Арменикенд Гамлета, Рантика и тети Офелии

20 июня, 2014 - 13:07

Арменикенд — армянский район Баку, всегда имел сплоченное население, что немало раздражало азербайджанцев. Не случайно, что с приходом к власти Гейдара Алиева началась целенаправленная “реконструкция” Арменикенда и расселение армян по окраинам столицы. Процесс пошел, а в начале 90-х гг. принял роковой для армян характер. Еще немного- и интернационального Баку не стало. Так была поставлена точка в истории Арменикенда. Тем не менее она осталась в сердцах бакинских армян, где бы они ни проживали. Арменикенд, впрочем, помнят не только армяне. Предлагаем недавно появившийся в интернете рассказ писателя Игоря БАХТИНА, удивительно передавшего аромат и характер речи арменикендца Рантика, и отрывки из воспоминаний уроженца Баку, московского писателя Валерия АЙРАПЕТЯНА.

“МЫ ДОЛМУ ЕЛИ, “ШАМПУСИК” ПИЛИ”

Игорь БАХТИН

В славном граде Баку (ныне Бакы) после приезда туда целовальщика всех времен и народов Л.И.Брежнева на многих транспарантах были запечатлены его перлы, сказанные им в этот приезд. Слова были замечательные: “Баку — прекрасный город. Приятно в нем жить и трудиться!” Народ хихикал, но соглашался с Генеральным, что жить здесь на самом деле неплохо. Я это, положа руку на сердце, подтверждаю. Огромный район города назывался Арменикенд. Переводится: армянский поселок. Армян в городе было много. Работящий и талантливый народ чинил машины, настилал паркет, шил обувь и одежду. Учился в консерватории и в других вузах, торговал, играл немалую и полезную роль в культурной жизни города.
Я хочу рассказать об одном представителе диаспоры. Этот рассказ мне поведал мой знакомый армянин, работавший конферансье в эстрадном коллективе. Я, имея привычку все записывать, записал и это рассказ.
Звали героя этого рассказа Грант. Люди его звали ласкательно Рантик, пропуская первую букву Г. в его имени. Когда-то, говорят, он учился в институте, попал за что-то в тюрьму. Выйдя, неизвестно чем занимался. Потом стал знаменитостью в одной из пивных Арменикенда.
В бакинских пивных пиво пили под крупный вареный с солью горох нохуд. Продавался он в кулечках, как семечки. Рантик стал брендом одной из пивных. Там он продавал к пиву свой горох и попутно рассказывал свои сказания. Его любили и дело было не во вкусном горохе, а в актерском мастерстве Рантика. Надо сказать, что он “косил” (под одобрение публики) под глуповатого, развязного, малообразованного человека. Хотя, по всему, был начитан и обладал отличной памятью.
Все происходило так. Кто-нибудь просил Рантика сотворить перл, при этом перед ним ставилась кружка пива. Попивая пиво, Рантик, под гогот публики, рассказывал свои баллады. Сочинял невероятные вещи, которые непременно начинались со слов: Тот день... Иногда, на самом интересном месте, он замолкал и говорил вдруг: “Забыл”. Опять же под смех людей ему ставили новую кружку пива, и он, воскликнув: “Вспомнил!” — продолжал свой рассказ. Нет теперь в Бакы ни Арменикенда, ни улицы Спандаряна или Шаумяна, ни памятника Шаумяну, ни Рантика с его забавными сочинениями, ни тех, кто слушал его веселые опусы. Где сейчас все они?

“Тот день сижу дома. Ара, жарко тот день было. Стучатся. Ара, кто там? — кричу. Участковый наш Махмудов пришел. “Ара, Рантик, — говорит, — ты на работу устроился?” Говорю, — Тофик, — нет еще. По душе нужно найти работу. Ты же не идешь дворником работать? “Я тебя пиредупреждал? — говорит. Ара, передупреждал, передупреждал, — говорю. Завтра обещали, асма (говорят — арм.).
“Где будешь работать?” — говорит. Лифтером, — говорю. Лифчики женщинам застегивать буду. Обиделся. Оттяжку мне кидает. Руку на кобуру кладет, глазами играет, козел. Каждый пацан у нас на улице знает, что у него там не даян долдурым (пистолет — азерб. сленг), а лаваш с брынзой лежат. Ара, кто такому дымбо пистолет доверит?
Говорит мне: “Если через неделю на работу не устроишься, буду пиринимать меры. Повестка пиришлю”. Вижу, хочет, петух, хочет! Дал ему полтинник — это чтобы месяц мозги не компостировал. “Визятка?” — говорит. Ара, — говорю, — зачем визятка? Премия, говорю. Не ушел, ишак, лекции стал читать. У него теща в театре в гардеробной работает. Он туда бесплатно ходит, поспать культурно.
Говорит: “Ты, Рантик, совсем не куртульный чаловек. Ты, например, Евкени Анегин знаешь?”
“Жеку? Барыгу с 5-й Завокзальной, что ли?” — говорю. “Это театр, — говорит, — у нас город куртульный, цирк есть, филармония есть, а ты только питица думаешь”. Это он про мою голубятню намекает и про моих голубей. “Никто питицу не запрещает в нашей коммунистической стране держать, — говорю. — Питица — голубь мира, — не знаешь? Это не змеи и не коровы, Тофик-джан”. Ушел.
Ара, только я пиво открыл, телевизор включил, только этот Капица бабским голосом сказал: “Добрый вечер” — стучаться. Открываю дверь: Аствац! (Боже мой! — арм.) Мой двоюродный брат Гамлет и его жена карлик Офелия! В гости приехали из Степанакерта! Гамлет-джан, — обнимаю брата, заходи, дорогой, гостем будешь. Зачем не писал долго, цаве танем?! И ты, Офелия-джан, заходи. Имя хорошее тебе родители дали. Сейчас в Англии такое имя модно. Хорошо выглядишь. Подросла, между прочим. Наверное, брат мой Гамлет хорошо за тобой смотрит.
Гамлет ювелиром работает. У него глаз один. Второй потерял, до сих пор найти не может. Он домой всегда идет — две сумки в руках. Продукты — мродукты... падарки-мадарки. Офелия только на сумки смотрит. Она, я так думаю, не знает, что ее муж одноглазый. Тогда только узнает, думаю, если он разорится и один день домой без сумок придет — тогда она только голову поднимет, на его лицо посмотрит.
Хорошо посидели. Я четыре “шампусика” в холодильнике держал. Арменчика в кябабную послали, он шашлык из осетрины принес. Зелень-мелень, памидор — мамидор. Я потом на полу лег. Гостям — диван. Посреди ночи Гамлет встает, говорит, здесь так душно, брат, я пойду к акну. Я говорю: Гамлет-джан, ты в моем доме гость, говорю, какни, где хочешь, потом спать опять ложись.
Другой день мы у дяди Арташеса долму ели, “шампусик” пили. Офелия в цирк хотела. Она очень хотела на своих родственников карликов посмотреть. А я билеты в театр купил, Евкений Анекин посмотреть. Три билета в лужу купил. Ара, какая лужа в Баку в августе?! Смотрю, Боря-портной с одной туристкой русской тоже в театр пришел. Он у гостиницы “Турист” пасется. Туристок снимает и в театр ведет. Так, говорит, крохобор, дешевле. Я у него спросил, он говорит, ложа — это балкон. Ара, по-человечески пишите, да! Если балкон — пишите балкон! А не лужа!
Заходим. Мама джан! Красиво, в натуре, только бабы все в черных платьях, асма, на похороны что ли пришли? И оркестр похоронные марши играет тихо...
Жарко было. Мы в буфете с Гамлетом два “шампусика” — Офелии мороженое... потом на балкон пошли. С нами рядом какой-то петух гамбургский с биноклем сидел, иностранец, наверное, все время говорил: Брава, брава”. Инч асым (что сказать — арм.) брава, брава?
Там занавеска такая была бархатный... когда открылся начался театр. Короче, запели.  Гамлет и Офелия заснули. Я смотрел.
Короче, Жека приехал к дяде. Дядя копыта отбросил, а Жене хавиру оставил. Село, в натуре, захолустье. Пива не с кем выпить или в нарды сыграть. С одним только скирюховался, с Володькой. Ара, Володька фраер, в натуре, на роже написано. Женька — тот парень городской, битый. Короче, в гости пошли. А там две биксы: Танька и Олька. Танька, асма, в Жеку сходу влопалась. А Володька с Олькой крутил. Жека врубился. Ему это надо? Она — Олька пацанка, если что — 117 часть вторая светит!
Володька закосорезил вдруг, обкурился наверное: изменка у него, что Жека к его биксе подъезжает. Ну, короче, он перчатку, ишак, снимает и Жеке по щеке! Асма, разберемся, давай.
Занавеска закрылся. Ара, говорю, что это — не понял я? Все, что ли? Иностранец, говорит, антрапетум, — перекур, асма. Мы в буфет. Два “шампусика”. Офелии лимонад и мороженое. Я буфетчице свиданку назначил.
Антрапетум кончился, сели. Мама-джан! В Баку август, 35 жары, а у них снег и две березы! Володька с Женкой с “дурами” стоят. Разборка! Ара, думаю, сейчас менты выскочат, всех повяжут. Забыл! (подают пиво!) Вспомнил! Володька шмальнул — мимо! Жека... ему прямо в сердце!..
Что садиться? Женька в бега. Потом, когда вернулся, пустой, в натуре, без бабок, думает, куда прибиться? Про Таньку вспомнил. Ара, бабы есть бабы! Думаешь, страдала бикса? Не тот — так этот. Выскочила за генерала. Жека приходит к ней, говорит, помнишь Танюха те дни? А она ему говорит... я все слова не запомнил только эти.
Она Жеке сказала: “Я, асма, другому отдана и буду век ему верна! Занавеска потом закрылся. Иностранец сидел, плакал и все говорил, как попугай: брава, брава... Ишак, в натуре! Это же театр.

БАБУШКИН ДОМ

Валерий АЙРАПЕТЯН

Арменикенд, переводящийся с азербайджанского как “армянская деревня”, готов сгинуть в надвигающейся сини вечера. Начавшийся было дождик к моменту нашего приезда иссяк, оставив после себя замечательную вонь подбитой пыли. Из игровой беседки, что на холме, доносятся азартные, радостные, возмущенные, тревожные крики и охи, клацанье костей домино и нардовых шашек, с силой опускаемых на доску.
Здесь нет места индивидуализму и самости. Весь уклад жизни подчинен традициям, необходимость соблюдения которых вызывала во мне по мере взросления бури протеста, даже отчаяния и отторжения. А однажды, исторгнув из себя до последней буквы вековые истины, вдруг понял их абсолютную ценность и невозвратимость утраты.
В детстве же суть канонов правильного поведения была мне непонятна вдвойне. Но выпученные, готовые выпасть глаза дядюшек в момент поучительных декламаций о роли предков в нашей жизни внушали мне, что традиция — вещь хотя и трудноусвояемая, но чрезвычайно значимая и обязательная в почитании и соблюдении. Однако после многочисленных внушений императив авторитета предков показался мне крайне обременительным для делания того, чего мне вздумается, и интуитивно я начал искать способы повалить вековой институт на лопатки. На моем, конечно же, татами.
У бабушки, как всегда, полно гостей. Стол выкрал пространство. Заставленный неимоверным количеством яств, готовых вот-вот нарушить его границы, он напоминает лавки Снейдерса. Гости, прилипшие к боковинам стола, громко обсуждают жизнь.
Они все время что-то да обсуждают, эти родственнички. Однако круг их интересов редко выходит за пределы следующих тем.
ТЕМА N 1. Ты мне, я тебе.
А помог Б, а когда А испытывал нужду, Б не помог А, хотя А очень нуждался в помощи Б.
История рассказывается под громкое возмущение жующей толпы, сулящей Б адский огонь, с параллельными нотками сочувствия к бедняге А, к которому, как к хорошему человеку, однажды удача повернется лицом и одарит всеми мыслимыми благами. В подавляющем большинстве случаев в качестве А выступает сам рассказчик. Б, разумеется, за столом отсутствует.
ТЕМА N 2. Как я случайно оказался свидетелем шикарной жизни.
У А есть друг Б, который живет шикарно... Далее идет детальное описание роскоши. Развязка истории именно в детальной обрисовке блеска, хотя зачиналась она совсем по-другому — такой нечаянный, но заранее спланированный поворот. Все вздыхают, мол, живут же люди, а А чувствует себя на правах свидетеля тоже причастным к роскоши и, убедительно кивая, норовит пересказать еще разок основные элементы шика.
ТЕМА N 3. Поиск общих знакомых с последующим описанием наиболее драматичных моментов их жизней.
Типичные реплики:
— Помнишь Элладу — Эдика жену?
— Да, конечно, помню, хорошая хозяйка...
— Эх, джаникс (уменьшительное от “душа моя”), у нее же рак нашли...
— Какой ужас, э-э-э!
Далее коллективное сочувствие с попыткой выяснить: Эдик или свекровь виновны в болезни Эллады? Эдик и свекровь могут быть Элладе ближе родной матери, но сути дела это не меняет.
Или так:
— Помните Вачо из Масиса?
— Да, и что?
— Ара, он, в общем, за раками пошел, залез в воду и рак его прямо за это место укусил!
— Ара, не может быть, э-э-э!!! Вот это да!!!
После многочисленных восклицаний, поддержанных мимическим изумлением, следует дружный хохот, обличающий глупость простофили Вачо. Далее каждый из присутствующих пытается постичь механизм укуса и его последствия для Вачо. Рассматриваются все возможные варианты. В конце обязательна реплика: “И смех и грех”.
ТЕМА N 4. Национальная. Имеет два варианта: внутренний и внешний.
Вариант 1. Внутренний. Районно-административный.
За столом — десять человек. Пятеро выходцы из села Тэх, пятеро из Карабаха. При таком раскладе все выходцы из долины Масиса именуются не иначе как плутами, людьми неблагонадежными, хитрыми и почему-то с некрасивыми носами (можно подумать, Армения законодательница красивых носов?!).
Если за столом собрались пятеро из Масиса и пятеро из Карабаха, то все перечисленные выше эпитеты переводятся на уроженцев села Тэх.
Сидят тэховец с карабахцем.
— На хрен я с ним связался?! Так и знал, что он меня кинет!
— Слушай, а ты не знал, что все выходцы из Масиса такие??? На его нос посмотри! Все сразу понятно... Дурная кровь!
Вариант 2. Внешний. Армяне — самый-самый народ на Земле!
Все, что было, есть и будет, существует благодаря неутомимому труду величайших деятелей человечества, в жилах которых течет армянская кровь, если не большей частью, то уж точно той самой, которая и определила гениальность деятеля.
Приземление Ноя на Арарате — первый и неопровержимый аргумент в пользу происхождения новой мировой цивилизации на армянской земле.
Чтобы не быть голословными, ярыми приверженцами этой теории, зачитывается список выдающихся соотечественников, среди которых непременно отыщутся следующие имена: Суворов, Магеллан, фон Караян, Д’Артаньян, Наполеон, Тициан, Эйнштейн (!) (по прабабке) и так далее.
По естественным причинам такие деятели, как Гитлер, Жиль де Ре, Торквемада и Чикатило, в списке не значатся.
Разговор о том, что делал бы мир, если бы не армяне, охотно поддерживается каждым сидящим за столом армянином, ибо слава сия, аки крылья, возносит его, сопричастного к величию земляка, над затхлым болотом будней, назло всем бедам и первенству евреев.
Итак, бабушкин стол. Вернее, бабушкин дом. Хлебосольный, гогочущий, готовый рухнуть от избытка движущейся в нем живой массы. Тетки, дядьки, зятья, невестки, дети, внуки, друзья дядек, сослуживцы деда и всякая шелупонь из приблатненных и завокзальных.
Завокзальный — это круче не придумаешь! Даже лежа на женщине, он любуется собственным, отращенным для неясно чего ногтем мизинца. Завокзальный курит “Мальборо” и анашу, знает толк в картах и ничегонеделании. Носит джинсы “Монтана”. Такси тормозит коротким свистом и летит к нему, как влюбленный Комарик к Мухе-цокотухе, быстро и изысканно, не забыв вложить большой палец руки в передний кармашек джинсов. После сытной трапезы уважающий себя завокзальный извлекает отпидарашенным до совершенного блеска ногтем остатки еды, встрявшей между зубами, и, цокая, поедает ее до конца. Вот кто такой — завокзальный! Но без шуток: нож в бочину человека, по разумению завокзального, проявившего к нему неуважение, он всадит с не меньшим изяществом, чем подбегает к такси.
Мой дядя Наиль знался с ними, более того, стремился подражать им во всем, кроме заботливо отращенного ногтя. Помимо этого, дядя отличался от завокзальных еще и невероятной любовью к чтению, что тщательно скрывал от своих кумиров как непристойную тайну. В тех краях чтение мужчиной книг принималось за безусловную слабость, почти позор. Не такой, конечно, как подозрение в мужеложестве, но все же...
Дядя скрывал свое тайное пристрастие до тех пор, пока пацаны, прибежавшие за ним посреди ночи, дабы пополнить боевые резервы своего отряда перед затевающейся битвой, не застали его сидящим возле открытого холодильника и вдумчиво читающим увесистый том “Войны и мира”.
— Что это за х...ня, Налик? — спросил главный, кивая на книгу.
— Да... так... книга... о войне... как русские французов мочили, — отмазывался Наиль, сильно смущенный появлением людей, для которых хочется казаться своим в доску.
Но до прибывших ничего не дошло, так как французами на местном арменикендском сленге именовали азербайджанцев, а русские никогда не били азербайджанцев, во всяком случае в Азербайджане.
— Ладно. Там пидаров одних присучить надо. Арику нос сломали, гнилушники!
Да, бабушкин дом готов был вмещать в себя еще и еще...
В 53-м, словно стремясь очиститься от накипи суровых времен, мой дед Асатур расчистил местную мусорку и принялся возводить дом. А когда уже была закончена крыша, вырыл на краю двора огромный котлован, соорудив в нем нижний двор, а во дворе возвел флигель в три комнаты, две из которых отвел под гостиницу, а одну отдал сыну, моему дяде Наилю, чтобы реже его видеть. Гостиница приносила в сезон по четвертаку в сутки, а это не шутки, когда перелет Ереван — Баку — семнадцать с копейками.
Две дочери деда были замужем и жили отдельно с мужьями и детьми в других районах города. Старшая дочь приходилась мне матерью.
С верхнего двора в нижний вела широкая лестница без перил. Внизу пахло прохладой и прелым луком. В углу, под висящим дедовским плащом, лежала черная пудовая гантель дяди Наиля, литая и холодная, как готическая ночь. Мне нравилось наблюдать за дядей, когда он упражнялся с нею. Маленький и жилистый, косящий под Брюса Ли, он казался мне непобедимейшим из обитающих, и это знание наполняло меня чувством сокровенного покоя и глубинного оптимизма. Тогда гантель вводила меня в трепет и мистический стрем, отчего спускаться в нижний двор хотелось еще и еще, всякий раз заставая там упражняющегося дядю Налика, и с восхищением лицезреть, как на его багровеющих мышцах набухают вены, похожие на толстых дождевых червей. Зная, что дядя дома, я мог поверх съеденных двух тарелок плова слопать еще одну, не страшась какого-то там “заворота кишок” — главной маминой страшилки, — так как рука с расширенной венозной сетью ворошила мне волосы, а знакомый хриплый голос произносил одно и то же: “Как дела, Полковник?”
К бабушке мы приезжали каждую неделю. Как всегда, туда и сюда по верхнему двору сновали гости, облаченные в праздность и ожидание застолья. И вот посреди всего этого предвкушения праздника хмурым напряженным сгустком маячила недовольная физиономия Наиля. Моего дяди.

ДЯДЯ ГАМЛЕТ — “БЕДНЫЙ МАЛЬЧИК”

Дядя Гамлет — тощий, около двух метров ростом и с невероятно массивной челюстью, в связи с которой и получил погоняло “Чяна”, то есть “челюсть”. Несмотря на имя, данное в честь датского принца, озабоченного поиском смысла человеческого бытия, сам дядя задумываться не любил и был одним из первых, кто бросал камень в огород очкариков и интеллигентов.
Когда Гамлету было тринадцать, его отец — высоченный дядя Геворг, двоюродный брат бабушки Люсинэ — умер в больнице от побоев. В кинотеатре “Октябрь” перед самым просмотром он отказался пересесть по просьбе сидящих сзади ребят на место одного из них, так как, по их мнению, его продолговатое туловище и массивный череп затмевали собою экран. Истинная же причина этой роковой просьбы крылась не в его росте, а в красотке, которая по трагичному стечению обстоятельств села подле дяди Геворга. После фильма, ранним и темным южным вечером, трое оскорбленных крутанов решили воздать должное моему непонятливому родственнику и пригласили его за угол. Дядя Геворг был не робкого десятка и, долго не мешкая, всадил добротный справа в скулу самого борзого. Тот упал, а вслед за ним упал и он сам, ощутив тяжелый и холодный удар в висок. Били стальным кастетом прямым сбоку. Все длилось не более минуты. Осветив зажигалкой недвижное тело неприятеля и завидев пульсирующий фонтанчик крови из промятого виска, крутые ребята, удовлетворенные преподнесенным уроком вежливости, срочно смотали. В больнице, ненадолго придя в сознание, дядя Геворг что-то мямлил и кого-то о чем-то умолял — то ли жену просил позаботиться о сыне, то ли Гамлета о матери.
Умер дядя Геворг до операции.
Ребят потом нашли и дали им большие сроки. В кинотеатре нашлись свидетели, которые запомнили их по перепалке с высоким гражданином.
Мать Гамлета, тетя Софа (ударение на первом слоге) на четвертый год после гибели мужа слегла с гангреной ноги. Она и до того болела — ранний сахарный диабет подтачивал тело, постепенно и методично, как недремлющий, но осторожный враг. Врачи решительно настаивали на срочной операции, пока яды разлагающегося белка не отравили организм окончательно. По другую сторону от единогласных врачебных рекомендаций стояло несгибаемое “Нет!” моих родственников, самый грамотный из которых окончил восемь классов, что не мешало ему клеймить всех врачей “очкариками” и “мясниками”. Молодая женщина и без ноги — это было уже слишком для ее доброжелателей!
Все мои родственники как заговоренные боялись любого хирургического вмешательства. Сакральный страх при слове “операция” бросал в дрожь даже самых сильных и отчаянных представителей нашего рода. Провожая родственника на удаление аппендикса, женщины хором голосили, а мужчины принимались искать знакомых в бюро ритуальных услуг. После легко устраненного аппендицита “чудом уцелевшего” беднягу и героя встречали дома как римского триумфатора.
Со временем боли в ноге стали невыносимыми, и вонь от гангрены распространялась далеко за пределы палаты. Тетя Софа дала согласие на операцию, но уже было поздно. В ночь перед операцией ее настиг паралич сердца. Изношенное диабетом и отравленное ядами, оно, не противясь, замерло. Все родственники, стоявшие против операции, теперь рассылали проклятия врачам-убийцам.
В семнадцать лет Гамлет остался один в большом доме. Благо дом находился в трех минутах ходьбы от дома бабы Люси, в котором последнее время юноша питался и обстирывался.
Дядя Лева и тут не остался в стороне от проблем ближнего. Он похоронил родителей Гамлета и время от времени подкидывал осиротевшему мальчику деньжат. Чтобы парень не чувствовал неудобств, он выдавал ему четвертак и просил сбегать, например, за арбузом, а сдачу велел не возвращать. А так как арбуз стоил не больше трешки — сдача оставалась более чем солидная. В месяц таким образом набегало около сотни.
Даже после того, как он стал крепко зарабатывать, его — двухметрового здоровяка — считали “бедным сиротой” и продолжали кормить, обстирывать и всячески холить. Дядя Гамлет воспринимал это как должную и естественную опеку над юным родственником, лишившимся в трудном возрасте родителей. Надо заметить, что все понимали это так же.
Дядя Гамлет имел свои странности. Неведомые комплексы душили его изнутри. Иногда казалось, что он стянут невидимой бечевой.
Например, он имел привычку смеяться сквозь плотно сжатые губы, что делало его лицо глубоко страдальческим и язвительным одновременно. К двадцати годам Гамлет уже бойко фарцевал возле гостиницы “Бакы”. Любил экономить, но при этом старался выглядеть франтом.
Терпел неудачи с женщинами. Страстно желал их и сильно боялся. Крутой среди пацанов, в обществе красивой девушки он превращался в жалкое подобие человека, невнятно бормоча анекдоты и в одиночку над ними мыча сквозь зажатый рот. Редкие свидания заканчивались полным фиаско. Между девятым и одиннадцатым анекдотами женщины предпочитали ретироваться, опасаясь за свой рассудок и тело. Потом, окруженный любопытным до интима мужающим молодняком, он громко рассказывал, как страстно срывал с нее ажурные трусики и, не сумев кончить в четырнадцатый раз, засыпал на рассвете в обнимку с горячей красоткой. Свою неудовлетворенность в личной жизни он обычно компенсировал садистическим выкручиванием моих рук, жестоким трепанием щек и поднятием меня за уши. Оправдывался тем, что “мужчина должен привыкать к боли с детства”. Сочувствующие “бедному сироте” тетки согласно кивали головами и никак не реагировали на мой жалобный писк и вой.
Неудачи Гамлета с женщинами горячо обсуждались в Арменикенде. Пока Налик служил в армии и проигрывал крупные суммы, амурные проколы Гамлета стали главной темой для разговоров. Гамлет, вдавливая голову в острые, как у Кощея плечи, маниакально уходил от соседских расспросов относительно своей личной жизни. Потом запирался у себя на пару дней, шабил анашу и приходил в себя, то есть был готов прийти к бабушке, чтобы отъесться, постираться и сделать мне больно.
Где-то в тридцать дядя Гамлет сумел-таки жениться на лопоухой и некрасивой семнадцатилетней девице, которую нашел в необозначенной на карте деревне, где считали совершенно нормальным натирать новорожденного малыша крупной солью, чтобы, работая в будущем, он меньше потел.
После женитьбы, разрубив гордиев узел безбрачия, а с ним и зажатость в отношении женщин, дядя Гамлет наконец-таки вытащил голову из-за плеч, стал больше улыбаться, звучно смеяться и внятно шутить. Мучить меня он тоже перестал, и эта перемена, кажется, далась ему труднее всего. Однако погоняло “Чяна” и жалостливое “бедный мальчик” прикипели к Гамлету навсегда, но это, судя по всему, его совсем и не беспокоило.

Подготовила Елена ШУВАЕВА-ПЕТРОСЯН

На снимках: пиво с горохом-бакинский бренд; еще один бакинский бренд-Муслим Магомаев и Гейдар Алиев, справа-Мстислав Ростропович; главные целовальщики СССР-Леонид Ильич и Алиев старший; дворик в Арменикенде.

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Тест для фильтрации автоматических спамботов
Target Image