24 апреля: как этот день отмечали 50 лет назад?

24 апреля все армянство и едва ли не весь мир отметил 100-ю годовщину геноцида 1915 года. В Советской Армении впервые это кровавое событие было отмечено в 1965 году. К нему руководство республики готовилось еще с осени 1964-го, но под бдительным оком Москвы. Была разработана весьма скромная программа мероприятий, включающая, как водилось в то время, торжественно-траурное собрание общественности, несколько дежурных публикаций и т.д. Но случилось непредвиденное: общественность решила по-своему отметить 1915 год и вышла на улицы Еревана. Мирная демонстрация под конец завершилась волнениями и потасовкой у здания Оперного театра. То, что произошло полвека назад, хорошо известно, но вряд ли есть точная “кардиограмма” этого, без сомнения, знакового события армянской истории. Предлагаем присланные в редакцию “НВ” воспоминания Валерия МЯЛО (известного как ди-джей Red), жившего тогда в Армении. Не менее интересны и воспоминания Тамары ПАПЯН — в то время работника ЦК КП Армении. Так сказать, взгляд “изнутри” и взгляд официальный...

“УВИДЕВ ПЛАКАТ, МИЛИЦИЯ БРОСИЛАСЬ
К ДВЕРИ ИНСТИТУТА’’

Валерий МЯЛО

В 1965 году я вместе со своей семьей проживал в Армении, в ее столице — городе Ереване. Я работал в институте “Армгоспроект”, который располагался по улице Чаренца, 1, напротив МВД республики. Справа, если подняться по улице Кирова, было здание Медицинского института с анатомикумом, а еще дальше, если пройти по трамвайным путям, высилось красивейшее здание Матенадарана — хранилища древних армянских рукописей.
Слева, спускаясь по улице Чаренца, можно было быстро добраться до республиканского стадиона и спортзала “Динамо”. Там же был открытый бассейн, где я летом и зимой занимался плаванием. В стрелковом тире, который располагался рядом с бассейном, я занимался спортивной стрельбой из малокалиберной винтовки, делая неплохие успехи.
Рядом с МВД был расположен Зооветеринарный институт и далее здание клуба КГБ, где некогда выступал В.Высоцкий.
Эти места я знал наизусть, так как это была моя вотчина — дом, где я жил, гулял и работал.
В тот день я сидел в архитектурной мастерской на третьем этаже на своем месте и, как всегда, возился с чертежами, иногда спускаясь на первый этаж к своей матери, которая работала в машинописном бюро.
Спустившись в очередной раз к машинисткам, я о чем-то беседовал с матерью, как вдруг Светочка, сидящая у окна с видом на улицу, воскликнула, глядя в окно: “Ой! Что-то случилось... Что это?” — громко лепетала симпатичная машинистка, призывая всех взглянуть на происходящее. “Что там такое”, — зашумели машинистки, вскакивая со своих мест и направляясь к окнам.
Весь отдел прилип к открытым окнам, наблюдая за происходящим на улице, стараясь понять увиденное. Я тоже выглянул в окно и увидел то, что мне не приходилось видеть никогда ранее.
По улице Кирова, со стороны Медицинского института, в нашу сторону двигалась большая колонна людей, одетых в черное. Спереди колонны сразу бросался в глаза удивительный плакат с изображенным числом 2 000 000, написанным красным цветом на черном фоне.
Подобного зрелища мне никогда не приходилось видеть, кроме как демонстраций, славящих советскую власть. Подобных многолюдных шествий не видели не только я, но и все работницы, глазеющие сейчас из окон. Услышав шум и восклицания женщин, к нам в комнату стали приходить другие сотрудники института и, увидев происходящее, тоже потянулись к окнам, на ходу обмениваясь мнениями.
“Эсор 24! Егерни ор а (Сегодня 24! День Егерна)”, — возбужденно восклицая и обмениваясь репликами на предмет происходящего, сотрудники все более и более становились разговорчивее и эмоциональнее.
“Сегодня день резни. Ты же знаешь, что турки сделали с армянами в 1915 году”, — говорила мне мать, сама стараясь рассмотреть происходящее.
Я, конечно, знал об этом с самого начала, когда приехал в Ереван. Эта тема была главной темой любого разговора, происходящего как во время застолья, отдыха, так и других прочих жизненных ситуаций.
Об этом знали старики, взрослые и дети всех возрастов, от мала и до велика. Стоило только где-нибудь произнести слово “турк”, как окружающие мгновенно оборачивались на его звучание и в глазах зажигался огонь негодования.
Отношение сотрудников института к происходящему на улице было у всех разное, но в одном все были едины: произошедшее с народом 50 лет назад должно было быть услышано всемерно. Так что траурная демонстрация — дело правое и нужное.
Я тоже прильнул к окну и стал рассматривать приближающуюся колонну, которая уже заполнила улицу и приближалась к входу МВД.
Взмыленные милиционеры плотным кольцом обступили вход в министерство, разгоняя зевак и не зная, как поступать в подобных случаях: они бегали туда и обратно, стараясь что-то предпринять, но это не особо действовало на окружающих. Приглядевшись, я увидел во главе колонны среди черных небритых мужчин, уже приблизившихся к входу министерства, женщину, которая, казалось, была в неадекватном состоянии: тряся и раскачивая головой с распущенными длинными волосами, она выкрикивала одну фразу: “hохера! hохера! hохера! (Земли! Земли! Земли!)”. Ее возгласы поддерживала вся колонна демонстрантов, высоко вскидывая руки, сжатые в кулак. Казалось, что она была главным оратором двигающейся траурной колонны. Как я потом узнал, это была жена популярного актера Фрунзе Мкртчяна.
Было видно, что лозунг многотысячной толпы манифестантов был крайне неприемлем представителям власти и работникам МВД, которые как пчелы кружили над скандирующими, стараясь прервать шествие и прекратить выкрикивать запрещенные лозунги.
В считанные минуты все здание проектного института напоминало собой взъерошенный улей. Чувство чего-то трагического и неординарного толкало меня, как и всех, быть свидетелем происходящего, и я бегом заторопился на улицу. В коридорах здания было шумно, начальники отделов призывали всех вернуться к работе, но никто их не слушал. Все столпились у окон, выходящих на улицу. Мне с трудом пришлось вырваться из здания, так как вахтер никого не выпускал, исполняя приказ директора. Сбежав со ступенек, я перебежал на противоположную сторону улицы, стараясь рассмотреть происходящее вблизи.
Я видел перед собой весь фасад института и Министерства строительства, где в открытых окнах всех этажей сгрудились группы людей, которые с явным любопытством смотрели на проходящую и скандирующую колонну. Некоторые из них приветствовали ее взмахами рук, другие угрюмо молчали, третьи не знали, как реагировать.
И тут неожиданно в одном из окон института появился небольшой плакат, сделанный на листе ватманской бумаги: на черном фоне алело рассеченное кривой саблей красное, истекающее кровью сердце. В один момент вся толпа манифестантов взревела единым возгласом согласия, в котором слышалась боль утраты, благодарности художнику, взаимопонимания и поддержкой тем, кто был в здании и не мог присоединиться к митингующей колонне.
Увидев плакат и реакцию толпы, милиция бросилась к двери института с целью приостановить демонстрацию плаката. Издалека я видел, как несколько человек прошли в открывшуюся дверь института, и дверь снова закрылась. Через несколько минут фуражки милиционеров замелькали в окне третьего этажа, где был вывешен плакат. Было видно, что в комнате у окна что-то происходит и через секунду вынырнувшая рука милиционера стащила плакат вовнутрь помещения.
Митингующие продолжали идти в направлении стадиона и скандировать, а я вновь поспешил в институт, чтобы узнать, кто был автор этого уникального плаката и что произошло с ним дальше.
Институт продолжал шуметь, и возбужденные армяне эмоционально обсуждали произошедшее. Как оказалось, автором этого плаката был мой коллега, архитектор Оган Берберян, который последнее время работал над проектом оформления Цицернакоберда, где в тот день был открыт Мемориальный комплекс геноцида армян.
Оган был хорошим архитектором и прекрасным художником и очень любим всем коллективом. Выдумщик и весельчак, он всегда был в центре внимания коллектива.
— Где Оган? — спросил я его жену, которая стояла у входа, не зная, что делать.
— Взяли в милицию. Вон туда, — говорила молодая супруга архитектора, указывая на противоположное здание.
— А плакат? — переспросил я.
— И плакат тоже. Арестовали вместе с плакатом, — возмущенно говорила Анаида со слезами на глазах.
— И что же будет, Ано?
— Не знаю. Говорят, и директора вызвали...
Я поспешил в машинописное бюро, к матери, и в комнате увидел Любу из архива, которая, кутаясь в платок, говорила:
— И что, теперь 9 мая мы можем идти на Берлин, — с пристрастием тихо шептала архивная крыса, — и тоже будем требовать земли?
— Побойся бога, Люба, — также тихо говорили ей машинистки, вновь усаживаясь за работу. — Ничего ты не понимаешь...
В сердцах я вышел из бюро и тихо пошел на свое рабочее место, где все мои коллеги-армяне обсуждали только что прошедшее событие.
Сев за стол, я уже работать не мог: эмоциональные разговоры моих коллег о геноциде 1915 года, сегодняшнем траурном марше и непонятном аресте Огана с его плакатом вытеснили все другие темы, которые звучали здесь час назад.
Прошло время. Руководство Армении уже приняло решение построить мемориал памяти жертв геноцида. Был проведен конкурс, определился проект, который должен был быть реализован. В фойе актового зала института висели архитектурные планшеты с проектом Мемориального комплекса в Цицернакаберде, спроектированные Артуром Тарханяном и Сашуром Калашяном.
Я смотрел на сдвоенную усеченную стелу, устремленную ввысь, рядом с которой в круговом порядке располагались двенадцать наклонных пилонов из базальта, образуя чашу скорби, в середине которой горел вечный огонь.
Я вспомнил рассказ русского мужичка, работавшего истопником в армянской школе, расположенной недалеко от нашего института. Он с особой гордостью рассказывал мне о своем отце, который был казацким сотником в армии генерала Андраника, освобождая Армению от турок.
— Турки, узнав, что им навстречу скачут казаки, в страхе клали оружие на землю, хватались за голову и падали ниц, моля о пощаде. Казаки на конях с ходу рубили их надвое.
Уже нет Огана, нет Артура, постаревший Сашур продолжает проектировать жилища для своих соотечественников, а я раз в год весной смотрю на фотографию комплекса и вспоминаю тот день, своих армянских друзей и коллег.
...Пройдет пятьдесят лет. Я уже буду жить в Москве, но никогда не забуду того, как мне пришлось видеть этот яркий трагический символ, нарисованный Оганом, человеком-патриотом с таким же сердцем, каким оно было изображено у него на плакате.
Мне казалось, что рассеченное сердце станет вечным символом прошедшего геноцида, но пришло другое время, другое поколение и в год столетия символ стал другим: сердце стало цветком-незабудкой. Мне грустно сознавать это, но, видимо, и отношение к геноциду тоже стало другим, цветочным. Но только не у меня.
Ранней весной по ночам мне снится Арарат и большое красное сердце, парящее над его вершиной. Я слышу звуки музыки Тертеряна и стихи Севака и знаю, что это окровавленное сердце Огана, которое он нарисовал пятьдесят лет тому назад, не только его — это символ всех тех, кого уже нет с нами, символ невинно убиенных в годы геноцида, который призывает людей помнить об этом и требует признания, совершивших его.

“ВЫ ПРИГЛАШАЕТЕСЬ
НА СОБРАНИЕ...”

Тамара ПАПЯН, бывший зам.зав.
отдела культуры ЦК КП Армении

Передо мной пригласительный билет, датированный 24 апреля 1965 года. Храню его как реликвию, ибо напоминает он о том, что мне, как и тысячам моих соотечественников, проживающих в стране победившего социализма, специальным постановлением президиума ЦК КПСС разрешалось в этот день, впервые за 44 года советской власти в Армении, отметить гибель полутора миллионов армян в Османской Турции.
“Вы приглашаетесь на собрание представителей общественности города Еревана, посвященное памяти жертв резни 1915 года”. Кажется, все так просто. Отпечатай пригласительный билет и проводи вечер. Что тут особенного? Мало ли мы разных вечеров проводили?
Много говорят и спорят по поводу того, почему вот так сразу, как карточный домик, развалился Советский Союз. Кого только не винят в этом! И никто не хочет учитывать, что великодержавная политика ЦК ВКП(б) — КПСС, преподносимая вначале как мудрая сталинская, а затем как ленинская национальная политика, была на самом деле фиговым листком, прикрывавшим, вернее, пытавшимся прикрыть оскорбление чувств населявших эту огромную страну народов, не считавшаяся с их историей, нравами, обычаями, наконец, и обыкновенным человеческим достоинством.
“Зато мы были сыты” — слышу я голос защитников советского строя. Да, трудно спорить с этим. Жили мы сытно, был у нас достаток, много разных благ, о которых сейчас и мечтать нечего. Какое сравнение с сегодняшней кошмарной жизнью! Такая уж закваска у нашего народа. Не народ, а кремень! И пошел очертя голову за теми, кто сулил ему свободу и независимость. И не мог иначе! Так как не хлебом единым жив человек. Есть такие понятия, которые, оказывается, важнее сытой жизни. И одно из них — не может народ без конца терпеть попрание его чести и достоинства.
Читатели старшего поколения, наверное, помнят гневное письмо С.Н.Ханзадяна, опубликованное в газете “Хорурдаин Айастан” и обращенное к министру иностранных дел СССР Э.Шеварднадзе. Писатель не мог примириться с тем, что наш сосед, грузин, неоднократно заявлявший о братстве наших народов, во время пребывания в Турции возложил венок цветов к памятнику Кемалю Ататюрку.
У меня сохранилась информация об открытом партийном собрании, состоявшемся в Союзе писателей Армении 27 апреля 1965 года. Собрание было посвящено событиям, которые произошли в Ереване 24 апреля, в день 50-летия геноцида армян. “Почему эту дату отмечали во всем мире, но только не у нас?” — с удивлением вопрошали Сильва Капутикян, Серо Ханзадян, Амо Сагиян, Ашот Граши, Гарегин Севунц, Сагател Арутюнян, Багиш Овсепян, Севак Арзуманян, Вазген Мнацаканян. “ЦК КПСС так и не разобрался в наших вопросах, в вопросах истории армянского народа, не понял его чувств. Так, в марте принимается решение о том, что никакое преступление за давностью лет не может быть забыто и прощено, а в апреле печатается в “Правде” статья о геноциде, в которой фактически ничего не говорится о массовой резне армян”. “Почему на нашем национальном флаге не было траура? Ведь погибли два миллиона человек”. Только фарисейством можно назвать заявление о том, что наш народ будет отмечать 50-летие резни как траур, но и как возрождение”. “Руководство ЦК не смогло понять горе народа, отличить траур от внешней политики. Неужели 50 лет назад деятели культуры Армении могли в полный голос говорить о резне, а сегодня мы не можем?”
Увы, участники того собрания не знали, с каким трудом удалось руководству ЦК КП Армении добиться разрешения отметить 50-летие геноцида.

1965 год. Периодическая печать спюрка заполнена материалами, посвященными 50-летию геноцида. Все чаще раздаются голоса — большевики Армении предали интересы нации, раболепствуя перед Кремлем, они не будут отмечать трагедию нашего народа.
В конце марта первый секретарь ЦК КП Армении Я.Н.Заробян проводит закрытое заседание бюро ЦК. Члены бюро обязаны высказать свое мнение по поводу того, отмечать или нет 50-летие резни армян. Стенографистка фиксирует все выступления. И даже те из членов бюро ЦК, которые хотели бы “жить спокойно”, высказываются за проведение.
Я.Заробян, вооружившись необходимыми документами и материалами, вылетает в Москву. Не надо забывать, что по тем временам такой шаг первого секретаря ЦК Компартии союзной республики, всякая инициатива, выходящая за рамки его полномочий, могли стоить ему должности. Но Заробян был родом из Западной Армении, Артвина, ребенком вместе со взрослыми бежал из родных мест, спасаясь от озверевших турок, и он не мог предать память своих погибших соотечественников.
Л.Брежнев поручает М.Суслову создать комиссию по изучению поднятого ЦК КП Армении вопроса и доложить на президиуме ЦК КПСС (с 1966 года — политбюро). Во время обсуждения на президиуме только А.А.Громыко высказался против — “это может повлиять на наши отношения с южным соседом”. А.Микоян воздержался. Но после окончания заседания президиума отчитал Заробяна: “Ты что сюда приехал — национализм разводить?” Комментарии, как говорится, излишни.
Президиум ЦК КПСС принял решение разрешить ЦК КП Армении провести вечер в театре оперы и балета. Только доклад — и больше ничего. И чтобы его сделал не первый секретарь ЦК, а председатель президиума Верховного совета. В докладе главное место уделить успехам сегодняшней Армении. И статьи в республиканских газетах должны были представлять Армению птицей Феникс, возрожденной из пепла под руководством КПСС в братской семье народов СССР. В “Правде” была опубликована сдержанная статья академика Мкртича Нерсисяна. Все делалось так, чтобы не сердить турок. Неудивительно, что такое отношение ЦК КПСС вызвало возмущение народа. Тысячи людей, не сумевших попасть на вечер, столпились на Театральной площади, неистовствовали, бросали камни, ломая стекла окон театра. Милиции и работникам КГБ пришлось выдержать настоящий бой с применением дубинок. Председателю КГБ Георгию Бадамянцу ранили ногу брошенной в него бутылкой. Разъяренная толпа прорвала заслон и ринулась в театр. В фойе ее встретили брандспойтами с водой. Зал был заполнен до отказа. С транспарантами в руках люди скандировали “СбХ»с, СбХ»с”. Работники театра успели опустить железный занавес, чтобы никто не смог подняться на сцену и проводить вечер по собственному сценарию. Члены бюро ЦК КП Армении тем временем ушли внутренними ходами в филармонию и провели там заседание с повесткой дня — “что делать с разбушевавшимся народом”. “Ввести войска, стрелять!” — увы, такое предложение высказывалось не одним человеком. “Я не буду стрелять в собственный народ”, — охладил горячие головы Я.Заробян. Его поддержал член бюро ЦК дважды Герой Советского Союза, командующий армией генерал-лейтенант Давид Драгунский...
А в театре в это время оставшийся вместо руководства республики Католикос Всех Армян Вазген I, сидевший как всегда в ложе дирекции, подняв руки, заклинал взбунтовавшихся соотечественников успокоиться, опомниться, но тщетно. Постепенно зал начал пустеть. Это ребята из КГБ постарались. Они пришли в себя от шока и стали заниматься привычным для своего ведомства делом — тихо, без шума уводили группами в подвал КГБ растерянных, потерявших голову людей, вздумавших шутить с советской властью... К счастью, вскоре разобрались “кто есть кто” и многих отпустили восвояси. Председатель КГБ Г.А.Бадамянц был человеком совестливым. Он не был обременен 37-м годом, в органах начал работать уже в 50-е годы, возвратил “врагам народа” доброе имя и умел отличить национальные чувства от “вражеских действий”. В числе тех, кто был обязан ему реабилитацией, и мой покойный муж, которого в 1942 году обвиняли в том, что он, 21-летний юноша, получил револьвер от фюрера с надписью “Григору Маргаряну от Адольфа Гитлера”.
Последними из театра, уже после полуночи, ушли мы с Робертом Хачатряном — в то время министром культуры. На Театральной площади было тихо и спокойно, но имела она страшный вид, вся в осколках от разбитых стекол. Окна, двери театра — как после артобстрела.
Через несколько дней в Ереван прибыла большая бригада работников ЦК КПСС для изучения состояния идейно-воспитательной работы в республике. Любое проявление национальных чувств советских народов расценивалось в Москве как развал идеологической работы, потому и оценка ее была однозначна — в Армении процветает национализм.

На снимках: о всеармянском объекте на Цицернакаберде генсеку Брежневу во время визита в Ереван ничего не сообщили, только рассказывали о перспективах развития столицы;  секретарь ЦК КП Армении Яков Заробян и председатель Совмина Антон Кочинян обговаривают с Анастасом Микояном “горячие” вопросы; строительство мемориала на Цицернакаберде; манифестанты в Ереване 24 апреля 1965года.