В этом году исполняется 140 лет со дня рождения великого поэта Аветика ИСААКЯНА, Варпета, как называл его народ. Его смерть в октябре 1957 года стала огромной, невосполнимой потерей для армянства. Похороны Исаакяна стали свидетельством всенародной любви и поклонения, они навсегда врезались в память целого поколения.
Предлагаем воспоминания внука поэта, литературоведа и писателя Авика Исаакяна о последнем дне жизни Варпета, о том, как прощался народ со своим патриархом. Евгений Евтушенко, который принимал участие в похоронах Варпета, произнес такие слова: “Народ, который так величает своего поэта и утрату его считает национальным горем, достоен величайшего уважения”.

Когда ж умру я, ты, один,
К моей могиле подойди
И помолчи над ней, грустя,
Любимое мое дитя.

Аветик Исаакян,

“Авику”, 1954
Перевод В.Звягинцевой

Вечером 16 октября у Варпета были гости — армянский поэт из США Карапет Ситал и литературовед из Москвы профессор Аршалуйс Аршаруни. Варпет был немного простужен, и потому принял гостей в постели. Гостям поставили столик в спальне Варпета, они пили кофе, а бабушка угощала их восхитительным, дивной красоты виноградом. В нашем доме этот виноград имел свою историю. Он был выращен в Институте плодоводства Академии наук (возможно, это Институт виноградарства, виноделия и плодоводства Минсельхоза), который находился в районе Паракара по Эчмиадзинскому шоссе. И было так заведено, что примерно в середине октября бабушка с водителем Вардгесом, а нередко и дед, и я вместе с ними, ездили в эти сады, где бабушка могла отобрать виноград разных видов: кишмиш с яхонтовым отливом, очень сочную, с крупными розовыми, почти красными ягодами “Изабеллу”, хачабаш, “Дамские пальчики” с загадочным, интригующим названием — такие длинные и нежные, и другие сорта, которые культивировались исключительно в институтском саду. Ящики с виноградом определенного сорта ставились на весы поочередно, поскольку каждый имел свою цену. Заплатив, бабушка получала большой расчетный лист, и ящики загружались в багажник нашей “Победы”. Институт разрабатывал уникальные вина, и, конечно же, бабушка прикупала еще и пару ящиков разных марок. Все это так заботливо, по-хозяйски, делалось с весьма определенной целью. Дело в том, что 30 октября — день рождения дедушки, и к этому событию надо было готовиться заранее. На виноградных плантациях последний сбор урожая проводился именно в середине октября, и виноград к 30-му наверняка уже увял бы, поэтому мы не дожидались конца месяца. Две недели, до самого дня рождения, грозди хранились в подвале, причем в висячем положении, эту работу обыкновенно делала моя мама, бережно, аккуратно подвешивая каждую кисть винограда. Домочадцам строго воспрещалось дотрагиваться до лакомства, оно предназначалось исключительно для гостей, приглашенных на дедушкины именины. Скажу, что это истинное наслаждение пробовать виноград прямо в институтском саду, где нас угощали образцами разных сортов. А если и дед был с нами, то в прохладном уголке институтского двора непременно накрывали небольшой стол с угощениями для Варпета. Я ждал дня поездки за виноградом как праздника, и с первых чисел октября приставал к бабушке с вопросом: не пора ли уже ехать за виноградом? На что она отвечала: “Потерпи немного, они нам сами позвонят, вот тогда и поедем”. В этот раз звонок раздался 14 октября, но поскольку дедушка был немного простужен и чувствовал себя слабо, мы поехали без него. В этот раз ко дню рождения ожидалось особенно много гостей, и мы накупили всего больше обычного.
Вот такая история винограда, которым бабушка угостила наших гостей в тот октябрьский вечер.
Понятно, что я не сидел за столом вместе с гостями, а время от времени заглядывал в спальню к деду, бегал туда-сюда, урывая обрывки их разговора. Замечу, что Аршаруни говорил на гандзакском диалекте и, естественно, с русским акцентом, потому что всю жизнь провел в Москве, а Ситал, который был родом из Вана, говорил на ванском диалекте с американским акцентом — ведь он всю жизнь провел в Бостоне. Звучала такая разноголосица диалектов армянской речи, что не то что гости — сам Варпет едва мог в этом разобраться. Но, поскольку гостей было только двое, возможно, они могли найти общий язык.
Уже встав со стула и собираясь уходить, Ситал напоследок спросил:
— Варпет джан, через пару дней я уезжаю, больше не увидимся, что передать армянам в Америке от твоего имени?
И на этот весьма ответственный вопрос Варпет ответил полушутя-полусерьезно:
— Скажи им, что Варпет похож на того американца, который падает с 50 этажа небоскреба и жилец с 3 этажа его спрашивает: “Ну как ты там, сосед?” И он отвечает: “Пока хорошо”.
Вот какую историю поведал гостям Варпет поздним вечером 16 октября 1957 года.

День 17 октября начался совершенно обычным образом, по какой-то причине в школу я не пошел, и, наспех позавтракав, выскочил во двор погонять в футбол с ребятами. Отец с утра ушел на работу в киностудию, мама — в театр, репетиции там начинались в 11 часов.
Дедушка проснулся часам к девяти и, как обычно, бабушка накормила его молочными сливками с накрошенным белым хлебом, подала кофе с молоком и свежие газеты. В последние годы Исаакян, проснувшись, не сразу вставал с постели. Он лежа выпивал небольшой стакан кофе с молоком, заедая сливками или бутербродом с сыром, чуть перекусив, читал минут 10-20, снова засыпал на часок и только потом вставал.
И тот день не стал исключением. Когда он выпил кофе и снова собрался заснуть, наш водитель Вардгес заехал за бабушкой, чтобы вместе отправиться на рынок. Пришел и племянник Исаакяна, сын его брата Геворка — Абас, который только недавно вернулся из почти 25-летней сибирской ссылки, он принес какие-то документы, связанные с его пропиской. Но дед уже заснул, и Абас решил дождаться его пробуждения. Дома убиралась домработница, репатрианка из Румынии тикин Србуи. Бабушка с Вардгесом уехали на рынок, а я отправился играть в футбол. Но буквально через несколько минут я упал, легко поцарапал руку и решил зайти в дом и помазать ранку йодом. Пузырек с йодом находился в книжном шкафу в спальне деда. Я приоткрыл дверь его комнаты, но вспомнив, что дедушка спит, не стал входить, потому что и паркет у двери, и стеклянная дверка шкафа немного скрипели. Опасаясь, что могу разбудить деда, я прикрыл дверь спальни. До сих пор не могу простить себе, что, открыв дверь, не взглянул в сторону деда, ведь я мог в последний раз увидеть его живым, а если уже...
В итоге руку я только промыл ватой. Абас в коридоре читал газету. Србуи была занята на кухне. Наш кот Писо, развалясь, отдыхал в столовой. Было примерно 10.30. Я снова выбежал во двор, и мы с ребятами продолжили игру в футбол. Нас было немного, три-четыре человека. Примерно через 40 минут синяя “Победа” въехала на улицу Плеханова — бабушка с Вардгесом вернулись с рынка. Они только успели войти в дом, как вдруг наша машина с бешеной скоростью сорвалась с места, и, притормозив рядом со мной, Вардгес дрожащим от слез голосом бросил мне:
— Авик джан, беги домой — Варпету плохо...
Вбегая в дом, уже в дверях я услышал плач и стенания, вошел в комнату деда и в первый раз увидел его не живым. В одно мгновение весь мир опустел для меня, и жизнь моя с этой минуты обрела совсем иной смысл...
Наши все еще пытались что-то сделать, сразу же вызвали “скорую”, все надеялись, что врачи его спасут, но бесполезно, уже ничего нельзя было изменить. Исаакян уснул вечным сном. Именно о таком конце он мечтал: уснуть и больше не проснуться, не почувствовать близкого дыхания смерти, не успеть осознать тот миг, который унес его в вечность. И Бог услышал Варпета. Смерть настигла поэта во сне примерно в 11.10: с ним случился второй инфаркт. И минут через 10 бабушка, вернувшись с рынка, зашла к нему в комнату и увидела, что Аветика больше нет...
Грустная весть в считанные минуты облетела всю Армению, переполошив всех. Первыми приехали врачи, потом родственники, соседи, писатели, руководство республики. Знакомые и незнакомые люди потянулись нескончаемым потоком. Одним из первых появился его Святейшество Католикос Вазген Первый. Скульпторы Сергей Багдасарян и Николай Никогосян снимали посмертную маску поэта из гипса, на основе которой обоим талантливым художникам в дальнейшем предстояло изваять памятники в Гюмри и Ереване. Но в тот момент мне показалось, что своими действиями они тоже пытаются вернуть к жизни моего деда.
Скажу, что Карапет Ситал в Америку не улетел, а остался в Ереване, чтобы принять участие в похоронах Варпета, и накануне брошенная ему в ответ, на первый взгляд, невинная шутка поэта о падающем с небоскреба американце приобрела фатальный смысл. Предчувствовал ли Варпет свой настолько близкий конец или это был только случай?
Члены нашей семьи переносили утрату необыкновенно тяжело. Бабушка погрузилась в глубокий траур. Чувствуя себя совершенно потерянной, неприкаянной, она, не переставая, говорила с Аветиком. Бабушка Софья, на которой держался весь наш дом, была осью и предводительницей семейного очага, разом состарилась: сгорбилась, согнулась в три погибели, и я почувствовал, как сильно она любила Аветика. Жизнь для нее отныне потеряла всякий смысл, с этого дня она жила уже по инерции, не ощущая вкуса жизни, не умея по-настоящему порадоваться чему-либо, иногда у нее даже случались галлюцинации, ей казалось, будто она видела Аветика, она могла проснуться и спросить: а где Аветик?
Мне было очень жалко бабушку. Единственным ее утешением были рукописи мужа, в которых она находила успокоение. Раскладывала на столе исписанные дедушкой листки бумаги, вчитывалась, рассматривала их под увеличительным стеклом, и слезы безудержно лились из ее глаз.

Сотни людей в считанные минуты заполонили нашу улицу и дом. Тело Исаакяна было решено перевезти в анатомикум Медицинского института. Пришел Мартирос Сарьян с женой. Увидев Сарьяна, бабушка на несколько минут воспряла духом, словно вышла из ступора: “Мартирос, Аветика больше нет, как нам теперь жить?!” Мартирос был безутешен, все плакал. Пришли руководители республики Товмасян и Кочинян. Дом был полон писателей. Шираз, забившись в угол, рыдал как дитя. Потом помню отца, и как они с Абасом выпили по рюмке коньяка. Плачущим я отца не видел, теперь он с большим синим платком в руках, не переставая, обливался слезами. И мама была не в себе, особенно когда увозили тело дедушки, она все кричала: “Папа джан, папа джан, куда тебя увозят?!” Наши были против, но таков был порядок, и прах всеармянского поэта так и не вернулся в его особняк на Плеханова, 32, где он провел 11 лет жизни. Последним днем, проведенным в стенах родного дома, стал для Варпета день 17 октября 1957 года до 11.10 дня.
Похороны Исаакяна были назначены на 21 октября, решено было предать его тело земле в парке имени Комитаса, в старом пантеоне, где покоится прах великого композитора. Бабушка и мама ясно помнили, как однажды, поклонившись могиле Комитаса, дед сказал, что если со мной что случится, привезите меня сюда, к брату Согомону, схороните под сенью нашего Масиса, ведь отсюда открывается прекрасный вид на Арарат. Кроме того, здесь покоился его любимый учитель, поэт Ованес Ованнисян, чью могилу Исаакян часто навещал.
Поэтому для членов семьи место захоронения Варпета не обсуждалось — оно было предрешено и неоспоримо. Власти вначале пытались было предложить место в новом пантеоне кладбища Тохмах, где год назад похоронили Дереника Демирчяна, это был действующий пантеон для видных людей Армении. Но бабушка была непреклонна, с присущим карабахцам упорством она сказала, как отрезала: “Это воля Аветика, он должен быть похоронен в парке Комитаса”. И Товмасян, и Кочинян вынуждены были пойти навстречу пожеланию вдовы. Однако, вероятно, уже более десяти лет в этом пантеоне захоронений не проводилось, о нем вроде как забыли, он был неухоженным, почти заброшенным.
Могила Ованеса Ованнисяна так густо заросла кустарником, что плиту с его именем трудно было отыскать. И все другие могилы, за исключением разве что Комитаса, которая выделялась среди других благодаря выразительной, пластичной скульптуре Вардапета, нуждались в уходе. Так что похороны Исаакяна, если так можно выразиться, вдохнули вторую жизнь в старый пантеон.
По решению правительства гражданская панихида была назначена на 19 и 20 октября в Малом зале филармонии, а похороны — на 21-е.
В первую же ночь без Варпета в нашем доме резко ощущалась опустошенность. Бабушка, папа и мама не были готовы к тому, что произошло так внезапно, так нежданно-негаданно, ведь дед ничем серьезно не болел. Правда, в декабре 1955 года он перенес микроинфаркт, но небольшая трещина на сердце вскоре затянулась, и уже летом 1957 года он чувствовал себя достаточно бодрым, словом, никто не ожидал такого конца. И врачи, которые периодически обследовали его, тоже не видели реальной угрозы для жизни. Тем не менее это случилось, случилось за две недели до его 82-летия. Все-таки, наверное, сердце познать невозможно. Только вскрытие показало, что сердце Варпета было изношено до крайней степени, изможденное, как сказали врачи, оно было просто изрешечено разрывами, и удивительно, что с таким сердцем он смог столько прожить, между тем мозг прекрасно сохранился и был как у молодого — с глубокими, выраженными извилинами. Я с огромной болью пишу эти строки, конечно, врачи не должны были дотрагиваться ни до сердца, ни до мозга Варпета. Это было сделано без нашего согласия, когда дело касается известных людей, якобы положено иметь полную картину того, что явилось непосредственной причиной их смерти.
Но то, что сердце Исаакяна оказалось в таком растерзанном состоянии, совсем неудивительно, ведь каждый удар судьбы, пережитый его народом, ранил поэта в самое сердце.

Всю ночь два милиционера дежурили у нашего дома, поскольку целый день и даже ночью поток людей не прекращался. В поздние часы люди уже не заходили в дом, а просто молча стояли у входа. Бабушка очень надеялась, что разрешат вынос тела из нашего дома. Но, по решению правительства, для прощания гроб должен был два дня быть выставлен в Малом зале филармонии, в самом начале улицы Абовяна. Рядом с Площадью республики.
И ровно на два дня наш дом, казалось, переместился в Малый зал филармонии — где дедушка, там и мы.
Напротив сцены, в левом углу большого зала, на возвышении был установлен гроб с телом, а напротив — стулья в три ряда для нас, родных и близких поэта. Помню, как невероятно тяжело далась первая встреча, когда утром 19 октября мы вошли в зал. Дедушка и был там, и в то же время не было его. Ощущение невероятно гнетущее, я просто не мог в это поверить. Человек, в котором, казалось, был сосредоточен весь мир, лежал теперь без дыхания — ну как с этим смириться? Я уже перестал верить, что случится чудо, и он сейчас откроет глаза, как надеялся, пока дед еще лежал в постели. Бабушка пыталась говорить с ним, все время причитала: на кого ты меня покинул, почему не забрал с собой, как мне теперь жить без тебя... И я, 13-летний, только тогда стал понимать, как сильно любила Аветика его жена Софья.
Мы сели. Через несколько минут двери зала распахнулись, и началась мучительная церемония прощания с Варпетом, которая продлилась два дня — 19 и 20 октября.
Народ хлынул нескончаемым потоком, с раннего утра люди томились в очередях у входа в зал. И я, никогда прежде не видевший такого скопления людей в одном месте, наверное, лучше, ближе узнал свой народ: шли и старики, и молодые, и женщины, и дети, сотни, тысячи, десятки тысяч людей... И все в глубокой печали, большинство со слезами на глазах, я не заметил ни одного равнодушного лица, ни одного любопытствующего взгляда. Я тогда почувствовал, как безмерна любовь народа к своему поэту, и, право, ради такого народа стоило жить. Чувствовал ли, понимал ли Исаакян, что его безграничная любовь к своему народу взаимна? Ехали со всей Армении — не только из родного Ширака, Гюмри, но и из Севана, Гавара, Лори, Зангезура, Эчмиадзина... Ехали на автобусах и грузовиках, очередь к Малому залу тянулась аж до кинотеатра “Москва”, и организаторы вынуждены были разрешить допуск в Филармонию до девяти вечера. Хорошо помню, как 19-го утром одним из первых с присущей ему аристократической, княжеской статью в зал вошел известный грузинский писатель Константинэ Гамсахурдиа. Вошел и буквально рухнул к бабушкиным ногам, уронил голову ей на колени и заплакал как дитя. Он, кто сам по себе был олицетворением достоинства и всем своим обликом напоминал старого гордого орла, склонился в неподдельном, настоящем, глубоком отчаянии. Представьте, его столь искреннее сочувствие в какой-то степени отрезвило бабушку, вернуло ее к реальности, с которой бабушка потеряла связь с того самого мгновения, как Аветика не стало. Гамсахурдиа задержался в Армении и уехал только после похорон, приняв участие и в поминальной трапезе.
Оба дня приходили Католикос Вазген Первый и многочисленные представители духовенства, в том числе близкий друг дедушки, архиепископ Ваан Костанян. Немало было и представителей диаспоры, среди них писатель и публицист Андраник Царукян, перу которого принадлежит известная статья “Последний армянин”, опубликованная в связи с кончиной Исаакяна. Эту фразу автор услышал сам, когда в людском потоке пожилой человек, проходя мимо гроба Исаакяна, сказал своему сыну: “Запомни его, сынок, это последний армянин”.
Какой смысл вложил незнакомый мужчина в эти слова? Царукян смог верно уловить этот смысл, который был очевиден и понятен всем, потому что это правда. Сказано все и объяснять тут нечего. Ведь народ всегда прав и беспредельно мудр.
У гроба поэта родители поднимали детей на руки — смотрите внимательно, помните его. У меня перед глазами два глубоких старика в черных костюмах, они еле двигались, поддерживая друг друга, но не могли не проститься с Варпетом.
Два дня беспрерывно звучали романсы и песни на слова Исаакяна, незабываемое впечатление оставили Офелия Амбарцумян, которая спела “Сиреци, ярс таран” и Ованес Бадалян, он исполнил песню “Им айрвох вштиц сиртс е машвел”. Когда он дошел до слов “Миайн те майрс махс чимана”, по всему залу прокатились громкие рыдания в память о настоящем культе матери, который поэт пронес через всю свою жизнь.
Малый зал, можно сказать, стал последним пристанищем поэта в земной жизни — оттуда он уходил в Вечность. Пришли проститься с ним и мои товарищи, мои самые близкие друзья с родной улицы Плеханова. Они принесли с собой красивый венок, а на ленте было выведено: “Нашему дорогому дедушке от друзей Авика”. И вместе с близкими товарищами, отдавая деду последние почести, я встал в почетный караул у гроба. За два дня в почетном карауле побывало много знаменитых людей. А теперь и я стоял вместе с ребятами. Я всматривался в лицо деда и никак не мог поверить, что прощаюсь с ним навсегда, что никогда больше не увижу его. Эта последняя встреча навсегда отпечаталась в моей памяти, как и в памяти моих товарищей. Ведь нам, еще совсем детям, было позволено постоять в почетном карауле у гроба самого Наапета.
Но, конечно, тяжелее всего было перенести последние минуты прощания, когда тело вот-вот должны были унести, и начиналось многолюдное шествие похоронной процессии.
Мое сердце сжималось от боли и сострадания к бабушке, отцу и маме. Семья наша и так небольшая, а теперь она и вовсе осиротела, могучий столп рода был повержен, как же нам жить без дедушки — любимого, обожаемого, почитаемого, боготворимого...
Черная шаль, которую бабушка накинула на голову, своим концом чуть прикрывала лицо Аветика, бабушка молча вглядывалась в него, не говорила, не причитала больше, только все смотрела, не отрывая взгляда, и никак не могла насмотреться на мужа, она и представить не могла, как может расстаться с человеком, которого любила и почитала более 48 лет жизни... Мама и папа все время плакали. Он был его единственным сыном, папа все время повторял: осиротел я, один остался... Мама, которая за двадцать лет замужества успела стать для деда скорее дочерью, чем невесткой, и уважала его даже более, чем собственных родителей, обливаясь слезами, причитала: айрик джан, айрик джан... Настала моя очередь. Я понял, что вижу деда в последний раз, собрал все свои силы и сдержался, не заплакал, только за какие-то доли секунды передо мной пронеслись все 13 лет моей жизни рядом с дедом — как ежедневно перед сном я непременно заходил к нему в кабинет или спальню, чтобы пожелать доброй ночи, и он в ответ всегда целовал меня, порой не говоря ни слова, а иногда крепко прижимая меня к груди, казалось, вдыхая аромат моего тела, и — спокойной ночи. Отныне это последнее прости, больше он ничего не скажет. Я трижды поцеловал его в лоб и почувствовал, что лоб у дедушки уже не такой холодный.

Когда мы вышли на улицу, я увидел, в прямом смысле слова, бушующее людское море, вся улица Абовяна, площадь со всеми окрестными улочками была битком заполнена — ни до, ни после этого ничего подобного я в своей жизни не видел.
Моросил мелкий дождь. Гроб с телом поэта должны были погрузить в стоящую у входа убранную черными лентами и цветами грузовую машину-катафалк, но народ не допустил этого — он на руках пронес своего Варпета через всю площадь, и только потом гроб поместили в кузов машины. Мы с мамой смешались с толпой, людская волна понесла нас вперед, и, не в силах сопротивляться, растеряв по дороге папу и бабушку, мы неслись по течению в волнах человеческой стихии. Единственное, что было в наших силах, — постараться не потерять из виду катафалк, который как корабль, рассекая людское море, двигался вперед. Скоро грузовик оказался далеко впереди. Помню, что у гроба сидели Николай Никогосян и Паруйр Севак.
Людская волна приливами то накатывала, то отступала. Мама, боясь, что нас могут растоптать, вцепилась в меня, чтоб не дай бог и меня, как папу и бабушку, не оттеснила толпа. Должен сказать, что в этот день очень многие получили ушибы и переломы. Мы продолжали идти, и я заметил, что даже на крышах домов скопились люди. В основном все, естественно, были одеты в черное. Лица людей — я это отчетливо помню — были проникнуты глубокой скорбью. Это было, в самом прямом смысле слова, траурное шествие.
Все были охвачены общим ощущением безвозвратной потери, которое возникло абсолютно стихийно и было естественно: ведь нация хоронила своего Наапета, своего отца. Как ни пытались руководители разных рангов сталинского времени, или позже, крупные и мелкие идеологические вожди периода “оттепели”, сломить хозяина дома по улице Плеханова, 32, он был и оставался духовным лидером нации, ее единственным непререкаемым авторитетом. Пока Исаакян был жив, каждый армянин, будь он из Еревана или Гюмри, Арцаха или Сюника, был уверен, что он не один, что за его спиной стоит исполинская фигура Варпета. А Исаакян всей жизнью дарил людям только силу и веру. И вдруг его не стало. Народ будто осиротел, кто его заменит? И в этой многотысячной траурной процессии ощущалась тревожность, растерянность и страх остаться одному, остаться в полном одиночестве без поддержки и участия Варпета.
Кинодокументалисты успели сохранить для истории похороны Исаакяна. С этих кадров и начинается знаменитая лента Артавазда Пелешяна “Мы”. Посмотрите начало этого фильма, обратите внимание на выражение лиц, и вы поймете, о чем я говорю. На всем протяжении траурного шествия царила удивительная тишина. Время от времени она прерывалась женским плачем, но в основном люди шли тихо, безмолвно, только топот тысяч участников процессии отдавался гулким эхом, и казалось, что осенним половодьем река вышла из берегов и затопила улицы города. Черная река.
Так, отдавшись во власть стихии, мы с мамой продолжали идти, пока людской поток не вынес нас к решетке у входа в парк Комитаса. Потом уже мы видели, как много прутьев было сломано, вся решетка была изогнута. Тут какие-то люди узнали нас и со словами “члены семьи”, “это семья” кое-как протолкнули нас вперед, и, значительно продвинувшись, мы довольно близко подошли к тому месту, где был установлен гроб. В парке яблоку негде было упасть. Напротив могилы соорудили что-то вроде постамента и тоже накрыли черным покрывалом. Много было гостей, в том числе из Москвы, Тбилиси и диаспоры.
Пока мы добрались до места, там уже началась официальная часть церемонии, многие известные люди выступали, как на митинге. Гроб с телом деда стоял довольно далеко от нас, так что я едва различал его силуэт, а мне все время хотелось видеть его лицо. В числе других на церемонии прощания выступил и первый секретарь ЦК Сурен Товмасян, который напомнил, что путь Исаакяна был далеко не гладким, и часто были отклонения в сторону партии Дашнакцутюн. Так Товмасян лишний раз невольно напомнил народу, что Исаакян был дашнаком... Но эта мысль не оттолкнула народ, она, напротив, еще более сроднила скорбящую толпу со своим поэтом.
Завтра была неизвестность. А сегодня, в этот печальный осенний день, под моросящим дождем в парке Комитаса народ предавал священной земле прах человека, который с самого рождения и до последнего вздоха был абсолютно предан своему народу, жил только им и ради него.
Но последние минуты похорон, когда гроб закрыли крышкой и опустили в могилу, я не видел. Потерял сознание. Помню, перед глазами промелькнули макушки деревьев, а когда я очнулся, опять увидел ту же картину: колышущиеся под дождем деревья. Мама все повторяла: “Слава Богу, слава тебе Господи, мой сын очнулся, надо срочно везти его домой”. Нас посадили в какую-то машину и проводили домой. Мама меня успокаивала: “Ничего, сын мой, приедем завтра, когда не будет такого столпотворения, и увидим могилу дедушки”.
Спустя какое-то время более сотни человек собрались у нас дома на поминки. Почти во всех комнатах и даже на веранде были накрыты столы. И бабушка поставила на стол тот виноград, который мы купили в нашей прежней беспечной жизни — 14 октября — ко дню 82-летия дедушки...

Перевод Лилит ЕПРЕМЯН

На снимках: Аветик Исаакян и Гоар Гаспарян; Варпет Исаакян и Варпет Сарьян сражаются в нарды; дедушка Аветик и бабушка Софья с внуком Авиком; уютный балкон - любимое место отдыха патриарха.

Авик ИСААКЯН