыми и светлыми. Встречаясь в жизни с такими явлениями, я часто, очень часто вспоминал ваши слова, осознавая, что у человека нет возможности всем делать добро, но у него есть возможность никому не причинить зла.

— Да, к этому надо стремиться, — добавила Арпине Унанян. — Все так. Все зависит от уровня развития нашего сознания. Чистый и светлый человек видит вокруг себя только чистое и светлое. Говорила, да, я говорила подобное, потому что всегда была и остаюсь такого же мнения: в любом случае необходимо оставаться честным и чистым. Чистота и честность, дорогой Микаел, — это божественный дар, и его нельзя ждать от незаслуженных людей. Пусть все вокруг завидуют тебе, потому что, не имея богатства, роскошного особняка и дорогой машины, ты счастлив своей доброжелательностью, честностью, бескорыстным отношением ко всем. Человек должен всегда стараться быть счастливым, и эти честность, доброжелательность, бескорыстие, что есть в нем сегодня, вполне возможно люди завтра забудут, но все равно, делая доброе дело, отдавая им тепло своего сердца, помни, что однажды все вернется к тебе.

— Одним словом, — добавил Микаел, — жизнь — это зеркало, и каждый видит в нем собственное отражение.

— Да, — снова закивала головой учительница. — Внешний вид человека — это явление временное, он привлекает лишь глаз, тогда как завоевать сердце может только душа. За красивую внешность можешь любить короткое время, а за красивую душу — всегда. Это так, душа вечная, — продолжила она. — То, что мы делаем в нашей обыденной жизни, хорошее или плохое, в первую очередь, нужно не другим, а нам самим, как говорится, что посеешь, то и пожнешь, несомненно. Я считаю, что в этом — залог счастья. Ведь счастье как таковое есть в том, что делаешь то, что хочется, счастье никогда не зависит от того, кто ты, что собой представляешь и что у тебя есть. Оно зависит только от того, что ты думаешь, потому что ни один человек не счастлив, пока он сам не считает себя счастливым.

— Всю свою жизнь мы обязаны нашим учителям, — сказал Микаел. — Каждым своим верным шагом в жизни мы обязаны вам.

— Благодарю, — взволнованно произнесла Арпине Унанян, — те, что ушли от нас, всегда живут в нас. И мы также будем жить в тех, кто идет за нами. Это закон жизни, нерушимый закон вечной памяти. Если бог хочет наказать человека, он лишает его памяти. Мы живем в сердцах людей, в их памяти лишь нашими добрыми делами. Задача человечности сводится к тому, чтобы оставаться добрым даже в окружении зла, а не носителем этого зла. У человека, понятно, нет возможности всем делать добро, но у него несомненно есть возможность никому не причинить этого самого зла. Скажу также, что человек не должен позволять себе грубые ошибки, ибо жизнь настолько коротка, что не успеваешь исправить и одну ошибку, надо жить по совести, потому что, если нет совести, значит, все дозволено. Я рада, что в твоих произведениях очевидно чувство совести. Совести и величия сердца, — сказала Арпине Унанян. — Марине, — позвала она невестку, — принеси книги Микаела.

— Я все свои книги отправлю вам с теплыми словами в дарственной надписи, — польщенный словами учительницы, сказал Микаел.

Чуть позже на стол поставили три его сборника стихов, чистые и бережно обернутые.

— Попросила, из Карабаха привезли, — с гордостью сказала Арпине Унанян. — Здесь в книжном магазине есть армянский отдел, но твоих книг нет, не получали.

Как-то растерянно и недоумевая Микаел брал каждую книжку, долго рассматривал, как будто видел впервые, листал и ставил обратно на стол.

Вечером вышли немного пройтись. Микаел шел под руку с учительницей, рассказывая ей о своих планах и замыслах. Арпине Унанян гордо, с высоко поднятой белоснежной головой внимательно слушала его. Ей казалось, что все вокруг знают, что рядом с ней идет ее бывший ученик, известный поэт Микаел Арутюнян. Знают и с доброй завистью смотрят на нее.

Дошли до Приморского парка, сели. Луна уже вышла из-за далекого острова Наргин, проторила дорожку по воде. Тихо, еле слышно шелестели волны.

— Ученики — это бескрылые птицы, — глядя на волнующееся в полутьме море, тихо произнесла Арпине Унанян. — Мы придаем им крылья, и они улетают, уходят, а мы остаемся, тоскуя по их образу…

Когда они дошли до дома, было уже достаточно поздно.

Рано утром Микаел попрощался с Арпине Унанян, с Ашотом, его женой Мариной, с маленьким Араиком и ушел.

Когда огромный Ил-62, сотрясая землю, оторвался от взлетной полосы, Микаел вдруг вспомнил, что не взял ни адреса, ни телефона учительницы. Какое-то мгновение он сидел растерянно, потом, прижавшись лицом к иллюминатору, глядя вниз, на затерявшиеся в садах крыши низеньких дачных домиков, на разбросанные повсюду нефтяные вышки, покачивающиеся крылья, прошептал затихающим шепотом: «Прости, ынкер Арпине… Прости нас всех…»

А самолет поднимался среди золоченых солнечных лучей все выше и выше, выше белоснежно-чистых облаков.

 

                                       =============

ЭСТЕР          

Перелет из Лос-Анджелеса в Москву, далее от Москвы до Еревана, а оттуда, еще,  петляющая, уходя вверх, дорога в Арцах,  никак не отразились на  Эстер. Хотя, там, за океаном, её родные волновались, что после, перенесенной  операции на сердце ей трудно будет преодолеть это длительное путешествие. Они, в частности, муж и дочь до последней минуты пытались убедить Эстер, отложить  поездку, но она, в силу упрямого характера, осталась непреклонной.

          Видимо, , именно, из-за упрямства она и не захотела прислушаться к совету внука тети - машина была его - "Жигули" бледно-жёлтого цвета, Эстер  попросила, он не отказал, но предупредил, что бензина в бензобаке мало, и, если она едет далеко, то бензина может не хватить, добавив при этом, что бензоколонка находится недалеко от них, в соседнем квартале, и что он поедет, заправится и через несколько минут будет здесь. Но  Эстер воспротивилась, сказав, что едет недалеко, в ближайшую деревню, находившуюся рядом с городом . Дорогу она  хорошо помнит и уверена: бензина почти не использует на столь непродолжительном пути.

          Тем не менее, погрузившись в свои мысли, Эстер дороги перепутала, поняв это только тогда, когда в утреннем молочном тумане, неожиданно, показались полуразрушенные стены крепости Майраберд*.

Притормозив машину, Эстер сидела, какое-то время, в растерянности, озабоченная мыслью о том, что бензина до села, действительно, может не хватить. Потом, решив ехать туда, во что бы то ни стало, сделала на дороге резкий разворот и на большой скорости покатилась обратно, на этот раз, уже внимательно вглядываясь в узкие, ведущие в горы проселочные дороги, отходящие от асфальтированной трассы.

В какой-то момент, Эстер поняла, где,  именно, сбилась с дороги. Это было по другую сторону безводного оврага, не доезжая до моста. Она переключила передачу и подкатив к  мосту, сбавила скорость, повернув машину вправо, к  знакомому селу на косогоре.

      И вновь, погрузившись в мысли, Эстер подумала о том, на сколь быстротечна человеческая жизнь. Время бежит, но оно  вечно, а человек приходит в этот мир, лишь, на миг. Вспомнила, как она, получив среднее образование, переехала отсюда в Баку, где  стала студенткой института иностранных языков, а по окончании его, преподавала в школе. Вспомнила, как влюбилась…свою свадьбу. Первенца - дочурку с зелеными глазами, родившегося потом сына. И как в Баку вернулись  родители...   Что  еще нужно для полного счастья?!

   Однако, счастье длилось недолго. В городе начались анти-армянские митинги, очень скоро перешедшие в националистические нападки, перерастающие в организованную, на государственном уровне,  резню армянского населения Баку. Припомнила, как они, чудом спасшиеся из кромешного ада, на пароме  были вывезены в Красноводск, оттуда  на самолете - в Ереван.

    А потом,  Азербайджан развязал настоящую войну против  армян  Карабаха. И подобно сухому листочку, унесенному потоком воды, судьба понесла их по дороге страданий, пока не дала пристанища на другой стороне океана - в Лос-Анджелесе.

       Этот день Эстер помнит во всех мелочах.  Это было в первые дни после переезда семьи из Баку в Карабах, в то время она училась в шестом классе. Отец сообщил ей об о визите родственника, она спросила, где находится село? : "Это недалеко отсюда, у подножья тех гор" - указав рукой на величественно возвышающиеся хребты, сказал отец. Там, по его словам, жил их родственник Ефрем, которого и нужно было навестить.

           Она, конечно, с радостью согласилась. Ей, родившейся в Баку, все было в новинку, все интересно.  На следующий же день после приезда, выйдя на балкон и впервые увидев столь близко высоченные горы, верхушки которых купались в прозрачной небесной дымке, от оцепенела от восхищения. А теперь, отец  еще и предлагает куда-то поехать....

           Какой-то отрезок пути Эстер ехала по густому тенистому лесу, где, еле пробираясь через зелень листвы, солнечные лучи, робко скользили по утоптанной  дороге. Потом, объехав два холма, заросших кустарником, заметила на косогоре знакомое село. И сердце, невольно, наполнилось безграничной грустью, при виде руин, стен, разрушенных домов, поросших травой, вместо прежнего благоустроенного села. Боль иглой пронзила душу при воспоминании  их дальнего родственника, которого в то время увидела впервые, хотя отец о нем много рассказывал. Невысокого роста, седой, но еще бодрый старик с очень добрым лицом. Когда  смотрел на Эстер, его небесно-синие глаза лучились светом.  Она тогда была совсем девочкой, но помнит, какая глубокая  скорбь  таилась в этих,  глазах. Такой  проникновенный  взгляд  забыть не возможно.

     Сидя во дворе под раскидистым тутовым деревом, отец и его родственник тихо разговаривали. Эстер неторопливо прохаживалась по небольшому саду, но  её внимание  больше было приковано к их невеселой беседе, отдельные слова которой, иногда,  долетали до ее слуха. Из обрывков фраз она поняла, что речь идет о разрушенных турками армянских селеньях, о грабежах и убийствах. О пожаре, учиненном в городе Шуши весной двадцатого года. Пожар начался в ночное время и, явно, от поджога. Зарево от него было видно со всех сторон на многие километры.

А на обратном пути отец рассказал, что пришлось пережить   Ефрему. В двадцать первом году всю его семью, вместе с малолетней дочкой  турки, насильно, куда-то увезли. И, с тех пор, никто не знает, где они, живы ли, или что с ними, вообще,  сделали.

          Впоследствии, отец, иногда, вспоминал тот день, проведенный у Ефрема.. Вспоминал поле на окраине села, окрашенное в красный цвет из-за обилия маков. Уже в Баку, за пару дней до своей смерти, с глубоким сожалением, он произнес, что очень хотел бы еще раз побывать там. Увидеть, пламенем колышущееся на ветру поле и услышать грустный зов перепелки. Будучи натурой поэтичной, он сказал, будто завещал: "Поедешь вместо меня, посмотришь на все ЭТО, послушаешь трели птиц и поймешь всю тщетность бытия." Именно, в тот момент Эстер для себя решила: что бы ни случилось, когда-нибудь, она обязательно должна туда съездить, чтобы исполнить  наказ отца.

         Отца хоронили на  Монтинском  старом армянском кладбище, под охраной русских  солдат, чтобы разъяренная толпа азербайджанцев не напала на участников похоронной процессии.

С горечью в сердце Эстер думала о том, что позже, с ведома властей Азербайджана, варварски было разгромлено армянское кладбище. Его сровняли с землей, закатав в асфальт. А дорогой мрамор надгробий и памятников использовали для увековечивания своих почивших родственников да на облицовку станций Бакинского метрополитена.

   Уже забыв, что бензина может не хватить, Эстер направила "Жигули" а сторону села, но не доехав до него, а остановившись на краю леса, на пригорке, вышла из машины.

Впереди, прямо перед ней, раскинулось необъятное, убегающее вверх по склону, с одной стороны  и, упирающееся в развалины села, с другой,  поле, с  покачивающимися на ветру кроваво-красными маками. Зов жаворонка, полный тоски,  был слышен то вблизи, то отдалялся, а то и вовсе умолкал.

    Стоя возле машины, под не завораживающую песню жаворонка, Эстер думала, что, следуя зову своей души, поступила правильно, приехав сюда.  И, теперь, видит собственными глазами то, о чем мечтала долгие годы. Воспоминания о далеком прошлом заставляли сердце учащенно биться в груди. Она напряженно вглядывалась вперед, будто, хотела запечатлеть в памяти, сохранить все, что увидела сейчас, так же, как и в то далекое время, когда были здесь с отцом, чтобы потом, по ту сторону океана, в той далекой и чужой стране жить  теплом воспоминаний об этих родных, воистину, райских местах. Она  была довольна тем, что, не колеблясь, приехала в Карабах, выполнив заветное желание отца.           

          Эстер долго еще, не моргая, смотрела вдаль, на разоренное село, отыскивая взглядом жилище Ефрема. А найдя его, тяжело вздохнула. Дом также был разрушен, двери и крыша сорваны. Некогда уютный садик, теперь стоял  без ограды, заросший высокой травой. И только развесистое тутовое дерево возвышалось памятником, безмолвным свидетелем злодеяний тех лет. Еще раз, напоследок, она  обернулась назад, на разрушенное дважды за краткий век село, на разрушенный  дом, окинула взглядом маковое поле, тянущееся, почти, до самой макушки горы и села в машину.  Вставив ключ в зажигание, попробовала завести  машину. Однако, на своё удивление, как ни старалась, нажимая на муфту сцепление и переключая скоростьи, все было тщетно,  машина не заводилась. "Бензин закончился,"- сокрушенно констатировала Эстер, упрекая  в этот момент себя в том, что не послушалась внука тети и отправилась в путь с полупустым бензобаком.

Она, вновь, вышла из машины и долго расхаживала взад-вперед, раздумывая над тем, что можно сделать в данной ситуации. А не найдя выхода, от нарастающего чувства безнадежности и тревоги, у нее чуть не перехватило дыхание.

          Меж тем, недалеко от пестрого макового поля, виднелась оживленная трасса, которой раньше не было, но о которой Эстер читала в интернете. Дорога вела в села, расположенные  по ту сторону реки Хаченагет.

По шоссе, то и дело, проезжали машины, но до них от заглохшего авто Эстер  было слишком далеко.

          Внезапно, Эстер  вспомнила о том, что  лекарство от давление с собой  взяла а воду  прихватить забыла. «Хоть бы, как-нибудь, добраться до той дороги"- безнадёжно подумала она. И в тот же момент, ей показалось, что откуда-то долетел звук мотора. С бьющимся от волнения сердцем, Эстер напрягла   слух.  Да, кажется, действительно, звук автомашины, и он слышится со стороны ближайшего леса.  Тонкий лучик надежды проник в душу Эстер. Но из леса, подпрыгивая на ухабистой дороге, будто пританцовывая, выдавая вместе с грохотом клубы густого, серого дыма, выехала не машина, а трактор красного цвета, с огромными шинами. За рулем, в клетчатой рубашке, сидел молодой парень, лет тридцати, не более, с густыми волосами, с лучистыми  глазами. Доехав до заглохшей машины, он резко остановил свою махину и, высунув голову из кабины и  глядя на Эстер, не задавая вопросов,  уверенно заявил:

        -Бензин закончился,- сказал парень.

        -Да, - торопливо отозвалась Эстер. - Доехала сюда, и он закончился.

       - Ясно, - протянул парень. Но грохот  трактора заглушал все вокруг.

       - Что вы сказали? - не поняла Эстер.

       - Говорю, канистра у вас есть, чтобы набрать бензин?

       - Машина не моя, - словно оправдываясь, пролепетала женщина, воодушевленная неожиданной, но столь желанной встречей. "Жигули» внука моей тети. Он, правда, предупреждал, что горючего может не хватить, но я  ослушалась, думая, что хватит. Я виновата. Он не виноват.

       - Ясно, - сказал парень, выпрыгивая из трактора. Деловито подошел к машине, поднял  крышку багажника и озабоченно покачал головой. Видимо, там было, что угодно, кроме канистры.

       - Ясно, - снова произнёс  он.

       - Что вы сказали?

       - Подождите здесь, я скоро вернусь.

          Парень  гибкий, словно, не имея веса, одним движением запрыгнул на трактор, а тот, прокрутившись на месте  юлой, с грохотом и клубами серого дыма, понесся обратно, подпрыгивая на ухабистой дороге.

После встреч с парнем, тревога от сердца отступила,  и Эстер, немного успокоившись, отойдя от машины, стала рассматривать местность. Скользя взглядом по окружающим красотам, ее взор дошел до высоченных величественных гор, окутанных  золотыми  бликами  яркого солнца.

     "Богу было угодно принятое мной решение об этой поездке,-  подумалось Эстер. - Я обещала и приехала, чтобы  исполнить  последнее желание отца. Господь увидел это и прислал мне в помощь этого парня."

И все то, что она сейчас могла окинуть взглядом, далекое и близкое, показалось, еще, более красивым. Она, в  очередной раз, утвердилась в  мысли: красота есть во всем, только это нужно увидеть. Но, к сожалению, не каждый способен разглядеть прекрасное  в суете жизни.

          Не прошло и получаса, как, снова, послышался знакомый гул, после чего, выпуская клубы серого дыма, из леса показался знакомый трактор, подпрыгивающий на твердых комках грязи, отбрасываемых колесами. Он приблизился к машине Эстер, стоящей на краю поля. Парень быстро выпрыгнул из кабины, держа в руках пластиковую канистру, заполненную желтоватой жидкостью. Подойдя к машине, со знанием дела, молодой тракторист умелыми движениями рук открыл крышку бензобака, оставшуюся болтаться на цепочке, и чуть приподняв канистру, начал заливать бензин в машину.

        - Вижу, вы не здешняя,- уверенно произнес он, вскользь взглянув на Эстер, едва повернув голову в ее сторону.

        - Да, не здешняя, - любезно отозвалась Эстер, безмерно благодарная поступку парня. - Вернее, я здешняя, но давно здесь не живу.

        - Ясно, - коротко отпарировал парень.

        - Много лет назад, вместе с отцом, я приезжала сюда. - легким кивком головы Эстер показала на развалины села. - В этом селе на косогоре жил наш родственник.

        - Ясно. А село  называлось - Сараландж… В начале девяносто первого года, по указу подлого Горбачева, под предлогом проверки паспортного режима,  по всему Карабаху армян, просто так, без оснований, и стар, и млад, увозили в Шуши, в тюрьму, в фильтрационные пункты, или отправляли прямо в Баку, подвергая их нечеловеческим пыткам. Русские военнослужащие вылавливали ни в чем не повинных армян, работающих на полях армянских селений, граничащих с Азербайджаном, увозили в Лачин и меняли  их на ящик водки. Так было.  Сараландж  в той войне, вообще, разорили, многих увели с собой в плен.  А село до того  было цветущим.

        - У нашего родственника никого из близких здесь не было, - печально сказала Эстер. - Он жил один.

        - Ясно. Вы говорите про дядю Ефрема. Ему - участнику Великой Отечественной войны -  отрезали уши, истекающего кровью, повесили во дворе на тутовом дереве и прицельно в него выстрелили.. Разве это люди? Это звери..., хуже зверей. Зверь такого не сделает. - парень, заметно волнуясь, продолжил: - Так скажу, хребет нам сломали наши старшие русские братья.  Азербайджанцы без  них и через миллионы лет  не смогли бы прорвать нашу оборону в Мартакерте. Это сделал воздушно-десантный полк генерала Шаманова. Да, это совершили русские, во главе с  командующим двадцать третьей  Советской Армией, дислоцированной в Кировабаде, продажным Будейкиным,  с мерзавцем  Поляничко,  кровожадным  вампиром  Сафоновым. Под их  покровительством  азербайджанцы отрубали армянам головы, насиловали женщин и малолетних девочек,  начиная от Геташена и Шаумяна до Гадрутских, Шушинских и наших здешних селений: Вагуас  и  Марага...

           Немного помолчав, парень продолжил все больше и больше волнуясь:

        - Во время чудовищной операции "Кольцо", автором которой был, тоже, русский,  генерал Громов, армян сотнями  сгоняли с  исконных земель, принадлежавших им тысячелетиями,  благоустроенные села раздаривали азербайджанцам, а  те  громили кладбища, сравнивая их с землей, уничтожали исторические памятники, чтобы в этих местах не осталось  и следа  от армян. Правозащитник   Елена Лунина пишет, что сама видела, как в Шаумяновском  Вериншене  застрелили  мать, бежавшую  к своему  ребенку  на помощь.

           Парень снова прервал разговор  на несколько минут. После чего, с горечью добавил:

        - И, до сих пор, они живут..., живут на своих генеральских дачах. Но никто и не думает, во имя справедливости, отдать под суд этих высокопоставленных преступников за злодеяния, учиненные над армянами, за настоящий Геноцид целого народа.

           История парня, и, особенно, рассказ о её родственнике, потрясли  Эстер, оцепенев,   она не находила слов. Вспомнила его небесно-голубые глаза, которые грустно улыбались, глядя на Эстер. Представила, также, бездонную печаль в этих глазах, которую не заметить было нельзя.

        - О варварстве азербайджанцев в Сумгаите и Баку знает весь мир. - Вернувшись к начатому разговору, продолжил  парень, подняв полупустую канистру выше и внимательно следя, чтобы струя не ушла в сторону от бака. - В развязанной азербайджанцами войне я здесь воевал - не без гордости заявил парень. - Страшно было, очень страшно, взрывы, огонь, вокруг людей убивают, видел как кричал парень с разорванным животом,  ребят видел , с оторванными ногами и руками, сам   дважды  был ранен, но поле боя не покидал. А до начала  войны  со  всех сторон обстреливали: из Агдама, Ходжаллу, из Шуши и близлежащих азербайджанских селений. Жители Степанакерта  спасались в подвалах,  не имеющих элементарных условий…  День и ночь люди становились жертвами бомбардировок, среди них и чудом спасшиеся от погромов в Баку и Сумгаите, десятки тысяч беженцев и столько же, насильно депортированных с родных мест армян. А теперь вот, с большими трудностями благоустраиваем свою прекрасную страну. Всё! - закончит парень, завинчивая пробку бензобака. - Теперь можете ехать. 

        - Очень признательна вам. Не знаю, что бы без вас я делала.  Скажите, сколько я должна заплатить? - чувствуя неловкость, неуверенно спросила Эстер.

        - О чем вы говорите, сестричка? - удивился парень. - C водителя, застрявшего на дороге, у нас денег не берут, а помогают, чем могут.

           Еще раз выразив трактористу глубокую благодарность и бесконечную признательность, Эстер спросила:

        - Скажите, прошу вас,  я на трассе видела какое-то строение и  стоящие  перед ним машины. Это, случайно, не кафе? -  Эстер беспокоилась о том, что не выпила лекарство от давления, и в дороге оно могло резко подняться.

           Повернувшись в ту сторону, в которую показывала женщина, парень  сказал:

        - Да, это столовая. Там делают отменный шашлык. И кофе у них, тоже, очень вкусный.

          Эстер подождала, пока трактор парня в клетчатой рубашке отъедет со знакомым грохотом, выпуская клубы густого серого дыма, не спеша завела машину и медленно двинулась вперед.

    Путь до трассы не составил и десяти минут. Эстер остановила машину  на обочине дороги, напротив строения, и направилась внутрь помещения. Это была маленькая столовая с несколькими алюминиевыми столиками, разноцветными пластмассовыми креслами и несколькими посетителями.

          Эстер устроилась у окна, бросив короткий взгляд на стоящие на улице машины. Обычно, и  там, в Лос-Анджелесе, в подобных местах она любит сидеть, именно, у окна.

          Официантка - девочка подросток, казалась, почти, ребенком. Смугленькая, с блестящими глазами, подвижная, она быстро подошла к Эстер. Положила меню на стол перед ней,  стоя рядом в ожидании заказа.

          Эстер заказала кофе и пирожное, заодно, попросив воды для приема лекарства.

       - Сейчас принесу, - любезно ответила девочка и быстрой походкой, почти бегом, удалилась за водой.

       - Как тебя зовут, - спросила Эстер, когда девочка вернулась с полным стаканом воды в руках.

        - Лусине, - тихо произнесла официантка с такой нежностью и душевной теплотой, при этом, посмотрев на Эстер столь невинным  взглядом, что та, на миг, подумала, что давно знает эту миловидную и красивую девочку. 

       - Ты можешь на минутку подсесть ко мне? - попросила Эстер, запивая лекарство водой.

       - Нам нельзя, - оглянувшись на миг назад, сказала Лусине.

       - Почему?

       - Не знаю. Но нам не положено подсаживаться к посетителям, - И, пристально посмотрев на Эстер, добавила - За это и с работы могут снять.

       - Почему? - Снова,  недоуменно, спросила Эстер.

       - Не разрешается и все, - сказала девочка, еще тише, как-будто, сообщала страшную тайну, добавив, почти, шепотом: - Я работаю вместо моей мамы.

       - А где твоя мама?

       - Дома.

       - А почему вместо мамы работаешь ты?

          Посмотрев на Эстер с нескрываемой грустью, девочка выдохнула:

       - Она лежит больная. Поэтому я заменяю  её во время летних каникул, чтобы мы смогли оплатить ее лечение, - с некоторой гордостью добавила Лусине, - Без этого никак не получается. Врач так сказал.

       - Ты учишься, Лусине? - то ли с состраданием, то ли с благоговением по отношению к заботе маленькой девочки о матери, спросила Эстер.

       - Конечно, - лучезарная улыбка озарила юное личико девочки. - Я же сказала, что работаю, вместо мамы, не постоянно. Каникулы закончатся, пойду в школу. Я учусь в седьмом классе, вернее, только перешла в седьмой.

И ни по одному предмету у меня нет ни одной тройки, только "четыре" и "пять".

       - Лусине! - позвали из кухни.

       - Извините, меня зовут, - сказала  она, обернувшись. Потом жизнерадостным, полным уверенности тоном, добавила, - Закончу школу, поступлю в медицинский! - и прижимая к груди поднос, легкой походкой пошла в сторону кухни. Спустя некоторое время, вернулась, неся на том же подносе кофе и пирожное.

        - Я принесла ваш заказ, приятного аппетита,-произнесла она любезно.

          Видимо, ей было приятно подчеркнутое внимание Эстер.

       - Хотя бы на минутку присядь ко мне, - попросила Эстер.

          Лусине, снова, посмотрела назад, туда, где находился кабинет заведующего, покачала головой и, виновато улыбнувшись, прошептала: "Нельзя". - Потом, задержавшись возле столика, продолжила, говоря так, чтобы слышала только Эстер: - Заведующий очень хороший человек. В моем возрасте меня на работу никто не взял бы. Налоговая может оштрафовать, но он пошел навстречу, ради лечения мамы. Я здесь все делаю, не давая ему за меня краснеть. И официанткой работаю, и уборщицей, и посуду мою. Правда, мытье посуды - самая тяжелая работа, спину, просто, ломит. Но, знаете, совершенно не устаю, только бы помочь маме, чтобы она побыстрее поправилась. Врач говорит, что её болезнь от стресса появилась.

        - Как?

        - Не знаю,  врач так говорит. И давление высокое, и сахарная болезнь... все от стресса. Скорее всего, потому, что в Баку азербайджанцы на глазах у мамы убили мою сестру и её мужа за то, что они очень сильно сопротивлялись им. Младшего брата, правда, заранее,   спрятали под кровать, и его не нашли.

        - Ты родилась здесь?

        - Да, здесь, но отца не видела, погиб во время бомбардировки. В дом, который мы снимали, попала бомба, а брат, про которого я говорила, родился в Баку. Он очень многое помнит о бакинских событиях. Я, честно говоря, слушая об этом, прихожу в ужас.

        - Лусине, ты прелестная девочка, - искренне, с трепетом в сердце, произнесла Эстер.

          Лицо девочки, мгновенно, покрылось румянцем. Она застенчиво посмотрела на женщину и, тем же, тихим голосом добавила:

       - Ну, я пошла.

          Глядя на улицу, Эстер маленькими глотками пила кофе. Машины, ехавшие в верхние сёла, останавливались здесь, чтобы купить дыни, арбузы, а также, различные  овощи, которые продавались во дворе столовой.    Чуть позже, Эстер, легким движением руки, вновь подозвала Лусине, попросив принести счет.  Девочка  быстро удалилась, но скоро вернулась, положив перед Эстер продолговатую книжечку в черном кожаном переплете. Сама же пошла обслуживать   другой столик.

Медленно допив кофе, который показался ей очень приятным, Эстер положила деньги в кожаную книжечку и, выходя, тихо сказала официантке:

        - Лусине, доченька, я расстаюсь с тобой с приятным впечатлением, -  и, наклонившись к уху девочки, почти, шепотом, добавила: - Не обижайся, я там оставила чаевые, возьми их, чтобы никто не видел

Лусине, занятая приемом заказа от клиентов соседнего столика, посмотрела на нее,  не понимая, о чем идет речь. Но после, взяв книжечку с оплатой счета и увидев деньги, оставленную Эстер,  стремглав выбежала из столовой на улицу. Однако, желтые "Жигули" 

были уже далеко.

   Вечером Лусине, вернулась домой в приподнятом настроении. Положив  на стол, крепко сжимаемые в ладонях деньги, она радостно воскликнула:

       - Мама, мамочка! Я принесла деньги на твое лечение!

       - О чем ты, доченька? - удивленно спросила мать, приподнимаясь с постели, опираясь при этом,   на локоть. - Заведующий дал?

       - Нет мамочка… Сегодня в столовую приходила женщина. Представляешь, мама, она сказала, что расстается со мной с приятным впечатлением, от неё  исходил приятный аромат духов, сказала, что оставила чаевые. Честно говоря, мама, сначала я не поняла, о чём речь. Но, потом, когда  открыла книжку со счетом, я увидела, что  она оставила  пятьсот долларов, кроме кофе и пирожного. Так что, мам джан, деньги на твоё  лечение есть и, даже, с лишним.

        - Ясно, медленно вставая из-за компьютера, сказал брат. - Желтые "Жигули" были?

        - Да, но я увидела только издалека, желтоватые "Жигули" были. Ты знаешь её?

        - Ясно, - неопределённо ответил брат, мечтательно глядя на отдалённые горы, упирающиеся в небо.

===========================

*Майраберд - историческое название крепости в окрестностях Степанакерта.

ПОКАЯНИЕ

Элен не спеша поливала во дворе только что раскрывшиеся розы, которые пламенели вдоль всего забора в золотых лучах рассвета. Воздух благоухал приятным ароматом этих роз. Со вчерашнего дня ею овладели грустные мысли. Но с чего все это началось, почему они неожиданно одолевали ее, понять Элен не могла. Нутром она ощущала нечто — то ли беспокойство, то ли тревогу. Охваченная непонятными мыслями, Элен думала о том, что жизнь намного короче, чем кажется на первый взгляд. Она короткая и очень сложная.

Но почему вдруг ей в голову пришли эти мысли, она понять не могла. Она продолжала думать о том, что жизнь действительно коротка, но и прелестна. Неожиданно она согревает сюрпризами, но и жестока иногда. И, тем не менее, что бы то ни было, думала она, какой бы ни была — это твоя жизнь, плохая или хорошая… твоя и ничья больше, со смехом ли проходит твой день или кутаешься по ночам в теплое одеяло, съежившись от внутреннего холода, никого не интересует, потому что да, это твоя жизнь, твоя судьба, которой ты противиться не в силах, остается лишь смиренно и покорно нести то, что предписано свыше, с рождения — до конца, нести молча свой тяжелый крест. Но ведь иногда бывает так, что в этой короткой жизни не хватает времени понять, что безвозвратно потерял очень важную вещь, которая являлась смыслом всей твоей жизни.

Элен выпрямилась, посмотрела в сторону гор, где солнце поднялось высоко в небо и вовсю сверкает над высокими горами. Небо было чистое-чистое, словно подсиненное, не было ни клочка облака на простертом до горизонта лазурном небе.

В то далекое лето в этих райских горах, утопающих в цветах, они с Геворком собирали ежевику, он шептал ей слова любви, и сейчас, вспоминая те далекие, восхитительные моменты в благоухающих горах, Элен невольно завидовала сама себе, потому что Геворк, дерзкий, красивый, среди всех девушек села выбрал именно ее, а не другую. Глядя на далекие горы, Элен улыбнулась с горечью, вспоминая слова Геворка о том, что они связаны с ней невидимыми красными нитями и ничто в жизни — ни время, ни среда, ни обстоятельства — не в силах разделить их. Эти нити, сказал он, могут натянуться, могут путаться, но никогда — порваться. Это было сказано после сладостных поцелуев… А затем они снова целовались.

Сейчас Элен это вспоминает с трепетом сердца, вожделением плоти и грустью о несбыточности мечты. Только она, Элен, виновата во всем, она не станет перекладывать собственную вину на других — никто другой, только она виновата.

В деревне были еще двое парней, влюбленных в нее. Один из них — Арсен. В деревне знали об этом. Геворк тоже знал и ужасно ревновал.

Бог свидетель, если б Элен знала, что этот Арсен тоже будет там, не пошла бы. Как потом выяснилось, как раз Арсен и направил к ней Вардуи…

Тем не менее, день был восхитительный. И веселые песни, и чтение стихов вокруг костра, и шашлык, и веселый задор, и смешные рассказы ребят о студенческой жизни, и приятное действие домашнего вина — все это создало очень уютную, теплую обстановку в прохладном лесочке.

Когда же в наступившей темноте возвращались домой, все, словно сговорившись, пошли вперед, Арсен внезапно взял Элен за руку и каким-то изменившимся голосом сказал:

— Элен, ты почему так безразлична ко мне?

— Я? — невольно замедляя шаг и положив руку на грудь, невинным тоном спросила Элен. — Да ничего подобного! Почему тебе так кажется?

— Не знаю, кажется — и все. Вернее, не кажется, а так и есть. А ты знаешь, что я с шестого класса люблю тебя?

Элен тихо засмеялась, посмотрев на Арсена:

— Как?

— Очень просто. Ты мне всегда нравилась… Даже когда издалека смотрю в сторону вашего дома, мое сердце трепещет, — как-то взволнованно сказал Арсен. — Не знаю, как другие, но я давно увлечен тобой. Ты для меня самая красивая в нашем селе. Красивее тебя нет. Иногда человек всю жизнь ищет и не может найти то, что искал, а иногда находит за один день, как я сегодня.

Они шли молча, Арсен исподтишка восхищенно смотрел на Элен и будто не верил, что вот он с ней идет вдвоем по темному лесу, полному таинственных голосов. Луна то выплывала, то исчезала за деревьями…

— Я в первый раз с тобой так близко гуляю, — снова заговорил Арсен. — В первый раз. И в первый раз говорю с тобой об этом, и знаешь, Элен, я сегодня бесконечно счастлив… Я сделаю все, чтоб ты была счастливой, Элен, самой счастливой среди всех.

Элен внимательно посмотрела на него. Она в этот момент думала о Геворке. Господи, если б Геворк знал, где она сейчас, в такой поздний час, сердце бы у него разорвалось от ревности, Элен ведь знала, какой он ревнивый. Однако ей было почему-то приятно признание Арсена в любви в этом темном лесу.

— Я нужный человек в этом селе, — чуть позже продолжил Арсен, — как вернулся из армии, сразу пошел работать, в райцентре закончил курсы трактористов и комбайнеров. Все знают, что хорошо зарабатываю. Но вот личного счастья нет, потому что не любим. Самый счастливый тот, кого любят. Особенно, когда любит тот, кого любишь ты. Без любви нет жизни. — Чуть помедлив, Арсен сказал: — Я слышал, что хочешь учиться и получить высшее образование. Правильное решение. Можно на заочное отделение. Я знаю, ты окончила среднюю школу с хорошими оценками, будет непростительно, если не станешь учиться… Знай, Элен, будь уверена, что я сделаю все, чтоб ты была счастлива, самой счастливой среди всех.

Вдруг Арсен остановился и взволнованно сказал:

— Думая о будущем, нельзя забывать о том, что жить нужно и в настоящем.

Он притянул к себе Элен и обнял.

— Не надо, — дрожа сказала она. — Отпусти, не надо, — снова попросила она…

— А говоришь, не безразлична… Безразлична, Элен, ты безразлична, — чуть обиженно произнес Арсен, не выпуская ее из объятий. — Я столько лет люблю тебя, — добавил он охрипшим голосом и еще сильнее прижал ее к груди, жаждущими губами нашел полуоткрытые губы девушки. С неистовством начал целовать ее, чувствуя, что Элен не только не противится, а явно к нему тянется.

Почему? Почему она оказалась такой легкомысленной? Сейчас, через много лет, Элен с горьким сожалением вспоминала обо всем этом…

Она вспомнила о том, что случилось вечером следующего дня. Геворк пришел бледный, дрожа от бешенства. Его вопрос был конкретным: действительно ли она была на роднике Чырчыр и правда ли, что целовалась с Арсеном в темном лесу?

Пугающее молчание Элен взбесило его еще больше.

— Значит, правда, что говорят, — сказал он со сверкающими от ненависти глазами. — Ты всего один день меня не подождала, Элен! Значит, уходи к своему Арсену и впредь не показывайся мне на глазаОна, только она, виновата, Элен, больше никто. Действительно, теперь, спустя годы, Элен думает об этих днях с чувством глубокой вины. Она, да, она, во всем виновата, из-за нее Геворк обратился в райвоенкомат и на год раньше пошел служить в армию. Он даже не попрощался с ней.

После этого Элен на дух не переносила Арсена. Она запретила подругам произносить при ней даже его имя. За это время она поступила на заочное отделение Степанакертского педагогического института и устроилась на работу в школьную библиотеку. Директор пообещал с третьего курса выделить ей учебные часы.

Осенью, после сбора урожая, ее пришли сватать за сельского киномеханика, которого тоже звали Арсеном. Он был не местный, приехал из райцентра, жил в низовьях деревни у родственников. Она его близко не знала, хотя пару раз видела. Хвалили — не курит, не пьет, спокойный, добросердечный, хороший парень. После Геворка Элен было все равно, какой он, хороший, без рук, ей было все равно. Поженились без свадьбы, собрав небольшое застолье. С помощью колхоза построили себе маленький, из двух комнат, с небольшой верандой домик, примкнувший к лесу, там Элен с мужем и стали жить.

Меж тем, она заочно закончила институт, преподавала в младших классах. Не сетовала, как-то жили, вскоре родился сын.

Однако временами Элен внезапно вспоминала Геворка, и сердце в груди покалывало. Никто не знал, где он. Из армии в село не вернулся. Никого у него не было в селе, только старая тетя, и та переехала в город Абовян, к дочери, а дом, в котором жили Геворк с тетей, колхоз занял под картофельный склад. От Геворка никаких известий. Только однажды, накануне 8 Марта, Элен получила открытку без подписи и обратного адреса, на маленьком круглом почтовом штампе было название города — Ленинград… Почерк был Геворка, Элен узнала. Целый день ходила расстроенная, не вытаскивала открытку из кармана и не могла понять, почему Геворк через столько лет прислал эту открытку, зачем мучает ее?

Случилось и другое. В начале весны муж сказал, что едет в Казахстан на заработки, сказал, что в октябре вернется. С тех пор он так и не вернулся. Говорили, что он там в реке тонул, его спасла русская женщина, вытащив из реки. В деревне шутили, что вроде эта русская женщина сказала, что она его для себя вытащила, дала ему новое имя — Вася. Первые два года он иногда присылал деньги из Карагандинской области, потом и это прекратилось. Соседи, родственники говорили: подай в суд, добейся алиментов. Но Элен не хотела. «Не нужны мне его деньги, — говорила она, — если он не присылает, значит, не нужно».

Элен полила все кусты. Под сверкающими лучами солнца одновременно раскрылись все закрытые бутоны, и аромат роз распространился вокруг. «Почему моя жизнь так прошла, — вздохнула Элен, — так бесцельно, впустую?» Сейчас она войдет в дом, со скрипом откроет дверь, ее встретит глухая тишина полутемных комнат. Если ты повязан красной нитью с тем, как говорил тогда Геворк, кто делает тебя счастливым, значит, будь с ним. С тем, с кем ты улыбаешься и без которого даже один день прожить трудно. Значит, нужно было беречь его, как зеницу ока, чтобы всегда улыбаться, от души смеяться пока дышишь, пока живешь… Она упустила возможность быть счастливой, в этом никто не виноват, кроме нее.

Нет, она сейчас в дом не войдет, сядет на веранде в ярких лучах восходящего солнца и станет слушать, как внизу, в волнующихся полях сладостно перекликаются жемчужная перепелка и куропатка. Потом включит патефон. Медленно закружится пластинка… Тихо и грустно запоет патефон, и Элен снова вспомнит прошлые дни — в далеких лугах, окутанные мягкой мглой, будут колыхаться пожелтевшие травы, и они с Геворком, беззаботные и счастливые, пойдут по росистой тропинке через поля…

Вспомнив о вчерашнем обещании заняться в воскресенье с одной из учениц, с дочерью соседки Нунэ, Элен вышла из дома и пошла между беспорядочно растущими сливовыми деревьями к забору. Она еще не дошла до него, как внезапно кто-то руками, как в детстве, закрыл ей глаза — догадайся, кто? Элен почему-то совсем не рассердилась, но, ощупывав и поняв, что руки не женские, грубо сказала:

— Ну… отпустите.

Грубые мужские теплые руки не отпускали. Элен молниеносно вспомнила всех своих знакомых и не могла понять, кто же мог так глупо с ней шутить.

— Ну… — снова сказала она тихо, чтобы никто не услышал, пытаясь оторваться от рук мужчины.

Руки медленно убрались. Повернувшись, Элен молча смотрела на стоящего перед ней высокого широкоплечего мужчину в щегольской куртке. Смотрела, окаменев.

— Господи, — проронила она дрожащим голосом. — Это ты?.. Это ты?..

И неожиданно для Геворка Элен прижалась к нему, тихо и горько заплакав.

Они стояли под густыми деревьями, невидимые постороннему взгляду. Геворк не говорил утешительных слов, не успокаивал, прижав к груди, молча гладил ее волосы, а Элен долго плакала, не сдерживая слез. Она плакала по своей утерянной любви, по своим первым морщинам, по бесцельным, пустым ее дням, потому что она не стирала и не гладила брюки и белую сорочку Геворка.

— Ну, хорошо, — как ребенку, сказал Геворк, — хватит.

Словно, ничего не изменилось. Время, казалось, повернулось вспять: то же солнце над горами, как в то время, та же гора Сарнатун, по ту сторону которой на поляне, расположенной на пологом склоне, собирали ежевику и под трели птиц целовались в прохладе деревьев. Будто несколько месяцев отсутствовал Геворк и снова вернулся, и Элен была его, как в то время, много лет назад.

— Как ты? — наконец успокоившись, спросила Элен. — Как ты живешь?

Геворк ничего не скрыл. Обо всем рассказал. Женился на сестре одного из своих друзей, у них уже есть дочь, прелестная красавица, зовут Мариной.

— Давно вы здесь, в районе? — вполголоса спросила Элен.

— Нет, не так. Недавно вернулись, недалеко от райцентра, в селе Неркин Оратаг устроились. С директором совхоза вместе в армии служили. По его приглашению перевелся из Ленинграда. Честно говоря, это было и моей мечтой — жить в родном Карабахе. Ленинград — чудесный город, но не Карабах: холодный, дожди, сырость. Жить нужно здесь, на нашей родине. Я работаю водителем в совхозе, она — воспитательница в детском саду…

Имя жены он не произнес, заметила Элен, а сказал «она». Не любит, значит, любил бы, так не выразился.

— Одним словом, решили приехать — и приехали, — сказал Геворк и, немного подождав, добавил со вздохом: — Наверное, причина была в том, что хотел быть поближе к тебе.

С сильно бьющимся сердцем Элен посмотрела на него. Воцарилась тишина. В полях бесперебойно пел жаворонок, его незатейливые переливы были слышны то близко, а то отдалялись с легким дуновением ветра.

— Пришел увидеть тебя, — снова заговорил Геворк. — Очень хотел видеть… хотя бы издалека посмотреть. За столько лет, наверное, не было ни одного дня, чтобы не вспоминал о тебе с тоской.

— Почему издалека? — просто так, грустно сказала Элен. Потом добавила нежным голосом: — Пойдем домой.

По протоптанной между деревьями тропинке дошли до двора, поднялись на веранду. Элен вошла в дом, включила магнитофон. Эта песня ей нравилась, и она хотела, чтобы Геворк ее послушал. Та песня была о том, что жизнь — то черная, то белая. … Мы улыбались солнцу, и наши лица прояснялись в его теплых лучах, а иногда надевали солнечные очки, пытаясь спрятаться ото всех…

— Я всегда помнил тебя, — снова заговорил Геворк. — Ты и сейчас очаровательна, как в то время. Время не в силах было обесцветить в моем воображении твое прелестное лицо. Ты совершенно не изменилась, Элен.

— Это только кажется, — тихо произнесла Элен, снова укоряя себя за то, что во всем виновата лишь она, хотя в мыслях была признательна Геворку за то, что он не возвращается к этому. — Ты, наверное, голоден, — добавила. — Я сейчас приготовлю что-нибудь. Легче всего яичницу, яичницу приготовлю. Я готовлю очень вкусно, тебе понравится, — улыбнулась она.

…Случись бы так, чтоб они были вместе, Элен приходила бы из школы, Геворк с улыбкой встречал бы ее, вместе бы садились за ужин, говорили бы, смеялись, по выходным дням вместе ходили в лес по знакомым тропинкам, которые сейчас, наверное, заросли травой…

— А я все про тебя знаю, — после долгого молчания, поворачиваясь к Элен, неожиданно сказал Геворк. — Интересовался.

— Правда? — кокетничая, сказала Элен. — Как?

— Один ваш дальний родственник работает в нашем совхозе. Всегда спрашиваю о тебе. Он сказал, что у тебя есть маленький сын.

— Да, он у наших. По воскресеньям остается у моей матери. Уже большой мальчик, — грустно улыбнулась Элен.

— Как ваши?

— Ничего… Постарели. Говорят, идите жить с нами, мы одни. Я говорю, идите вы ко мне. Но они не приходят, и я не иду. Так и живем…

Чуть позже стол был накрыт. Элен поставила на стол вино, принесла бокалы. В саду безостановочно щебетала суетливая желтокрылая синичка. Послышался грохот трактор, который тут же смолк. В живительных лучах солнца, проникающих в открытые окна веранды, Элен и Геворк говорили, беседуя о минувших днях. Они могли сидеть так часами, днями. Они так соскучились друг по другу… О многом говорить можно было… «Помнишь?» — спрашивала Элен. «А ты помнишь?» — вторил Геворк.

«Как он изменился, господи, — думала Элен, — виски совершенно поседели. Нет, не любит жену. Если б любил, так рано не постарел бы».

— Ну, я пойду, — Геворк положил руку на руку Элен, какой-то миг с тоской посмотрел на нее, встал с места. — Я с другом приехал. Он груз привез сюда, и я решил с ним приехать, увидеть тебя. И я очень рад, несказанно рад, что пришел, увидел, еще раз восхитился твоей неугасающей красотой и очарованием… Если б ты знала, как я счастлив, что пришел и увидел тебя, Элен, — продолжил он тем же взволнованным тоном. — Все вспомнил, все-все, и полюбил тебя еще больше, Элен, потому что, как сказал сейчас, никогда тебя не забывал. Не знаю даже, как после этого смогу жить без тебя… Лучше б не видел. Все во мне перевернулось.

Элен не могла найти слов. Чувство вины не давало ей что-либо промолвить. Только молча слушала, стараясь не расплакаться. Они спустились по лестнице — Геворк впереди, Элен сзади. Рядышком в немом молчании дошли до конца двора. Впереди них по ограде прошли их тени.

— Я говорю то, о чем думаю, — снова заговорил Геворк. — Я еще люблю тебя, — хриплым голосом сказал он, проводя рукой по ее русым, словно золоченым волосам. — Может, больше, чем раньше.

— Иди, — внезапно отступив от него, тихо произнесла Элен, не отрывая глаз от земли.

Геворк быстро развернулся, не оглядываясь, пошел в сторону нижних дворов, где его ждали. Элен долго смотрела ему вслед, душой ее овладела какая-то пустота, вакуум, она еле сдерживала себя, чтобы не заплакать. Подождала, пока свернув возле клуба, дорога с фигурой Геворка не исчезла между домами. Потом пошла домой. Долго не знала, что делает. Бесцельно переставляла вещи с места на место. И вдруг, упав на кровать, заплакала, не сдерживая рыданий.

Каждый человек хочет быть счастлив, рождается, чтобы быть счастливым, для этого бог и создал человека, а она оказалась глупой и слабой. Арсен, воспользовавшись этим, специально рассказал всем о своем поцелуе в лесу, будучи уверенным, что Геворк не простит Элен. Все было подстроено, потом она узнала об этом, но было уже поздно. Выясняется, что достаточно всего одного мгновения, чтобы совершить ошибку, а чтобы исправить ее, целой жизни мало. Не знала и не хотела понять, что счастлива она может быть только с Геворком. Не захотела, поэтому ее счастье было коротким.

Геворк принадлежал ей, Элен, он для нее пришел в этот мир, чтобы понимать ее, любить… Ах, как же сейчас Элен ненавидела жену Геворка, эту незнакомую, чужую женщину, которая отняла его у нее, завладела им. Потому что, если бы этого не было, Геворк вернулся бы в село, и неужели из-за одного глупого поцелуя он погубил бы их непорочную любовь? Ведь это же он, Геворк, говорил, что он и Элен повязаны между собой невидимой красной нитью и ничто в жизни, ни время, ни среда, ни обстоятельства, не в силах разъединить их. Да, она виновата, убеждала сама себя Элен, мысленно укоряя жену Геворка, которая даже не знала, что в этом бестолковом мире есть одна, покинутая всеми, одинокая Элен, которую в те далекие годы любил Геворк. Почему так случилось, господи, зачем эта женщина встретилась Геворку?

Тени от деревьев стали длиннее. «День проходит», — подумала Элен и пошла домой к матери забирать Араика. На обратном пути Элен все время казалось, что все знают про визит Геворка и смотрят на нее как-то подозрительно. Она еще больше растерялась, когда зашла в магазин за сахарным песком. Продавец — этот косоглазый льстец и подлиза Грантик, улыбаясь и подмигивая женщинам, находившимся в магазине, сказал: «Элен я отпущу без очереди, а почему, убьете — не скажу, секрет». Забыв про песок, невольно спросила: «Спички у вас есть?» «Для тебя найдутся», — отозвался Грантик. Если даже магазин будет полон данного товара, он произнесет свое неизменное выражение: «для тебя найдется». На выходе из магазина Элен показалось, что женщины повернулись и смотрят ей вслед, от чего ее лицо зарделось.

День был обычным, полным множества забот. В полдень полил сильный дождь, потом разноцветная радуга соединила между собой небо и землю. Небо было чистым-чистым, на нем не было ни клочка облака до самого вечера. Солнце поднялось, облокотилось на гору Кагнахач, подставив свое золотистое лицо, а потом оно внезапно скрылось, и небо потемнело, окрасилось во множество разноцветных красок — от чистого золота до бирюзы. В ближайшем лесу бесперебойно призывала ночная птица, потом стали опускаться сумерки, и то тут, то там высоко над головой, в небесной глубине засверкали первые звезды.

Элен уложила спать маленького, пухленького, тяжелого и теплого Араика, прочитала несколько страниц повести Валентина Распутина «Живи и помни». Не спалось… Вышла на веранду, встала перед открытым окном. В воздухе чувствовалось легкое, свежее дыхание влаги… «Опять идет дождь», — глядя на почерневшее небо, подумала Элен и, как и каждый день, снова подумала о Геворке. «Зачем пришел ты в тот день, Геворк? — беззвучно прошептала она. — Зачем разбудил старые страдания?..»

Немного спустя в небе сверкнула молния. Гром шумно прокатился над лесами. Еще мгновение — и дождь забарабанил по жести крыши. Тряслась, волновалась ночь, то раскрываясь белой вспышкой, то погружаясь в беспросветную тьму. Вместе с прохладным запахом сырой земли холодный ветер доносил запах раскрывшихся листьев и сухой крапивы.

Геворк появился в полночь…

Дождь давно прекратился, небо прояснилось, луна беспрепятственно плыла по дороге меж звезд. Геворк долго и тихо стучал в дверь. Элен открыла глаза, испугавшись в темноте. В дверь снова постучали. Она тихо подошла к окну и, увидев его, стоящего за дверью при свете луны, не поверила глазам.

— Геворк? — быстро выбегая на веранду, сказала она, еле сдерживая слезы. — Заходи… Поднимись… Случилось что?

Геворк медленно поднялся по лестнице. Он полностью промок.

— Я попал под дождь, — сказал он, чтобы что-нибудь сказать. — Сильный был дождь.

Мужнины вещи еще были, Элен быстро принесла их.

— Войди в комнату, переоденься, простынешь, — сказала она ласково, — я сейчас что-нибудь приготовлю покушать.

— Не нужно, Элен. — Геворк снял куртку. — Не промокает, смотри, вещи на мне сухие. — Он сел в кресло. — О еде тоже не беспокойся.

Геворк сел. Потом встал.

— Что-то случилось? — испуганно, с некоторым сомнением спросила Элен.

— Понимаешь, Элен, — тихим голосом начал он и замолчал, словно не мог найти подходящих слов, чтобы продолжить.

Элен внимательно посмотрела на него.

— Я пришел к тебе насовсем, — сразу выпалил Геворк, глубоко вздохнув. — Потому что не могу больше, — не поднимая глаз от пола, он тихо продолжил: — потому что без любви трудно жить. Где нет любви, там нету счастья.

— Ей сказал? — наконец, спросила Элен.

Геворк замотал головой.

— Нет, — сказал он. — Письмом сообщу. Сказал, что по делам еду в Степанакерт… И вот где я…

Элен ничего не могла сказать.

— Пойду поставлю чай, — сказала и вышла во двор, чтобы разжечь огонь в очаге.

«Боже мой, — шептала Элен, — неужели это и есть счастье?.. Он пришел, он еще любит… Действительно, любовь сама по себе — страдание, однако это единственный способ быть счастливым». Она разожгла огонь, наполнила чайник водой и поставила на треногу.

— Марина, — вдруг позвал Геворк.

Элен выпрямилась и встала у костра как вкопанная. В ее душе что-то произошло, разбилось… Подошла и оперлась на деревянные перила. Марина… Имя дочери назвал, не жены. Элен вспомнила его рассказы о дочери, ее голубых глазах, сладостном взгляде, о только что пробившихся двух зубиках. Вспомнила, представила ее, сидящую на коленях матери, радостную и счастливую, не ведающую, что для нее уготовили взрослые и умные люди.

Элен вошла в дом и встала у двери. Геворк заснул в кресле. Что делать? Открыть дверь и сказать: «Уходи»? Нет. Это невозможно. Элен ходила по комнате осторожно, бесшумно, останавливалась и смотрела на Геворка, снова ходила, прислушиваясь к необычным ночным звукам. Была бы возможность, оставила бы и ушла, ушла бы прочь. А куда, как? Ночь. Тишина.

Она думала о том, что порой по воле бога или случайно встречаешь кого-то, инстинктивно чувствуешь, понимаешь, что всю жизнь искал, именно его искал и ждал, и удивляешься, как ты до сих пор жил без него. Но случается и так, что по стечению обстоятельств бываешь обязан оставить, уйти, понимая, что это — расплата за грехи, что так и должно было быть, что это — самый верный шаг. Счастье в том, говорила себе Элен, когда ты можешь оставаться тем же. Оставаться тем же, будь то в радости, в горе, в победе или в случае тяжелого поражения. Главное в том, что ты веришь себе, и нужно, чтобы кто-то это подтвердил.

Кто может понять, что иногда хочется кричать от накопившейся боли в разбитом сердце, но ты этого не делаешь, потому что порой нужно всего лишь молчать. И Элен, схватив с вешалки платок, выбежала на улицу. Шла она напрямик, почти бегом. Колхозное управление было недалеко. «Куда делся сторож?» — подумала она, толкнула низкое окошко кабинета секретаря сельсовета. Створка отошла, Элен пальцем открыла крючок, вошла внутрь. На стене висел старинный черный телефон.

Почти час Элен просила, умоляла незнакомую телефонистку на почте соседнего села Кичан, пока та не соединила ее с райцентром, а потом с селом Неркин Оратаг.

— Девушка, прошу, умоляю, позовите жену водителя совхоза Геворка Матевосяна, — хриплым голосом, еле сдерживая слезы, говорила Элен. — Очень прошу, воспитательница в детском саду.

— Утром позову, а что случилось-то? — наверное ничего не понимая, возразила заспанная телефонистка.

— Сейчас нужно, прошу вас, — быстро сказала Элен. — Очень прошу, я не забуду вашей доброты. Потом будет поздно.

— Хорошо, подождите. Близко живут, сейчас схожу.

Услышала, наконец, тревожный голос жены Геворка:

— Алло, что произошло? Что случилось? Кто это?

Элен молчала. Потом, глубоко вздохнув, сказала с ледяным безразличием:

— Значит, так… Сейчас же найдите машину, срочно приезжайте в нашу деревню Хндзахут и заберите вашего мужа. — Затем она добавила: — Слышите? Сейчас же, немедленно, завтра будет поздно._Элен сказала, где находится дом, свое имя, фамилию и положила трубку.

Геворк еще спал. Элен в дом не вошла. Села во дворе на деревянные ступени лестницы… Как долго так просидела, она не знала. В темноте, перебивая друг друга, пели сверчки. Потом не вовремя закричал петух. Взмах крыльями на насесте. Зов совы в ближайшем лесочке. С другого конца села послышался ленивый лай собаки. Из ущелий поднимался густой туман.

Горизонт уже краснел в лучах утренней зари, когда за домом послышался шум машины. Элен быстро встала с места, зашла в сад, чтоб ее не видели. Прошла до конца сада, села под деревьями и, обхватив голову ладонями, горько заплакала. До ее слуха долетали какие-то нервные слова, потом за домом снова зашумела машина, и все погрузилось в тишину.

Элен поднялась с места и, держась за деревья, чтобы не упасть, пошла к дому. Она думала о себе, о том, что, как бы то ни было, она поступила верно, послушав голос своего сердца, и что у нее доброе сердце, что счастлив будет тот, кто это поймет.

Глубоко вдыхая холодный воздух рассвета, Элен молча смотрела в сторону далеких гор, и слезы потоком лились из ее глаз. Этим глазам сейчас все вокруг казалось сном: непроглядная тьма лесов, с доносящимися оттуда таинственными голосами, монотонный шум реки внизу, в ущелье с красивыми ивами, шелест покачивающихся над ее головой деревьев, звезды на рассеченном горами небе…

Все казалось сном…

                 =====================

ПО ТУ СТОРОНУ ВЫСОКИХ ГОР.

В то время я закончил шестой и перешел в седьмой класс. Мой отец должен был приехать  за мной, чтобы отвезти меня в Сумгаит, там я должен был учиться дальше.  Накануне,  отец моего отца, которого   мы все называли  Айриком*  – высокий, худощавый  с  мягкими седыми волосами, обрамлящими добре  лицо, подобное лику с иконы, во  дворе запрягал лошадь.   Перед моим отъездом он  решил показать мне родину наших предков в местечке Бурджали, в горах Араджадзора.  Там  находились наши  поля, земли  с многочисленными плодовыми  деревьями  и дома  дедов , раскулаченных большевиками.

— Далеко это ? — спросил  я Айрика.

— Неблизко, — сказал он и, улыбнувшись в усы, добавил: — Как бы ни был далёк путь, начинается он с первого шага нашего коня с отметиной на лбу.

Мы пустились в дорогу на рассвете. Внизу, в густых зарослях тернового кустарника, живой изгородью окаймлявшего приусадебный участок.  Нарождающийся день приветствовал скворец с красновато-коричневыми лапками: чик-чирик, чик-чирик, чик-чирик. Его серебряный неумолчный щебет ещё долго преследовал нас.

Солнце только-только взошло, ущелья полнились молочным туманом, и сводчатые лучи восходящего солнца позолотили вершины дальних гор.

Петляющий просёлок, то раздваиваясь, то сызнова соединяясь, вёл нас к этим горам. Тут и там в камышах у обочины дороги пели птахи, куковала кукушка, с полей вторили им перепела: ках-кыха, ках-кыха. Мы спускались в ущелья, подымались на холмы со множеством полевых цветов, и повсюду, куда ни глянь, колыхались нивы, время от времени вспархивал и сновал туда-сюда жаворонок, в воздухе над источающими тепло желтеющими полями трепетала, зависала, замирала горлица, там, где волнообразно блуждал серебристый ветер, летели, составив круг, стаи птиц.

— Прежде на месте этих полей стояли леса, — сказал Айрик. — Везде, сколько хватает глаз, мы корчевали, расчищали дебри, раньше тут ничего не было, разве что несколько хлевов кое-где, это всё были наши арачадзорские угодья.

На обочине дороги утренний ветерок слегка покачивал полевой синеголовник с трёхдольными листьями и шаровидными цветами, желтоватую ромашку с белыми лепестками и алый мак с характерной для него чернотой в основе лепестков. Над ними по всей дороге порхали и реяли разноцветные бабочки и, словно с испугу, осторожно садились на росистые цветы.

Лошадь шагала медленно, прямо державшийся в седле Айрик покачивался в такт движению, и, обхватив его пропахшую потом спину, покачивался и я.

— Поля мы насилу расчистили топорами, секачами. Вспахали землю, картошка уродилась на славу, каждая картофелина — что твой котёнок. Ах, что за картошка была, рассыпчатая, а уж вкус! Нынче нету такого семени, цветом смахивало на пшеницу. В войну эта картошка спасла от голода все верхние деревни. Спасти-то спасла, да только разбойники не давали нам покою ни днём, ни ночью.

— Какие такие разбойники? — удивился я.

— Что значит какие? — осерчал Айрик. — Разбойники и бандиты, большевики армянские. Которые поделили народ на две неравные половины. Сами большевики по одну сторону, им все права даны, по другую сторону — остальной народ, и на него свалены все обязанности. Тысячелетний наш Карабах привязали к Баку, к заднице его, с той поры мы свету белого невзвидели. Налоги, налоги, налоги, обязательные займы не на одну тысячу, штрафы. Хороших, дельных работников сослали к чёрту на кулички, там они и сгинули, бесталанных лодырей поставили начальниками, сказали: мытарьте народ, они и мытарили, драли с народа шкуру. Куда денешься? Ты же беспаспортный, ты пленник, раб.

Айрик замолк и немного помолчал.

— Против рожна не попрёшь, человек смиряется, приспосабливается ко всем и ко всему. Согласен ли, не согласен, а всю жизнь, как явился на свет, так и живёт по чужому закону, по чужому дурацкому разумению. Господь, непостижимый и невидимый, так, должно быть, и замыслил, чтоб одни вечно мучили, другие, наоборот, вечно мучились… Нету нигде справедливости, ни на земле, ни на небе.

Айрик опять помолчал.

— Был у нас такой Арушанян Осеп, отец Арамаиса, нынешнего директора вашей школы. Золото человек, честный, трудяга, дети у него такими же уродились, Арамаис, Женя, их дети тоже… В тридцать седьмом Осепа увели, только мы его и видели. Многих из деревни увели, никто не воротился обратно. Пришли и за зятем нашего Аталиами, глядь, он больной лежит. День был дождливый, саманная кровля прогнила, капает, детишки под этой капелью раздетые-разутые. Взяли его — кулак якобы. Какой кулак, ежели у него жилья человеческого и того нету. Четверо ребятишек, два мальчика, две девочки (одна девочка, Эвелина, с голоду померла), осиротели, позже записались в вербовку, уехали в Сумгаит. Будь у нас на что жить, я разве послал бы своих девчушек в эту самую вербовку? Да никогда! До войны на селе было полно молодёжи, а как она началась — всех забрили. Свой план Азербайджан всё больше за счёт Карабаха выполнял, поговаривали, такой сверху спустили приказ. И всё равно, после войны молодёжи снова прибыло. Так её тоже услали в эти города — в Баку, Сумгаит, Мингечаур. Опять опустело село, радость опять ушла. Да и в самом селе были такие, кто не хотел, чтобы молодёжь оставалась дома. Руководство наше. В войну никто из начальничков на фронт не попал, мало того, старых жён они повыгоняли, набрали молодых. Благо у всех молодух мужья воевали. Председатель колхоза Мирумян Акоб женился на Сиран, председатель сельсовета Гугазян Самсон тоже развёлся и женился по новой на Гёзал, жене соседа нашего Левона. Был у нас бухгалтер из соседней деревни Гарнакар, фамилия у него Мангасарян  Крикор, так он говорил: «Ешь, пей, пируй, не сегодня-завтра наши придут!» Нашими он немцев называл. Ну, не разбойники ли, не бандиты? Колхоз обобрали, объели — это пустяки, это можно, зато голодного пацана, у кого отец и два брата воевали, на четыре года засадили в тюрьму за несколько колосков, которые тот на скошенном поле подобрал.

Солнце догнало нас, и мы шли теперь под утренними лучами. Заодно с прохладой катилась медленная волна цветочного благоухания, повсюду кругом стоял заунывный стрёкот цикад, длинноногая круглоглазая саранча короткими по дуге прыжками перелетала туда-сюда, разогретые на солнце жёлто-зелёные ящерицы быстро прятались в пышном разнотравье по обочинам. Однако длилось это недолго, дорога вошла в лес, и солнце лишь изредка проглядывало сквозь деревья.

— Днём и ночью мы вкалывали, как рабы, ни тракторов, ни комбайнов не было, всё вручную, лопатой, а необработанной земли не оставалось, — снова заговорил Айрик. — А нынче всего навалом, а хозяина-то и нету, поля ежевикой заросли. Ну а мы сколько ни работали круглый год, под конец — голод и разутые-раздетые детишки. Это и есть их коммунизм. И теперь та же волынка, всё в их руках, едок ест, надзиратель надзирает.

Из лесу мы попали на выгнутую дугой высотку Сарнатун. В лицо нам ударил ветер, обдав ароматом чабреца, мяты, бурачка. Отсюда, надломленное золотом восходящего солнца, в молочно-розовом полупрозрачном тумане открывалось всё село с обособленными своими хуторами, примостившимися в оврагах и на холмах. Вокруг этих хуторов раскинулись колхозные поля, отливавшие под солнцем желтизной. За полями, до макушки Высокой теснины, на исполинском, достигающем неба холме лежали руины Кармир (красной) церкви, а от гор Хндзахут и Ахперкан и дальше до Мехманы — леса, ущелья, по которым тихонько, а подчас и громко журча, струят свои воды безымянные горные речушки.

Айрик повернул коня в сторону села, и мы, стоя на месте, сверху очарованно озирали затерянный внизу в багряном рассветном мареве доставшийся нам клочок отечества. Издали, от села, до нас доносились удалявшиеся и с лёгким ветерком снова возвращавшиеся голоса: овечье блеянье, петушиное кукареканье, звонкий девичий смех у родника, прерывистый собачий лай, лошадиное ржанье…

От рыжевато-коричневого склона горы оторвались два орла, свесив над пропастью крючковатые клювы, медленно заскользили по дуге и потерялись в тени отвесной скалы, потом опять появились в красноватых лучах солнца, совершили в воздухе широкий круг, покачались с боку на бок и синхронно поднялись ввысь в плавном, свободном, непринуждённом и стремительном полёте, долго и неспешно кружили над склонённым над пропастью карагачем, росшим в скальной расщелине приземистым грабом, зацепившимся за расщелину шиповником и жёлто-зелёной чащобе у родника Хырма. В этом густом, тенистом и прохладном лесу мы с ребятами несколько дней назад видели на сером стволе бука высоко, очень высоко вырезанные ножом имена: «ДЖИВАН АД. 1946, лето». «Ад», то есть Адунц. Это было имя моего дяди Дживана, отцовского брата. Чуть пониже стояло имя отца, датируемое десятью годами позже: «Л. АД. 1956, лето». А впоследствии ещё выше, на высоте в два человеческих роста, мы это потом заприметили, крупные буквы: «АСЯ». Это было имя моей тёти, сестры отца. Ни даты, ни каких-либо пояснений, лишь надпись: «АСЯ». Непонятно, как угораздило девочку вскарабкаться по гладкому стволу на такую высоту и за компанию с братьями обессмертить себя на три-четыре столетия. Здесь, в этой колдовской полутёмной чаще, смешавшись с природой, повинуясь царственным её зовам, они держали свиней. Сперва дядя Дживан, после его ареста тётя Ася, после неё отец. Меня охватила грусть, что-то неведомое откуда ни возьмись поднималось во мне и душило… Взобравшись на плечи дружков, на том самом гладком стволе, где значились имена отца, его брата и сестры, я вырезал остриём ножа: «ЛЕО АД. 1976, август».

Наверное, орлы и сейчас кружат над устремлёнными к свету и солнцу деревьями, поющими на деревьях птицами, холодным, серебряным, тихо журчащим источником Хырма, исполинскими мшистыми, позеленевшими валунами, задумчиво бегущими между ними усыпанными палой листвой тропинками. Эти тропки, огибая валуны и толстоствольные деревья, добегают до подножья Сарнатуна, где в узких расщелинах и самым жарким летом не переводится лёд.

Орлы снова погрузились в густую тень и снова, широко раскидывая крылья, выскользнули из неё; их крылья сверкали над хмурой тьмой родника Хырма.

— Деревня Айад тоже обезлюдела, как и Тхкот. В Ахперкане остались от силы два дома, все переселились в Хор Дзор, — с раздумчивой грустью произнёс Айрик. — А в Верин Члдране домов почитай не осталось. Пустеют наши сёла потихоньку. Беспризорные мы. — Айрик сокрушённо покачал головой. — Никому мы не нужны. Глянь-ка налево. Как она сверкает, гора Мрав!

Ущелье Тартара было заполнено туманом. Поверх золотистого этого тумана я посмотрел на далёкую гору Мрав, чья вершина тонула то ли в снегу, то ли в белейших облаках и вправду сверкала.

— Пятнадцать лет на Мраве и в эту вот сторону от Мрава, направо от Атерка, на горе Бали, я пас колхозный скот. Там деревень много было. По обоим берегам реки Тырхе, с ореховыми деревьями, гумнами, колодцами, с армянскими кладбищами, заброшенными в тёмных чащах, с разрушенными церквами, а на развалинах домов растут деревья высотой аж до неба. Дед мой назубок знал названия всех здешних деревень, перечислял без запинки: Шукаван, Срашен, Караундж, Хоторашен, Астхаблур, Акан, Масис, Мтнадзор. Там, где был Мтнадзор, бьёт бурный ключ, вода в нём бессмертная. Названия прочих деревень позабылись, они сплошь в руинах. Кто их разрушил? Неизвестно. Случилось это, может статься, во времена Чингисхана, может, при Ленк Тимуре, Тохтамыше или шахе Аббасе и Надир-шахе. Эти двое разрушили все карабахские селения от наших гор до Аракса и Куры, жителей их угнали в Персию. Когда шестидесятитысячное войско Аббаса-Мирзы вторглось в Карабах, дед мой и его братья воевали с ним в ополчении. Мне было столько, сколько тебе, даже поменьше, и он, старый, дряхлый, рассказывал, что да как. На той войне, говорит, нам русские помогли, казаки.

Мой взгляд блуждал в тумане, словно б отыскивал места, где некогда стояли армянские сёла.

— Видишь тот дом? — Айрик протянул руку, показал на далёкий холм. — Это дом Балабека. Он попал в плен, летом сорок девятого за день из нашего села увели человек десять, которые были в немецком плену. Антихристы, да и только! Говорят, на войне шесть миллионов наших очутились в плену, это не считая мирных жителей, что под немцами остались. Всё по вине Сталина. И ведь не его, Сталина, за это преступление повесили, он сам казнил и ссылал невинных людей. Семью Балабека — его стариков-родителей и младшего брата Мамвела — арестовали. Сестра его Виктория учительствовала в одном из соседних сёл, то ли в Шахмасуре, то ли в Цмакаохе, то ли в Гарнакаре, уж и не помню, вечером вернулась домой и увидела, что дом-то пустой, дверь закрыта, куры у двери сбились в кучу. Почти тридцать лет минуло, а голос её доныне в моих ушах. Как она кричала, как убивалась, а тут ещё буйволица пришла с пастбища недоенная, мычит, да так, что горы и ущелья трясутся. Волосы у людей дыбом вставали, сердце на части разрывалось. Так вот мы и жили... Жизнь, она похуже смерти бывает.

Айрик замолчал, повернул лошадь, и мы продолжили наш путь.

Путешествие было сказочное. Мы прошли Кыгхнахач, откуда открывалась дивная панорама на долину Хачена. Река Хачен не тонула в тумане, как Тартар, она сияла, сверкала на солнце, как серебряный поясок. На том берегу извилистой этой реки, выше деревни Колатак и монастыря Сурб Акоб, возвышался величественный Качахакаберд. В окутанной дымкой влажной дали разразилась гроза, дрожали и громыхали земля и небо. Время от времени молнии разрывали небо зигзагами трещин и на мгновенье освещали всё окрест медными отблесками.

От Кыгхнахача мы свернули вправо и дальше неизменно придерживались правой стороны разбитой каменистой дороги, то оказываясь в тёмном, сумеречном прохладном урочище, то выходя на простор, где вверх по косогору, подымаясь лёгкой волной, медленно колыхалась краснокрылая цветущая метёлка.

На мгновенье снова показался Качахакаберд, а за ним семицветной влажной акварелью от одного края небосвода до другого протянула дугу блестящая радуга, соединив друг с другом горы и ущелья.

— Уже близко, рукой подать, — сказал Айрик, когда мы, обойдя маленькое озерко, которое было в ту минуту спокойным и отражало прибрежные деревья, висевшие в прозрачной воде вниз головой, вышли к просторному полю с грушевыми, яблоневыми и тутовыми деревьями, с разбросанными тут и там небольшими, выцветшими от дождей стогами и волшебным запахом скошенной травы. Вокруг звенела тишина, всё было залито трепещущим туманным солнцем. Окунувшееся в него грушевое дерево с пылающими красными листьями стремилось ввысь. Прелестный зяблик с оперением, сверкавшим оттенками всех красок от синего до золотистого, должно быть, испугался тяжёлых лошадиных шагов и с вскриками перелетал с дерева на дерево.

— Вот она, наша родина, — грустно сказал Айрик.

Вокруг простирались подымавшиеся до самых гор и спускавшиеся в ущелье последние пустынные летние поля с одинокими ореховыми деревьями в окутанных покоем межах, небольшие безымянные луга с обилием цветов, на одном из холмов — разрушенные дома. В этих развалинах теперь уместилось царство высоко вымахавших деревьев, и кустарников, и зарослей ежевики. В грушевой рощице наполовину вросли в землю скособоченные стародавние надгробья. На одном из них, с заросшими мхом кружевными узорами и полустёршимися буквами я с превеликим трудом прочёл: «Здесь покоится… блаженной памяти Адунц… воевода… князь… монгол джунгар… месяц январь… пять». Посредине надписи стояло несколько заглавных букв. Наш учитель армянского языка и литературы Манвел Арушанян объяснил позднее, что они означают 1244 год, но кем был этот князь из рода Адунц, который пять лет воевал с пришедшими из Средней Азии монголами-джунгарами, осталось неизвестно. Стёршаяся надпись не поддавалась прочтению.

— Тут и бурливый родник есть, — сказал Айрик. Мы продвинулись немного вперёд и спешились у родника. Место и вправду было волшебное. Я видел, Айрик взволнован, однако силится скрыть это.

— Тут я родился, — разом изменившимся голосом сказал он. — Люльку привязывали к деревьям, а мать меня баюкала. Четыре брата и две сестры — все мы тут родились и тут выросли. Отсюда перебрались в село Газараох… Да, такие дела, нынче-то тут, глянь, ни души, одни развалины. — Айрик стащил с лошади перемётную суму, лошадь распряг и пустил пастись. Мы устроились у родника, окружённые цветами и разнотравьем. Мец мама снабдила нас едой: хлеб из тоныра, поделённый надвое, по паре варёных яиц каждому, несколько варёных картофелин, несколько перьев лука, зелень. Мы перекусили. Айрик выпил из фляжки две стопки водки. Меня это удивило — больше стопки он никогда не пил.

— Покойся с миром, сынок, прости злосчастного своего отца, — пробормотал он. Я не понял, о ком он, с недоумением уставился на него, но не стал ничего спрашивать, чтобы не сделать ему ненароком больно. Счёл бы нужным — сказал бы.

— Отсюда весь Карабах — как на ладони, — промолвил Айрик. — Вон Шуши, видишь?

— Где? — Я разволновался, прищурился, напряг зрение. Долго вглядывался, пока не различил далеко-далеко в молочном тумане тонкую линию дороги, проследил её взглядом и заметил на гребне горы едва заметные строения не больше спичечного коробка величиной.

— Весной двадцатого года картошку мы тут окучивали. Ночь лунная была, тёплая. Видим — небо полыхает. «Горемычный наш народ, — запричитала мать, хлопая ладонями по коленям. — Шуши горит». Три дня и три ночи горел город, нам отсюда видно было. Там тридцать пять тысяч армян жило. Погибли все. Мало кому повезло спастись от этой резни. Мало того, Карабах располовинили, одну половину объявили Нагорно-Карабахской областью, другую заодно с Гюлистаном, Геташеном, Гёг-Гёлом — он в старину звался Алырак, — Шамхором, Дашкесаном, Гетабеком и многими-многими селеньями вплоть до Куры и Аракса в область не включили, присоединили к районам, где турки живут. С той поры и переломлен у Карабаха хребет. Глянь-ка в ту сторону. Видишь, за Гандзасарским монастырём горы Хучухурда. Эти горы с Арменией связывали нас. Они тоже входили в область. Оттуда, начиная с Кельбаджара и Лачина и до Кубатлы — наши горы. Мы так и не поняли, что дальше стряслось. Устроили какие-то игры, словом, одурачили нас, отрезали от Армении, разлучили с ней.

Я посмотрел, куда показывала его рука, — там высились эти сызнова тонувшие в тумане горы.

— За этими вот горами — Армения.

— Армения? — беспокойно переспросил я, сердце непонятно почему ёкнуло. Где-то я читал, не запомнил, что это, но губы мои невольно пробормотали: «Раздан, река моя родная, о, воды сладкие твои».

— Так оно и есть, Армения за этими горами. В апреле двадцатого года, в середине месяца, дашнаки под командой Дро пришли по ним к нам на помощь, не то турки и мусаватисты, как и в пятом-шестом годах, грабили наши сёла, сжигали одно за другим, истребляли без пощады жителей. Хнабад и Храморт сожгли дотла. В низинных сёлах — Бегум-Саров, Чайлу, Сейсулан — потерь было множество, в горных ущерба было куда меньше, народ сплочённо стоял, пособляли друг дружке, погибли несколько человек из Ванка, Арачадзора. На нашем, члдранском участке кёлани разбойники из Срхаванда убили только Маки Арутюняна. Я тоже воевал, сколько мне лет было, не помню, но я был молодым парнем, по лесным дебрям, горам и ущельям мы верхом передвигались… Нашим отрядом командовал Бахши из соседней деревни Погосагомер. Какой был человек, как дрался! Недавно умер… Однажды дождливой мглистой ночью пришёл к нам Теван, собрание провёл. Не будь его, Дали Газара, Вардана, Никол Думана и таких, как они, Карабах бы пропал. Так-то вот, с боями, с жертвами защитили мы свою землю.

— Ты был в Армении? — спросил я.

— Нет, не довелось. Мой брат Акуп, тот был. Он знал грамоту, умел читать-писать, воевал на турецком фронте. В Тифлисе посетил Ованеса Туманяна. Рассказывал, какой тот был славный, простой человек. На обратном пути у Шамхора ночью на русский эшелон отовсюду напали мусаватисты и вооружённые турки, подожгли несколько вагонов. В суматохе брату и ещё нескольким землякам удалось спастись, в январскую стужу по горным тропам они кое-как воротились домой, в Газараох. Он рассказывал, железную дорогу специально разобрали, семьдесят эшелонов стояли, всех грабили, разоружали, чёрте что творили с их жёнами, всех вырезали. Говорил, пять тысяч русских там убили.

Айрик встал, долго кружил по участку, когда-то занятому его домом, клал руку на стволы деревьев, задумчиво, будто бы беседуя, стоял подле них. И невдомёк было, о чём он думал, о чём говорил. Потом он вернулся и сказал:

— Пошли.

— Куда?

Он не ответил, шёл, грудью раздвигая разросшийся высокий репейник, я молча следовал за ним. Где-то, скорее всего, на макушках самых высоких буков в косых лучах солнца дружелюбно ворковали голуби, на лужайке, которую заливало солнце и которая напоминала пёструю простыню с бессчётным, неисчислимым множеством цветов, мы остановились. Под длинной вереницей кустарников журчал укрытый травой и листьями родник, в маленьком водоёме бурлила воронка, и мелкие сухие листочки беспрестанно кружились в ней, то погружаясь вглубь, то всплывая на поверхность. Сюда сквозь ветви деревьев обильно лился свет.

Айрик вглядывался под ноги, напряжённо что-то искал, и было ясно — не находит. Чуть погодя присел и принялся ощупывать руками землю и раздвигать цветы, которых здесь было видимо-невидимо; подавался вперёд, отчаянно мотал головой, без слёз одышливо плакал и повторял: «Мгерик, Мгерик, лучше бы папа твой помер и не видел твоей смерти... Лучше б он ослеп и не видел… Руку бы поломал и не поднял…»

— Ты что ищешь, Айрик? — в тревоге спросил я.

Он вроде как очнулся и ошеломлённо взглянул на меня.

— Здесь она была, — сказал он, — а теперь вот не нахожу. Потерялась между цветов... Или ж я место перепутал, не возьму в толк.

Кругом и на самом деле пышно росли одуванчики и тюльпаны, жёлтый ирис и адонис, ярко-красная гвоздика и пахучая медуница, клевер и таволга, резеда и колокольчики, фиалки и целые букеты дикой розы. На длинных стеблях качались мохнатые шмели, а жужжание кружившихся над цветами пчёл охватило всю округу.

— Твой дядя тут похоронен, брат отца, — сказал Айрик, и его лицо сразу напряглось, натянулось. Слеза застыла в глазах. — Я могилу пришёл навестить и тебе показать, чтобы после нас хоть кто-то сынка моего помянул. Я-то, наверно, в последний уже раз пришёл, больше не осилю дорогу, состарился. Но, видишь, вроде бы потерял место... Тут камни лежали. Лежали, да больше не лежат.

Я в ужасе смотрел и ничего не понимал — дядя-то мой пропал без вести на войне, отец не раз об этом говорил. Словно угадав, о чём я думаю, Айрик тяжело вздохнул:

— Никто не знает, никто... Сколько лет я таил это в себе, в самом сердце... Оно у меня исколото, точно пемза. — Он прижал свою сухопарую руку к груди, помолчал. — Огонь, что запал мне в сердце, столько лет горит, жжёт, сжигает, но никому не рассказывал, поющим в лесах птицам, плача рассказывал, деревьям, заросшим мхом камням, родникам рассказывал, но людям — нет, не рассказывал...

Айрик долго молчал, погружённый в себя. Наконец открылся:

— На фронт он ушёл добровольцем, хоть и молод ещё был для призыва… То ли на Северном Кавказе, то ли где ещё при бомбёжке отстал от поезда. Его обвинили, мол, нарочно отстал. Будь он таким, записался бы добровольцем, а? Да кто ж его слушает, упёрлись, и всё тут. Взяли парня под арест, избивали, грозились расстрелять. Словом, сбежал он. По дагестанским горам ночами, днём-то хоронился, голодный, холодный, добрался с грехом пополам до родных краёв. — Айрик снова замолк, разволновался, дышал неровно, и я его понимал. — В этих местах я скот пас, он, видно, проследил. Как-то подъехал я верхом к роднику напиться, он вышел из камышей — кожа да кости, оборванный, обросший, с рыжей бородой, в обувке без подошвы… Стройный красивый парень выглядел побирушкой. Признал я его не сразу, а как признал, ноги разом подкосились. Ослепни мои глаза… Отец, говорит, у меня два дня крошки во рту не было. В лесу, говорит, на деревьях попадались фрукты, в мышиных норах — орехи, на сжатых полях — колоски, поближе к деревням я тайком картошку выкапывал, ел её сырую. Выдюжил, добрался. А в эти два дня нигде ничего, хоть шаром покати… Ночью принёс я ему поесть, одеться. Просил, умолял — пойди сдайся властям. Он ни в какую, разуверился в начальниках. Я, говорит, по доброй воле голову на плаху не положу. Коли семье нашей что грозит, прострели мне ногу и сдай меня. А сам — ни за что, не знаешь ты их… Из района наезжали к нам люди, мол, сын твой дезертировал. Не прячется ли он часом поблизости? Пускай сдастся, лучше будет. Отправим его в штрафбат. А не то поймаем — расстрел на месте. Главный среди них, энкаведешник, коротышка, в галифе, злой как собака, наганом размахивает, вроде как исступлённый. Заруби на носу, орёт, поймаем — у тебя на глазах в расход пустим, и тебя, орёт, и всех вас как семью дезертира — в Сибирь. Такое и впрямь случалось. Из Атерка, к примеру, как-то раз угнали две семьи... Искали они его с сельскими нашими активистами по лесу, да не нашли. Сказали, через два дня снова придём… Думал я коротким своим умишком и надумал ранить его в ногу, ну и сдать. Пускай, думаю, штрафбат, лишь бы живой остался. И сына не потеряю, и в Сибирь нас не упекут. На большее ума мне недостало. — Айрик тяжело вздохнул. — Тут он стоял, за деревьями, у родника. Прицелился я издалека, глаза кровью налились, и пальнул из своей винтовки Мосина. Как это стряслось, Бог весть, к земле он нагнулся, что ли, только пуля-то угодила не в ногу. Добежал я… Отсохни моя рука... Бледный, глаза помутнели, улыбкой меня вроде как обнадёживает, ладонью рану на груди зажимает… Лежит на траве, глаза открыты. Хотел что-то сказать, лишь произнёс «мама»… Два раза повторил... И всё, язык у него отнялся, говорить не в силах. Что он хотел сказать, мальчик мой, так я и не узнал. Последнее слово в сердце у него осталось. А я потерял голову, ничего не соображал, беспомощно смотрел, обнимал, смотрел... Должно быть, он тоже ничего не понял. Слабо пожал мне пальцы, наверно, прощался. Сколько уже лет что днём, что ночью встаёт он передо мной… Видишь, ошибиться и минутки довольно, а казниться да терзаться целой жизни мало. Бессонной ночью человек сыпет себе соль на рану, подробно вспоминает именно то, что больше всего мечтает запамятовать. Может, и правда со временем всё забывается, только не потеря ребёнка. Этого ты до смертного часа не позабудешь. Сынок мой обездоленный вечно у меня перед глазами, глядит беспомощно, рвёт мне сердце на куски…

Айрик надолго замолчал, а потом хрипло сказал:

— Они не раз к нам являлись, не давали вздохнуть спокойно. Рыскали везде и всюду, вокруг села, в лесу, в горах и ущельях, да только сынка моего, которого искали, уже не было. Принёс я его в жертву, так получается. Всего год как они бросили свои поиски, больше не появлялись... Напрасно я из Газараоха перебрался в Члдран, зря. Братья мои — Джалал, Акуп, Мухан, сестра Зари — все они там, обустроились, обзавелись детьми. Зачем я сюда приехал, чего добился? Мастерю деревянные ложки да половники, вилы да лопаты, корыта да лохани и меняю это добро с турками из низинных деревень на просо с ячменём. Кровь из носу, детей поднял, да и потерял одного за другим. Несправедливый этот мир, кровинушек своих безвинных одного за другим потерял… Жил бы среди родни, не потерял бы... Буквы на деревьях вырезая, выучился грамоте, хотел, чтобы дети выбились в люди, стали образованными. В Газараохе школы не было, а тут была… Потерял многое, а получить ничего не получил…

Слёзы градом катились по щекам Айрика. Он буквально простонал:

— Что тут скажешь, так уж вышло… Другие времена были, другие порядки. Я всю жизнь сам с собой воевал. Кому расскажешь и что расскажешь? Всё равно ничего не поменять.

Мы немного помолчали. Айрик поднялся, опершись руками о землю, рассеянно огляделся. «Не могу сыскать, мальчик мой смешался с травой и цветами, травинкою стал и цветком», — сказал он и по поросшей травой тропе зашагал туда, где когда-то стояли дома.

Солнце жгло, палило, отовсюду доносились благостные птичьи распевы, неумолчный стрёкот кузнечиков и стрекоз.

Мы вернулись к тому самому месту, где перекусывали. Долгое время молча сидели, потом Айрик улёгся на траву, лицом туда, где стоял их дом. Прошло довольно много времени. Поблизости росло грушевое дерево, слышно было, как шлёпаются наземь паданцы. Воздух от зноя колыхался, без умолку щебетали иволги. Чуть поодаль в кустах шиповника с багровыми плодами неустанно пел дрозд. Я не знал, спит Айрик или просто глубоко задумался. Было неловко встать и бесцеремонно заглянуть ему в лицо. Но, должно быть, он не спал, потому что на цветы по соседству с ним садились красновато-жёлтые пчёлы с лапками в цветочной пыльце и монотонно жужжали, о них он и заговорил; выходит, он всё-таки не спал, а ушёл в себя.

— Знаешь, сколько живёт пчела? — после очень, очень продолжительного молчания спросил Айрик и сам ответил, не поворачиваясь в мою сторону: — Двести сорок дней, иными словами, восемь месяцев. Через восемь месяцев она уже стара, вылетает из улья, кое-как двигая крылышками, и падает в траву, чтобы не мешать другим. Красиво живёт в красивом своём мире и красиво же умирает, будто и не пчела вовсе, а настоящий человек.

Пока мы с Айриком добрались до села, стало вечереть. Тени деревьев удлинились и, раздробившись, раскачивались над склоном ущелья. Наши тени тоже, то увеличиваясь, то уменьшаясь, шли с нами в село. С гор мы спускались уже пешим ходом. Орехами и лесными грушами наполнили две вместительные перемётные сумы, взгромоздили их на лошадь, я шагал впереди, держа её под уздцы, Айрик нетвёрдой старческой походкой — позади. У родника в верхней части села я неожиданно увидел Людмилу Аракелян, в которую давно был тайно влюблён. Сердце беспокойно забилось. Она знала, я вот-вот уеду в Сумгаит. С кувшином на плече она долго смотрела своими красивыми печальными глазами. Почему-то мне подумалось, что больше я никогда её не увижу, слезы навернулись мне на глаза. Чтоб она их не увидела, отвернулся, посмотрел назад. Мглистые горы Кыгхнахача были омыты золотым сиянием заходящего солнца.

                             ===================

СОДЕРЖАНИЕ

После   дождя ....................                                

Отец, сын и девочка с красной лентой     . . . .  

Прохладный густой лес, июль…  . . . . . . . .     

Прерванный   полет                       ................    

Смуглая   чайка...................                                

Эстер……………………………………

Покаяние......................                                     

В ту сторону высоких гор……………

https://i.mycdn.me/image?id=530198389327&t=52&plc=WEB&ts=00&tkn=*qcP3FnD...

Левон  Адян родился в  Нагорно-Карабахской Республики (Арцах).

  Учился на историко-филологическом факультете Азербайджанского пединститута им. В.И. Ленина и на факультете журналистики Ереванского госуниверситета.

Долгие годы работал в Союзе писателей Азербайджана, сначала завотделом прозы, затем заведующим всеми отделами,  главным редактором литературно-художественного журнала "Гракан Адрбеджан" (Литературный Азербайджан), издававшегося в Баку с 1932 года. Был бессменным членом редколлегии этого журнала, зам. председателя бюро армянской секции Союза писателей Азербайджана, членом редакционного совета Комитета по печати Азербайджанской ССР, главным редактором региональной газеты "Армянский вестник", зам. председателя армянской общины Пятигорска.

Автор более тридцати сборников рассказов, повестей, романов и переводов разных авторов на армянский язык:  "На дороге жизни",  "Далеко в горах",  "Люди моего края",  "Утерянные тополя",  "В ущелье шумит река",  "Осенние холода",   "В то далекое лето ",   "Забытая песня",   На круги своя",   "Вечерние сумерки ", "Отдаляющийся берег" ,   "После дождя" , "Русская невестка", "Птица с перебитыми крыльями"     и др.

Его книги изданы и на другие языка.

После армянских погромов  в Баку жил в Ленинграде, Пятигорске, Сочи, последние годы живет  в Санкт-Петербурге.

Член Союза писателей СССР, Российской Федерации,

Армении,  Армянских писателней США   и  Республики

Арцах (Нагорно-Карабахская  Республика).