В Москве издана книга итальянского автора Антонии Арслан «Повесть о Книге из Муша», которая рассказывает о спасении древней армянской рукописи во время Геноцида армян 1915 г.

Профессор Падуанского университета Антония Арслан известна также своими книгами  «Усадьба жаворонков» и «Дорога на Смирну».

Русский перевод и издание третей книги Антонии Арслан на тему Геноцида армян осуществлена в рамках  серий «Библиотека Русско-Армянского Содружества» и «Bibliotheca Italica», совместными усилиями организации «Русско-Армянское Содружество» и Итальянского Института культуры в Москве. Это первый перевод книги, которая переиздана в Италии уже третий раз в течение прошлого года. Книга презентована в Москве 30 ноября 2012 г. в рамках Международной ярмарки интеллектуальной литературы «Non fiction».

 Предисловие к книге написала известная русская поэтесса и переводчица Ольга Седакова.

«Смотрите, это ангелы, видите?», - говорит восхищенно Овсеп, обводя пальцем два вдохновенных лика, знак божественной мудрости, которые выглядывают слева из плотного многоцветного  ковра  пальметок и спиралей. «А львов видишь? – отвечает стоящая за ним Гоар. – Это армянские львы, улыбающиеся и с шарфом вокруг шеи».  

Все помнят и уже десятилетия повторяют слова Теодора Адорно о том, что после Аушвица поэзия  (или искусство вообще, красота вообще) невозможна. Следуя его логике, можно было бы сказать, что поэзия стала невозможна много раньше Аушвица: после первого в Новое время геноцида, армянского геноцида 1915 года в Оттоманской империи. Несомненно, события такого рода подрывают что-то важнейшее в человеке –  его надежду на человека и человечность, его доверие себе. Если люди показали себя способными на такую адскую жестокость и тупость, они больше не имеют права заниматься художеством.  Говоря иначе: при встрече с адом поэзия умирает.

 Но кто хоть раз был смешан с прахом,

Не сложит песни золотой.

(Вл. Ходасевич)

После такого опыта необходим какой-то очистительный обряд, чтобы, как говорит Данте после опыта посещения ада, «мертвая поэзия воскресла», la morta poesie resurga (Purg. 1, 7). Великое произведение искусства несет в себе чувство «внутренней правоты», словами Мандельштама, и блаженной свободы: это чувство внутренней правоты переживал, во время его создания, автор (его и называют вдохновением; Карл Барт, протестантский богослов, слышит чистое воплощение такой убежденности в музыке Моцарта), и потому сочинение не перестает сообщать читателю опыт совершенно особого счастья и  выздоровления, своего рода возвращения в Эдем.  Катастрофы минувшего века как будто бросили на нашу цивилизацию тень какой-то непоправимой вины и перекрыли доступ к этому блаженному вдохновению. Так думают многие, в том числе, художники и писатели последних десятилетий. Этим они объясняют мутный и темный, «виноватый» характер собственных созданий. Другого после Аушвица быть не может – или же оно будет ложью. Райская игра свободного искусства – полагают - оскорбительна для памяти жертв.

Книги Антонии Арслан – прямое опровержение этого тезиса. Арслан берется рассказывать о чудовищных вещах, о таких, перед которыми искусство обычно отступает, – и при этом  в ее рассказе звучит музыка и веет сказкой. «Это история со счастливым концом, несмотря на все», говорит о своей повести рассказчик. Это «все», на которое «несмотря», - не шутка. Трое из пяти «смиренных героев» повести, решивших любой ценой спасти драгоценную древнюю рукопись (иллюминированную рукопись XIII века на пергамене, которая весит 28 килограмм!), гибнут, причем гибнут уже совсем рядом с целью. Судьба двоих выживших, быть может, еще больше несовместима с представлением о хэппи-энде: их ждут только новые страдания и разлука навеки (а их, осиротевшего во время резни мальчика Овсепа и молодую женщину Ануш, потерявшую детей, только и спасало то, что они были вместе). Да, рукопись спасена и доставлена в Эчмиадзин. Но ведь герои верили, что эта книга – «их талисман»: «мы не погибнем, пока существует Книга». Однако они погибли! Они не дождались никакой награды, даже памятной записи в хранилище рукописей (мимоходом замечает рассказчик). Или же речь идет о каком-то другом «мы» («мы не погибнем»), а не о героях повести «со счастливым концом»? Немой Ангел охранял их с того самого момента, как они обнаружили в сожженном монастыре Книгу – но ведь они погибли!  Мало того: этот Ангел, явившейся во сне гречанке Элени и убедившей ее идти вместе с армянскими спутниками, чтобы отдать и свою жизнь, и жизнь своего друга Макариоса  за Книгу, «наконец, улыбнулся» как раз накануне их гибели. Значит, в «счастливом конце» истории имеется в виду нечто другое, чем обыкновенно в сказках? «И стали они жить-поживать и добра наживать». Или же – как звучит в уме  Макариоса, слышащего внутри тепло сопутствующего им Немого Ангела: «Макариос чувствует, с каждым шагом все больше, как внутри у него разливается незнакомая сердечная благость, которой сам удивляется, и душа его наполняется нежданной радостью. Он чувствует себя отцом этого маленького отряда, с которым он пройдет сквозь адское пламя самого мрачного отчаяния и проведет его в безопасное место по ту сторону горной гряды, по ту сторону отчаяния, по ту сторону трагедии.  Они не будут оглашать своим плачем берега рек вавилонских, вспоминая потерянную родину: у них будет новая жизнь, и она будет мирной – слово грека Макариоса».

Пророчество грека Макариоса  не сбывается – во всяком случае, в рамках повествования. Это другая сказка.

«Спасти этих пятерых или спасти Книгу?» – размышляет Немой Ангел. Кончаются его размышления тем, что здесь, вообще говоря,  нет выбора – потому что здесь просто нет  двух разных возможностей: «Спасая Книгу, они спасут себя». Одна из этих пятерых, Гоар, умирая от тифа, просит, чтобы ту половину книги, которую несла она (вторую несла Ануш), похоронили с ней – не навеки, на время: «Но оставь ее пока со мной, чтобы с ней я предстала перед Судом Божиим: закопай ее рядом со мной.  А когда все это кончится, только тогда возвращайся сюда и забирай ее. Она сохранится в целости, потому что я буду ей надежным сторожем. И тогда отнеси ее Католикосу в Эчмиадзин и скажи ему, что это живое сокровище и что я спасла ее ценой моей жизни».

На другой странице автор признается: «И все же рассказчик устал рассказывать эту бесконечную трагедию Утраченной Родины. (…) Рассказчик выплакал слезы, ему хочется других историй.

Но среди этого ужаса и утрат – вот они сверкают, спасенные Книги».

Трагедия со счастливым концом, которая остается при этом трагедией - вот жанр этой необычайной повести. Можно сказать и так: это трагическая сказка.

Счастливый конец этой истории, я думаю, не только в том, что драгоценные древние Книги спасены (Книга из Муша, о которой идет речь - только одна из них). Вместе с ними спасена честь народа, который обрекли на истребление. Она спасена простыми людьми - героями и героинями нашей повести. Они едва ли могут прочесть то, что содержится в этих премудрых богослужебных книгах, которые почитаются в народе как чудотворные (в нашей повести речь идет о Книге проповедей, на полях которой помещены эпизоды армянской истории). Но они очень хорошо знают существо того, что в них содержится. В древнем монастыре Святых Апостолов в Муше, одном из первых памятников христианства в мире и одной из главных армянских святынь, наши беглецы находят трех его зверски убитых насельников и предают их земле: «Но прежде, чем бросить землю, Кохар вдруг опускается на колени и куском мокрой ткани старательно умывает ему /настоятелю – О.С./ лицо, возвращая на него терпение: «У него было слишком разъяренное лицо – объяснит она потом – нельзя с таким лицом предстать перед высшим судом».

Честь народа спасена перед небом и перед историей. Ангелы не покинули изгнанный со своей родины народ. И львы – улыбающиеся армянские львы с шарфом на шее – идут вместе с беглецами.

Я думаю, что счастливый конец этой истории еще и в том, что для нее нашелся рассказчик. Нашелся тот, кто не дал исчезнуть в забвении ни этому великому горю, ни этому мужеству. Рассказчик исполнил свое дело как тот, кто совершает погребение  тех, кто был лишен надгробных почестей. Это не просто сохранение памяти: это воскрешение памяти.

Можно вспомнить, что похожим образом видели свой долг перед другими жертвами наши писатели. Борис Пастернак:

Душа моя – печальница

О всех в кругу моем.

Ты стала усыпальницей

Замученных живьем.

 Анна Ахматова:

            Непогребенных всех – я хоронила их.

Или:

            И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами,

            Живые с мертвыми – для Бога мертвых нет.

 И здесь мы возвращаемся к тому, с чего начали: к утверждению  Адорно о невозможности искусства после Катастрофы. Антония Арслан в этой своей повести, как и в первой, той, что принесла ей мировую известность («Усадьба Жаворонки») – так же, как в России Пастернак и Ахматова – не просто опровергает это положение. Эти писатели  дают нам непосредственно почувствовать нечто прямо противоположное: самую насущную необходимость искусства после «этого ужаса и утраты». Без искусства, которое послужит мученикам минувшего века, вырвет их жизнь из забвения, «второго небытия», станет свидетелем их славы, вся эта история будет и дальше тянуть человечество ко дну, как камень на шее.

Единственный раз  на всем протяжении рассказа Антония Арслан говорит от первого лица – там, где ее героиня Ануш находит своего только что убитого младенца:

«И других детей из долины Муша настигнет смертная участь: их обольют керосином и сожгут вместе с матерями в амбарах или зароют живыми со ртом, набитым землей; но хотя бы этому малышу я хочу спеть, как могу, поминальную песню. И в моем сердце – но с другими словами  - поднимается эхо той нежной и могучей «элегии невинности и юности», которую много лет назад я заучила на  память: “Похоронен с первыми мертвыми, глубоко покоится сын Армении, укутанный в длинное. Зерно вне возраста, темные вены его матери, он сокрылся в беспамятной воде бурлящей Арацани. После первой смерти других уже не будет”.

После первой смерти второй не будет. Это та же клятва в бессмертии жертвы, которую мы слышим в стихе Ахматовой:

             Для Бога мертвых нет.

 И свидетель этого бессмертия – Рассказчик, Поэт. Это его работа: он говорит о тех, кого никто уже не знает, о тех, кто ждет,  чтобы его развеянный по ветру голос услышали.

Антония Арслан умеет слушать. Ее повествование, как она говорит в другой своей книге, колеблется «между двумя мирами: сновиденческим, который живет снами и сказками, – и конкретным, повседневным». Читая «Усадьбу Жаворонки», я была уверена, что читаю семейную хронику, которую повествователь только пересказывает – пока не осознала, что у этой «хроники» не может быть реального источника. Кто мог бы сообщить рассказчику все эти события, эти детали? Их участники исчезли, не оставив записок. Но  какая-то особая достоверность рассказа поражала: несомненно, все происходило именно так, как здесь рассказано. И я догадалась, что рассказчик каким-то таинственным образом слышит сообщения своих исчезнувших героев (впрочем, Арслан сама об этом говорит – но невнимательный читатель может легко пропустить это признание: собственных героев – погибших! - она называет в списке тех, кому благодарна за помощь при создании книги). Антония Арслан воскрешает мир, которого она сама никогда не видела. Это оставляет нас с глубочайшим впечатлением неотменимости происшедшего: ничто не исчезает, ничто не пропадет - даже если оно осталось нигде не записанным и его свидетели не уцелели. «После первой смерти второй не будет».

Новая книга Антонии Арслан оставляет то же  впечатление: повествование основано на каких-то бесспорных, точных, проверенных фактах. Из одной оговорки в конце рассказа (монах в Эчмиадзине, принимающий от Ануш спасенную рукопись, не записывает ее имени) мы вдруг понимаем, что на самом деле все это – плод «реконструкции» событий, принадлежащей исключительно рассказчику. Все: имена, характеры, ход событий… И, тем не менее, читателя не покидает уверенность: только так все это и могло быть. Я назвала бы письмо Антонии Арслан волшебным реализмом. Искусство, в конце концов, есть род духовной одаренности. Если художник не знает о Немом Ангеле, который  рядом  с нами, лучше ему за дело не браться. Некоторые называют этот дар даром воображения. Я думаю, это дар внимания и любви к реальности.

Мы постоянно ведем в наших рассуждениях спор с Адорно. Но вот в чем он, несомненно, прав: чему-то  в искусстве катастрофы прошлого века вынесли решительный приговор.  Что-то и в самом деле стало недопустимо – недопустимо эстетически и морально -  в присутствии миллионов невинных жертв. Как ни удивительно, в новейшей практике искусства и это так же мало понято, как и насущная необходимость  большого искусства «после Аушвица». Что я имею в виду, говоря о «большом искусстве»? То, что в «Докторе Живаго» Пастернак выразил так: «искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь. Большое, истинное искусство, то, которое называется Откровением Иоанна, и то, которое его дописывает».

«Memento mori»,  «помни о смерти», совет классической античности; монашеская «память смертная»… Все это давно и прекрасно известно - так же, как известно и постоянное человеческое желание сбежать от этой памяти. Но отличие той мысли искусства о смерти, о которой говорит Пастернак – и которую воплощают книги Антонии Арслан – в том, что речь идет не о собственной смерти, или не в первую очередь о собственной: прежде всего, это смерть других. Иначе говоря, это не значит: не забывай того, что ты смертен. Это значит: помни о том, что бессмертие умерших – в каком-то смысле и твое дело. Ввиду этой мысли и происходит ревизия многого в искусстве. Многое на очной ставке с этой мыслью становится невозможным. В первую очередь, все, в чем слышна агрессия, будь это форма или общая позиция автора, в этой ситуации выглядит совершенно безобразно. После опыта ХХ века мы стали более чуткими к любому присутствию насилия в искусстве – даже в великом искусстве прошлого. Но «актуальное искусство» множит и множит свои «проекты», в которых кроме агрессии, ничего почти и нет. Мы должны, наконец, разобраться с тем, что путаем силу с насилием  и власть с порабощением. Это вещи прямо противоположные. Сила есть только там, где нет насилия. Истинная власть, которую нельзя отнять,  - у того, кто чурается насилия. Опыт прошлого столетия требует, наконец,  решить это окончательно – требует хотя бы от художников.

И еще одна вещь кажется «после Аушвица» совсем непристойной: отвращение к реальности, отказ нашему миру в малейшем проблеске смысла. Этим настроением полным-полна художественная и интеллектуальная продукция последних десятилетий.  Исключения редки. Что на это сказали бы те, у кого отняли жизнь, мир и реальность – вещи, для них драгоценные и полные смысла? Те, о ком Арслан рассказывает и в этой своей книге, и в прежних. Потому что это книги не только о великом горе и неслыханном злодействе, но и о «древней мудрости, которой больше нет». Мудрости, которая учит человека доверять тому, что в любой случайности, в любой встрече его жизни есть какой-то смысл, который, быть может, откроется скоро, а может, и никогда – но само знание об этих «крохах смысла»  делает нас внимательными и благодарными. Книга, которую спасают герои «Повести» - богато украшенное миниатюрами собрание гомилий, церковных проповедей. То, что пишет Арслан, внешне нисколько не напоминает проповедь. Она избегает малейшего морализма и учительства. Мы следим за ее сюжетами, как в приключенческой повести. Все висит на волоске и каждый раз каким-то непредсказуемым образом спасается.  Рассказчика как будто нет. Но после каждой ее книги я чувствую, что меня чему-то научили, что-то напомнили. Скорее всего, вот это: необходимость внимания к тому простому факту, что мы существуем на этом свете, где все что-то значит.

Антония Арслан нашла особое письмо: как будто совсем простое и сжатое до минимализма. Повесть состоит из 23  маленьких главок и эпилога. И в это узкое пространство повествования вмещено столько событий, характеров, поворотов судеб! Целый мир. Мир, которого больше нет: он превращается в призрак на глазах читателя.  И, удивительным образом, вопреки всему, что происходит, нам в нем хорошо. Антония Арслан вспоминает, как в гимназическом детстве, в Гренобле, куда ее послали совершенствоваться во французском, читая единственную итальянскую книгу, которая с ней была – «Маленький мир» Джованнино Гварески (не уверена, что русский читатель знаком с этим чудесным писателем совсем недавнего прошлого), она открыла секрет историй, которые становятся любимыми: такие истории «создают миры, в которые нам хочется войти и откуда мы уходим не иначе как с сожалением». Такой мир  анатолийской долины Муш и создала Антония Арслан. Из него жаль уходить.