“Вы выселены пожизненно - без права выезда из Томской области...”

17 июня, 2013 - 11:11

ЛИЦА

14 июня — День памяти жертв политических репрессий, а точнее — День защиты прав безвинно осужденных. Именно так на государственном уровне зафиксирована память о жертвах тоталитарного режима.
В летние дни 1949 года не покладая рук трудились карательные органы всей советской империи и, конечно, Армянской ССР.

Так началось осуществление очередного этапа ленинско-сталинского плана великого переселения советских народов.
В места чрезвычайно удаленные были сосланы около 14 тысяч граждан Армении.

Депортация народов была одной из форм политического террора, под угрозой коего и насаждались сталинские мифы о “сыне, не отвечающем за отца”, и о “паршивой овце в стаде”, или же о том, что “одна смерть — трагедия, миллион смертей — статистика”. Наши соотечественники, проживающие в Азербайджане, еще в 1939 году были переселены в Казахстан. В 1944 году армяне вместе с некоторыми другими народами выселялись также из Крыма. Да и с самых первых дней советской власти была объявлена непримиримая война “чужим”, прежде всего тем, кто имел хотя бы косвенное или вовсе никакое отношение к партии Дашнакцутюн. С них-то и начались чистки и репрессии, которые длились целых 33 года — с декабря 1920 по март 1953 года. Началось с 1400 армянских военных, служивших еще в армии Первой республики и высланных в Рязань. Многие из них потом вернулись и вновь подверглись репрессиям в 1937-1939 гг. 26 были расстреляны. Мнимых врагов социализма приговаривали к смертной казни с невероятной легкостью. Все объясняли революционной правовой необходимостью и кольцом врагов, которые окружили молодую пролетарскую страну. И в дальнейшем поводами для расстрельных и ссыльных статей себя не утруждали, тем более на фоне победы над Германией. Всего в республике за все эти годы были репрессированы 42 тысячи человек. Огромная цифра для небольшой страны. Абсолютное большинство из них были армяне. Сколько армян было репрессировано по всему СССР, пока никто не подсчитал. Исследователями называются цифры и в сто, и в двести тысяч человек. Дневниковые записи, посвященные теме ссылки, — отдельное направление как в мировой, так и в советской и постсоветской литературе. С этой точки зрения вышедшая не так давно в издательстве “Гитутюн” книга “Сибирский дневник 1949-1954 гг.” нарушает “обет молчания” миллионов униженных. По мнению доктора исторических наук Эльзы-Баир Гучиновой, красноречивые записи, которые вела молодая девушка — студентка Тбилисского мединститута Арпеник АЛЕКСАНЯН, вправе быть в одном ряду с дневниками Наташи Савичевой, Нины Луговской, Анны Франк. “В дневнике сочетаются черты эмоционального девичьего дневника и бесстрастность хроники ежедневных практик исключения сталинского времени. Именно это выделяет дневник высланной армянки в текст депортационной травмы, выводя его из рамок семейной приватности в документ общественного звучания”, — пишет историк в предисловии к книге, автор которой ныне здравствует. Предлагаем несколько типичных эпизодов нелегкого жития-бытия репрессированных — своеобразное обращение из прошлого будущему, которое напомнит об истории той самой “замечательной страны”.
13.06.1949 г.
Оказывается, этот день самый несчастный для меня, моей семьи и многих армян, азербайджанцев, греков, ассирийцев.
Утром, разодевшись в мое лучшее пестрое платье, в замшевых босоножках на пробках, с зеленой сумочкой и в черных солнечных очках, совершенно спокойная и веселая, я направилась к Седе Кишмишян заниматься по терапии. Ведь мой госэкзамен 17 июня, надо было еще подзаниматься.
День был жаркий. Позанимавшись, я, счастливая, вернулась домой, а дома уже волнения. Мама больная, но встала, у Асик и Армик испуганные лица: переживали, что днем заходил подозрительный человек, спрашивал уполномоченную. Расспросив мать уполномоченной, узнали, что как будто в основном спрашивал о греках, но между прочим спросил и о нас, сколько у нас выходов, кто непосредственно наши соседи и т.д.
Этот негодный работник был в штатском. Возвращаясь, он прошел мимо наших окон, иронически улыбнулся Асик, которая из окна разговаривала со своим сокурсником Ашотом.
...В 7 часов пришел папа. Он сразу заметил волнение на наших лицах, разузнал причину и начал успокаивать, что по городу ходят слухи, будто выселяют греков и аджарцев, так что этот человек, вероятно, спрашивал про наших греков.
Мы заметили какое-то волнение в городе. Что-то проезжало много грузовых машин по набережной. Я вышла к папе, и мы решили, что, возможно, эти машины уже едут в районы за выселением греков.
Ровно в два часа ночи (уже 14.06) я проснулась от звуков остановившейся грузовой машины, и в тот же момент крепко постучались в окно. Мне сразу стало плохо, я бросилась к окну и, к несчастью, увидела работников МВД — сразу четырех.
Мы сразу подумали, что пришли за папой. Я побежала в среднюю комнату к папе и крикнула. Он, бледный, взволнованный, встал, подошли мы к окну, оттуда слышим: “Алексанян, откройте дверь!” Делать уже было нечего, надо было только открывать.
Вошел капитан МВД (армянин), солдат с автоматом и двое штатских. Оба грузины. Нам велели не двигаться. Капитан сел за стол со стороны пианино и просил говорить правду на задаваемые вопросы. Читал наши фамилии и записывал, у папы спрашивал, нет ли турецкого паспорта — никакого турецкого паспорта он не имел.
Такой ужас, такое несчастье никто не мог представить. Я подумала, что это просто строят ловушку, хотят увидеть, что мы выносим, и потом приступить к своему делу. Мы все начали кричать, что они сошли с ума. Папа требовал объяснения причины, но толковый ответ не последовал. Мама кричала, что она никуда не уйдет из своего дома и что пусть нас всех здесь же, в нашем доме, убьют. Но эти идиоты не имели на это права. Я вовсю начала ругать их, уже терпению пришел конец.
Я не боялась никого и ругала кого попало, и только это меня немного успокаивало. Они все торопили, что время отмечено, что напрасно мы кричим и мечемся, и это только во вред нам, и решили помочь нам взяться за упаковку вещей.
...На вопрос, куда же нас везете, они говорили, что близко и на несколько дней, и в то же время советовали брать все теплое. Я им говорила, что если на несколько дней и близко, то почему же нужны теплые вещи, когда кругом все томятся от такой жары и духоты, и твердила, знаю куда везете — или в Сибирь, или же в Среднюю Азию, что от них лучшего места не добьешься.
Когда я и мама на них кричали, папа успокаивал, говоря, что они ни при чем, что они лишь исполнители. На это мама злилась и впоследствии. Делать уже было нечего, надо было выносить вещи из такого дорогого нам дома. Асик поднялась на машину и принимала вещи. Все вещи наскоро были упакованы, все почти лежало отдельно. Капитан на вопрос папы, кому же оставить все имущество, вспомнил, что можно оставить доверенность на имя дочки. Армик начала писать, но рука дрожала, она волновалась и ничего не получалось. Тогда капитан вызвал меня. Я написала, что доверяем все домашнее имущество Ованесян Армик и Рубену, начала перечислять вещи, забыла написать швейную машину. Он, хотя от меня здорово получил, успокаивал меня, что мне поможет, и заставил сесть и написать заявление от моего имени, диктовал сам и велел в конце написать — “ведь по Сталинской Конституции сын за отца не отвечает”.
...На площади Шаумяна (Авлабар) мы встретили несколько таких же машин и людей, собранных возле кинотеатра им.26 комиссаров. До сих пор мы думали, что мы одни. А с Авлабара начало попадаться все больше машин. Маме стало плохо. Хорошо, что забрали с собой молочник с водой, мы все опять начали кричать и плакать, приводить ее в чувство. Доехали до Навтлуги. Там уже была уйма машин с армянами. Каждой семье выделили по одному грузовику. Это был один ужас. Каждый искал своего родственника, знакомого. Все машины были окружены солдатами МВД. Подбежали девочки с улицы Камо, спрашивали, не видали ли их мать, которую забрали одну. Много было народу у ворот, ведущих к станции Навтлуги. Я начала кричать на нашего солдата, который в такую ужасную минуту, как осел, смеялся и шутил со своим другом.
Поздно вечером тронулся поезд, немного проехал. Какая ужасная картина, которая никогда в жизни не забудется. Такой ужас запечатлелся на всю жизнь, это нельзя забыть ни за что.
Немного подальше от нашей стоянки собрались чуть ли не все армяне г.Тбилиси, а армян в Тбилиси даже больше грузин. Каждый кричал и плакал и искал своего родственника. Плакали мужчины и женщины, старики и дети.
Так мы оставляли наш родной, дорогой, любимый город Тбилиси, где мы родились, учились в школе, институте, провели самые счастливые годы нашей жизни. Все это не возвратишь. Светлых дней в нашей жизни больше не будет, на всей жизни уже надо будет поставить большой крест. Жили честно, работал папа усердно, ни разу никто не судился, никто не имел ни одну регистрацию, папа часто получал награды и премии, медаль “За доблестный труд в Великой Отечественной войне”, а теперь вот и выселили. Никак не могли понять, за что же нас выселяют, что сделано плохого. Если выселяют таких честных, то почему же оставили всех шулеров, спекулянтов, воров и разбойников. С нами не выселили ни одного грузина.
...За что же нас выселяют? Если выселяют как родившихся в Турции, как бывших турецкоподданных, то ведь они, мои родители, бежали из Турции во время армянской резни в 1915 г. А папа выехал из Турции в 1912 г. на поиски работы. Они приняли советское подданство в 1924 г. В Тбилиси они уже 25 лет считаются советскими гражданами, пользуются всеми теми же правами, как и все, с 1936 г. Папа являлся организатором артели по производству железных кроватей, работал там на протяжении 20 лет, а артель была превращена в завод имени Ворошилова.

30.06.1949 г.
...В Томск приехали утром, был сумрачный дождливый день, просто не хотелось вылезать из вагона. Здесь только я и Грануш не вытерпели и начали рассматривать себя, и какой ужас: сколько паразитов-вшей, хотя и белье меняли часто. Без всякого стыда начали уничтожать их...
Подполковник обошел нас и начал делать замечания мужчинам, почему они не побриты, что надо уметь жить при всяких условиях, а мужчины в ответ, что им не до бритья. Дождь лил во всю, кругом грязь...
Начали по очереди открывать задние двери вагонов, сзади подъезжали грузовики и выгружали весь вагон сразу. Мы же не знали, что нас не оставляют в Томске. Собрались и мы, посчитали наши вещи, надели все хорошее...
Машину нашу сопровождал Миша с автоматом в руках. Доехали до каких-то больших ворот, была надпись — запретная зона. Мы сразу же сообразили, в какую ловушку попали. Открылись ворота, и работники МВД нас приняли...
Дождь не переставал, мы все уже были мокрыми курицами. Подъехали к большому бараку. Народу уйма, все тащат с шумом свои вещи в барак, а конвой не пускает, разрешает только постель. Один кошмар, я даже не хотела спускаться, а шофер торопил. Пришлось все тащить вниз, все мокло, так как не имели ни чемодана, ни сундука... Боже мой, какой был ужас. Все искали себе убежище, каждый искал уголок, где мог бы скрыться от дождя. Люди тащили всякие доски, ящики, листы железа и начали готовить себе прикрытия.
Настала ночь, но никак не темнело. Я влезла на вещи и устроилась на ведре что ли, было очень больно, ноги немели, не могла двинуть ногой, ни пошевелиться. Мы жили в конюшне томской тюрьмы, с потолка свисали всякие сани.
В дверях был фаэтон, там расположилась шулаверская старуха, которая ехала одна, ей было 82 года (в свое время она занималась революционной деятельностью и была сослана в Сибирь). Ее впоследствии все так и звали — “женщина из фаэтона томского барака”...
Как выходило солнце, мы все вылезали наружу, ходили по двору, знакомились с нашими и с другими эшелонами. В барак не хотелось заходить, не могла видеть этот ужас, это наваленное барахло и столько измученных людей...
Седу Самвелян поместили в больнице, там же во дворе. В больницу легла и мать тикин Виктория. Они лежали в одной палате. Ночью все женщины с детьми спали в палатах и коридорах больницы прямо на полу, невозможно было даже пройти. Я познакомилась с врачом и фельдшером больницы, они отнеслись с уважением, сочувствовали мне и сразу дали все, что я просила из лекарств...
Во дворе начали разогревать самовары, варить картошку. Многие варили в самом самоваре. У нас не было картошки, нечего было варить, и мы с большим аппетитом и жадностью смотрели на чужие кастрюли. Раз даже я простояла больше часа, чтоб получить одну картошку от Маруси, а она все тянула, не хотела делиться. Кнарик было неудобно давать (картошка была не ее). Как попадет одна кому-нибудь в руки, мы отнимали друг у друга, делили на маленькие кусочки. Дежурные пожарники по тюрьме не разрешали разводить костры, разогревать самовары, они шныряли и даже выливали воду из самоваров, тушили костры. Все просили еще 5 минут, с такими трудностями разжигали костры, а они водой тушили. У этих людей абсолютно не было совести...
Как-то решили повести всех в тюремную баню. Мы долго колебались, но, наконец, решили пойти. Боже мой, какой был ужас. Эту баню я в жизни не забуду. Все были грязные, вшивые, некультурные. Все ругались еще перед тем, как войти. Сдавали всю одежду на дезинфекцию на кольцах без всяких номеров.
Принимали мужчины. В голом виде надо было подойти и одеть одежду. Увидев это безобразие, я начала протестовать, требовать женщину, но напрасно, получила даже пару красивых слов. В самой бане была невозможная грязь, уже успели там же сделать, стоял жуткий запах, а шум какой, ой!!! Женщины дрались, кричали, тащили друг друга за волосы, а мама все ругала меня, что это я уговорила идти в баню. Все с шайками подходили к двум несчастным кранам, там толкали друг друга, били, ругались. Я кричала, хотела успокоить этих зверей, но почти никто не слушал. Приходилось и мне делать все то же самое. Кое-как помылись и удрали. Банщиком был тоже мужчина. Около нас стояла Ануш Арутюнян и в этом шуме громко пела. Мама подумала, что это радио...
Как-то появились начальники из Томского МВД. Полковник поднялся на возвышенное место и начал говорить о нас. Я кое-как пробралась вперед, в руках у меня были готовые заявления. Он сообщил нам о нашем несчастье — “Вы выселены пожизненно, без права выезда из Парбигского района Томской области, на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 25.11.1948 г.”.
Права голоса не лишаемся. Все студенты с незаконченным образованием имеют право продолжать учебу в высших учебных заведениях, специалисты устроятся на своих местах. 
При известии о пожизненной высылке одной женщине стало плохо, но шум не поднялся. Как будто все, также и я, предчувствовали это, и как будто это не было новостью. Полковник прочел там всякие указы, сообщил, что тот, кто после заслушивания всего этого сбежит — получит 25 лет, а за укрывательство бежавшего дают 5 лет...

03.07.1949 г.
С утра пришли работники областного МВД, милиции и актив города, чтобы провести регистрацию выселенцев. Они объявили, что мы являемся спецпереселенцами.
На регистрацию шли по вагонам, несли свои паспорта и остальные документы. Среди МВДешников был один симпатичный еврей. Он чутко относился к папе, они как-то сблизились. Папа все хотел разузнать, что за Парбигский район, что за Парбиг.
Рассказал о себе, о нас и просил, чтоб тот помог устроиться в Парбиге. Папа даже чуть надеялся, что через него можно выхлопотать освобождение, ему дал знать кое-что, но он улыбался и говорил, что в данное время он не в силах это сделать. Мы с папой уже строили разные планы. Прошли и мы регистрацию у одной русской. Я говорила с ней иронически, записалась как врач, чему она удивилась и успокаивала: “А чего так волнуетесь, вы ведь будете работать по специальности”. Во время регистрации нам дали подписаться, что мы выселяемся пожизненно и что нам уже прочитан Указ Верховного Совета СССР, что в случае побега дается 25 лет каторги. Пришлось подписывать такие глупости, но за что, за какие грехи мы подписывались в пожизненной высылке? Мама не хотела подписывать, но какой толк из этого, мы всех уговорили, что все равно ничего не получится, они сделали свое.
Записали и адрес ближних родственников. Кнарик Косоян не прошла регистрацию. Все поговаривали, что она агент и что скоро поедет обратно, и все боялись при ней говорить...
Состояние бабушки Какавянов становилось все хуже и хуже, она была сердечницей, было и большое скопление жидкости в брюшной полости. Ей трудно было дышать, ужасное состояние, она была при смерти. Седе Самвелян как будто сделали анализ крови и кала и сказали, что у нее малярия и тиф...
Мы все расспрашивали у работников тюрьмы, что за Парбигский район, какие люди там живут, чем, в основном, занимаются, какие климатические условия. Узнали, что там в основном живут бывшие кулаки, все спецпереселенцы, что все живут зажиточно, никому ничего не продают, очень жадные. Другие говорили, что деревни прямо в тайге, что кругом лес и медведи приходят в поселки, что зимой светлеет в 12 часов, темнеет в 5 часов, другие говорили в 3 часа дня. А мы все эти сплетни разносили.
В ночь с 3 на 4 июля 1949 г. скончалась мать Виктории. Бедная женщина очень измучилась и, наконец, успокоилась. Виктория, Сильва, Лили много плакали, в таких условиях скончалась их любимая бабушка, они не имели права похоронить ее и не знали, где она должна была быть похоронена.

04.07.1949 г.
Утром мы все собрались у постели бабушки, Виктория, Лили, Сильва попрощались с бабушкой, поцеловали ее, и так мы ее оставили. Лили дала две простыни, чтоб ее завернули...
В дверях тюрьмы лейтенант и Петя зачитывали фамилии и считали людей, но Пете было неудобно нас считать как баранов, он поднялся, чтоб посчитать, но тут же спустился. Так мы оставили этот двор томской тюрьмы.
Все оставляли всякие надписи на дверях барака, в уборной. Все писали, что такие-то выселяются в Парбигский район. Мы тоже начали писать свои имена и даже письма на видных местах, хотели в случае (не дай бог) если выселили и Армик, чтоб она знала наше местонахождение...
Доехали до пристани. На воде стояла большущая баржа. Подъехали и — какой ужас! Баржа вся наполнена была до отказа. Каждый тащил вещи, кричал. Мы подъехали и, увидев этот кошмар, просто не решались выходить из машины. Просто сразу отупели, увидев эту ужасную картину. Но так как с Рафиком был заключен договор, он должен был нас взять к себе. К нашей машине подбежали Рафик, наш Ваник, Азиз (персидский еврей, вор) и несколько других мальчиков, даже не помню кто. Они начали тащить наши вещи. Я, мама, Асик помнили, что в первый раз взяли наш чехол с красными полосками. Затем начали тащить другие. Было невозможно даже вылезти с машины, я просто потеряла рассудок, как и где мы должны устроиться. Воришки воспользовались этим моментом, и наш первый мешок исчез. Я тоже стала сильной и перетаскивала наши тяжести. Кругом все толкались, ругались. Показали и мне дорогу и наше место. Мы расположились между семьями Манасяна Рафика и нашего Ваника. Не было места не то что сидеть, а даже стоять. Вещи были разбросаны в разных местах...
Кто-то из наших армян, мать с сыном, посопротивлялись Пете, он разозлился, начал их бить, бил своими солдатскими сапогами, кулаками бил по лицу и мальчика, и женщины. Вытолкал их на пристань и приказал стоять на ногах смирно до отхода баржи. Он этого не имел права делать, но начальство проходило, видело этот ужас и делало вид, что не видит. Я опять всей душой начала ненавидеть противного Петю за его зверства над несчастными армянами...
По ночам не то что не могли спать, но уже даже не было места стоять, часто я простаивала на одной ноге, меняя ноги. Сильвочка не могла не спать, мы ее кое-как укладывали на мешки, она спала больше всех, но все-таки бывала недовольна. Кто-нибудь из нас хотел устроиться рядом, но не получалось... Иногда устраивались на мешке с мукой или на ведре. От всего твердого бывало больно, негде было вытянуть ноги. Напротив сидели два старика с сыном Сережей. Они все время кашляли с мокротой, даже противно было кушать.
Были злыми и вшивыми. Все их вошки переходили к нам. По ночам они все своими грубыми ботинками ударяли по нашим ногам. Когда мы завтракали, они направляли свои взоры на нас, так что всегда (и так у нас было мало) надо было давать и им.
По вечерам не разрешали зажигать свечи, даже вообще не разрешали курить. Конвоиры подходили к окну и принюхивались, в какой части горит свеча, и тогда начиналась ругань...
На этой барже мы познакомились почти со всеми эшелонцами, мы увидели, с каким исключительным хламом едем, к кому нас приравняли. На вид все были спекулянтами, ворами, разбойниками, им подходила как будто эта высылка, они не были подходящими людьми для такого города, как Тбилиси. Потому и думали, что просто произведена очистка города, так как он становился городом первой категории. Было больно, что нас приравняли к таким...
Воришки действовали и в таких условиях, они не жалели своих земляков и без всякой совести воровали. Ими была организована шайка, во главе был Азиз. Я боялась даже смотреть ему в лицо. Они были связаны с такими же распущенными девочками. Эти девочки так вызывающе держались, так ругались, что стыдно было даже стоять рядом с ними...
Некоторые имели бинокль, так что мы часто смотрели на деревни, проезжающие пароходы. Нас тянул “Октябренок”. Часто проезжал “Тарас Шевченко” и несколько других хороших пароходов. У них было чисто и просторно, все пассажиры с удивлением смотрели на нас. Рулевым нашей баржи был старичок, который работал на водном транспорте 30 лет. От него узнали, что в 1929-1930 гг. выселили много, особенно с Алтайского края. Их выселяли с семьями и спускали прямо в тайгу без хлеба, без всяких домов, и они сами начинали строить себе дома, заводить хозяйство. Многие из них умерли, осталось ничтожное количество. Мы боялись, что с нами сделают то же самое. Когда проезжали мимо маленьких деревень, с жалостью смотрели на маленькие избушки и желали иметь такие домики.
Все были с большим количеством вшей. У каждого было полно. Все позабыли стыд, снимали белье и в присутствии мужчин уничтожали этих паразитов. У нас у всех тоже было порядочно, мы осматривали друг друга, каждый день проверяли белье, но все же не было им конца...
Кроме нашего Ваника, был еще другой и, чтоб их отличить, его называли флейтистом. Он неплохо играл на флейте. На палубе часто собирались вокруг него мальчики, и он играл грустные армянские песни.
Все мужчины давно не брились и порядочно обросли, как медведи, особенно наш Ваник. Как-то флейтист Ваник с кем-то поскандалил, и ему стало плохо, потерял сознание. Быстро прибежали ко мне, я начала звать его, понесла валерьянку, с окна с санитарной сумкой прыгнул Петя, достал нашатырный спирт, но он никак не приходил в себя. Не пойму, что за приступ был с ним. Он взял в руки алюминиевую кружку с валерьянкой и сжал ее — удивительная сила, а сестрички его хором начали плакать. Заболела и сестра Пончика Миши: был ревматизм, вызывали меня, осмотрела я девочку, назначила салицилку, сколько было салицилки — дала, и ребенок постепенно начал поправляться, боли прошли, и ребенок перестал плакать...
Начальство наше не перенесло условия на большой барже и перешло на пароход, который нас тянул. Они там жили как буржуи, купались, пили горячий чай. К ним же перешел врач. На барже осталась медсестра. Все за помощью обращались ко мне. Как-то пароход сблизился, и врач перешел к нам, он был немного выпившим, послал меня к одной больной девочке, за которой ухаживал Сурик Самвелян. Он удивился, как я изменилась за эти несколько дней. Еще бы не измениться, когда не спишь, не ешь как полагается, дождь мочит, кругом такая грязь. Он успокаивал, что уж ничего не поделаешь, надо бороться с трудностями жизни. Он надоел своими разговорами, пароход был далек, и он не мог уйти. Он все говорил, что это ваши земляки, что вы должны относиться к ним чутко. Я отвечала, что делаю все, что в силах, сколько имею возможности, но я не могу ходить по барже и искать больных. Меня знают многие, так что если что понадобится, пусть обращаются, я не откажу, они мои земляки, и у них тоже одинаковое со мной горе...
Впереди нас плыла баржа кировабадцев и бакинцев. Все их нечистоты плыли к нам, и мы вынуждены были брать эту воду и пить. Смотрели, как плыли эти испражнения, сами видели, но все же пить хотелось, нельзя было удержаться и приходилось пить эту воду. Я сама не могла видеть это и брать воду, мне легче было пить воду, которую набирали другие. Мне казалось, что вода, взятая другими, чище...
Не доезжая Колпашево, утонул мальчик 15-ти лет, маленький, щупленький, персидский еврей, брат Арона из 34-го вагона. Их было 4 мальчика и мать. Был дождливый день, и почти никого не было на палубе. Мальчик бежал в уборную, поскользнулся и упал прямо в воду — палуба была слишком узкая, доски по краям ее были гнилыми. В конце баржи было несколько мужчин, один из них собирался броситься в воду, спасти мальчика, но дежурный конвой не разрешил. Они даже не сообразили бросить какую-нибудь доску, чтоб мальчик ухватился. Конвой думал, что спаситель удерет или же тоже утонет...
Все кричали “Остановить баржу! Надо спасти ребенка!” Но тянущий нашу баржу пароход вместе с начальством был далек от нас, не было никакой связи с ним и пока кое-как удалось дать им знать, было уже слишком поздно. С парохода на одной лодке поплыли на поиски ребенка, но вернулись уже без ничего. Боже мой, как плакала мать, как плакали все братья. Это был один ужас: в чужом краю, далеко от родины потерять ребенка, да еще в воде. Бедная женщина, как кричала, как плакала, не могла успокоиться всю ночь, все вокруг нее не спали. Все были грустными, никто уже не смеялся, все жалели ребенка, а некоторые говорили: — Эх, повезло ему, ушел, избавился, больше не увидит этих страданий.
На следующий день после смерти ребенка пассажиры баржи справили панихиду. Флейтист Ваник играл похоронные песни, на барже все замолкли и чтили память мальчика...

Подготовил Валерий ГАСПАРЯН

На снимках: будни лихолетия; на третьем снимке “пожизненно выселенная” Арпик.

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Тест для фильтрации автоматических спамботов
Target Image