В московском издательстве “Эксмо” вышла в свет книга знаменитого кинорежиссера и актера Никиты МИХАЛКОВА “Территория моей любви”. Жанр — автобиографическая проза. Начав со своей родословной, автор переходит к воспоминаниям о родителях, о своей семье, о многогранном творчестве, о службе на тихоокеанском флоте, а также о многомесячном походе на собачьих и оленьих упряжках с юга Камчатки до севера Чукотки. Это та самая легендарная северная экспедиция, которая была организована тогдашним врачом, а позже известным писателем и публицистом Зорием Балаяном.

Предлагаем эмоциональный рассказ Никиты Михалкова о том труднейшем и опасном походе по морозной тундре Крайнего Севера, а также отрывки из книги Зория Балаяна “Белый марафон” о том, как в критической ситуации Никита Михалков фактически спас экспедицию.

ТЕРРИТОРИЯ МОЕЙ ЛЮБВИ

...Я был приписан в Алабино, в кавалерийский полк, где в основном служили дети кинематографистов и других творческих работников, получившие творческую профессию. Это было решено априори, и я пребывал в полной уверенности, что именно туда и попаду. Так как я учился и снимался, у меня была отсрочка. Но она перестала действовать, как только я окончил институт. Мне было двадцать шесть лет, и военкомат торопился меня отправить в армию, потому что еще немного, и исполнится двадцать семь, а это уже возраст, после которого призвать на срочную службу нельзя.
Все шло своим чередом. Я снимался у Сережи Соловьева в картине “Станционный смотритель” и ждал окончания съемок. Сережа так рассчитал график, что к моменту, когда меня заберут в армию, он закончит снимать. Хотя, как правило, если актер, который попадал в кавалерийский полк, не успевал закончить съемки, его отпускали на “Мосфильм” завершить работу.
А через какое-то время начали происходить совершенно непонятные для меня вещи. Особенно когда пришла пора идти мне в армию...
Я узнал, что меня забирают в стройбат в Навои. Вне себя от возмущения отправился к начальнику сборного пункта. С трудом держа себя в руках, спросил о причине такого решения.
— А твое какое дело? — отвечает он. — Ну записали тебя сначала туда, а потом сюда. И чего?!
Я говорю:
— Но это стройбат в Навои! У меня два высших образования. Я же могу пригодиться в другом месте! А не лопатой там махать!
А он усмехнулся в ответ:
— Да ты, Михалков, просто в Москве остаться хочешь.
Это оскорбило очень.
— Какая самая дальняя команда? — спросил я.
— Во флот. На Камчатку не желаешь?!
— Желаю! — выпалил я, не раздумывая. — Записывайте туда!
Теперь настал его черед понервничать. (Видимо, такого распоряжения насчет меня не поступало.) Впрочем, он быстро сообразил, как снять с себя ответственность за мою отправку на Тихий океан.
— Пиши заявление, — протянул он мне чистый лист бумаги.
И я написал заявление...

...Вскоре на Камчатке мне стало не хватать эпистолярной отдушины, и я завел дневник и вел его почти каждый день. Особенно часто делал записи во время похода с юга Камчатки до севера Чукотки...
Эта сложнейшая экспедиция на собаках и на оленях была организована благодаря Зорию Гайковичу Балаяну, в будущем прекрасному писателю и общественному деятелю, в те времена работавшему на Камчатке врачом. Так что я благодарен судьбе, забросившей меня на берега Тихого океана, в том числе за встречу с этим уникальным человеком.
...Я хорошо помню, как Зорий вместе со своим другом, капитаном небольшой яхты “Дельфин” Вячеславом Пантелеевым, летом 1972 года чуть ли не ежедневно выходил в знаменитую Авачинскую бухту. Мне тогда посчастливилось по выходным, когда я получал увольнительные, несколько раз выходить с ними на яхте в море.
Вот что писал Зорий о тех днях наших походов в своей книге “Белый марафон”: “Дух захватывало каждый раз, когда приближались к Трем Братьям — трем гигантским скалам, стоящим бок о бок у входа в открытый океан. Туда нас всегда тянуло — на простор, где и цвет воды другой — более небесный, где и волны покруче, и белые “барашки” побелее и покрупнее! Но слишком маленький наш “Дельфин”. Он даже меньше тихоокеанского “барашка”. Да и не делается это просто так — захотел и вышел в океан. А главное — тогда у нас была другая цель, другая дорога”.
Да, тогда у нас была другая дорога. Однажды на яхте Зорий вдруг сказал, что скоро сделает мне замечательный подарок. Он попросил капитана “Дельфина” выйти из Авачинской бухты на несколько кабельтовых в открытый океан. И уже там попросил, чтобы я спел из фильма “Я шагаю по Москве” строки:
А я иду, шагаю по Москве,
Но я пройти еще смогу
Соленый Тихий океан,
И тундру, и тайгу...
После того как я исполнил его просьбу, Зорий убежденно подытожил:
— Вот, походим сейчас по Тихому океану, но, несомненно, пройдем скоро и тундру, и тайгу!
Через несколько месяцев мы прошли и тундру, и тайгу.
Я и впрямь получил, может быть, самый бесценный подарок в моей жизни. Слова гениального Гены Шпаликова из песни, которую я пел в фильме “Я шагаю по Москве”, песни, которую пела вся страна, оказались пророческими благодаря Зорию.
...Легендарный наш поход на собаках и оленях — с юга Камчатки до севера Чукотки — длился сто семнадцать суток. Тогда нас в походе застали такие морозы, что... мы хлеб рубили топором. Малейшие признаки дороги пропали совсем. Вокруг — снега по пояс.
В новогодние дни (1973 год) мы остановились в поселке Верхний Парень. Проживающие там коряки пили просто чудовищно, и мы из-за этого долго не могли продолжить наше путешествие.
Наконец, потеряв терпение, мы просто отняли у них алкоголь. И только тогда двинулись в путь...
Я шел последним с моим каюром...
Вообще должен заранее поведать о некоторых суровых непреложных правилах, практически законах тундры. Во время зимних переходов никогда и никого не ждут. Причины просты: нарты мигом примерзают к насту. Как-никак мороз доходит до 60 градусов, собаки, остановившись, замерзнут, уснут — их уже не поднять. Они должны бежать и бежать...
Тундра рождает совершенно иные, отличные от наших понятия едва ли не обо всем. В зимней тундре самое главное — это собаки. Остальное как будто и не имеет значения. Если собаки легли, побили лапы, ничем их уже не поднять, это верная смерть.
Причем и у самих собак есть свои правила. Если собака сачкует, ее загрызут насмерть свои же. Если собака захотела по нужде, она просто ослабляет свой постромок, ее соседки чувствуют и видят, что она не тянет, и останавливаются. Она отходит в сторонку, справляет нужду — и побежали дальше.
Итак, Зорий был впереди, я замыкал колонну. Идем и идем...
Еще одна важная деталь: во время езды на собачьей упряжке ты бежишь, потом садишься на нарту, снова бежишь, снова садишься, чтобы собаки не уставали. Когда бежишь рядом, держишься за вертикальный так называемый баран. Опять сел, опять побежал...
...Была звездная ночь — и собаки лежали. Все! Над собой я видел колоссальное, ярчайшее созвездие Большой Медведицы. Совершенно ясно я представил себе, что эта Медведица сейчас, вот именно сейчас, висит и над теми, кто в Гаграх, и над теми, кто в Ялте, и над моей Николиной Горой. Только там созвездия не видно, потому что сейчас там у нас день.


СОРОК ВОЛКОВ
И ОДНА РАКЕТНИЦА

Из книги Зория Балаяна “Белый марафон”

...Военно-морское командование рекомендовало Никиту Михалкова своим представителем в нашей экспедиции. Поскольку поход совершался по маршрутам боевой и революционной славы отцов, никак нельзя было без военнослужащего, а точнее, учитывая Камчатку, без военного моряка. Кроме того, предстояло снять фильм о Камчатке, для этого нужен кинорежиссер. Мы имели на руках документы пятидесятилетней давности, в которых подробно описывалась тогдашняя Камчатка. Можно было проводить определенные сравнения, параллели. Заново описывать поселки. И, конечно, отснять все на пленку, сделать фильм о преобразованном крае.
Итак, двое есть. Осталось найти еще двоих. Причем один должен быть непременно представителем коренного населения Камчатки — коряком. А другой — работником обкома ВЛКСМ, так как шефом похода был комсомол.
В кинокартине “Я шагаю по Москве” Никита исполнял песню, в которой были такие слова: “А я иду, шагаю по Москве, / Но я пройти еще смогу / Соленый Тихий океан, / И тундру, и тайгу”. Вряд ли он тогда мог подумать, что эти слова станут пророческими. Но случилось именно так, в “соленый Тихий океан” Никита выходил с рыбаками, и не один раз. На яхте “Дельфин”, и не раз, не два, ходили по Авачинской бухте и, обогнув “Трех братьев”, выходили в Тихий океан.
Теперь вот Никита шагает по тайге. Осталось только пройти по тундре. Будем надеяться, придет и это время. И очень скоро...
...До Нового года осталось полдня. Нас десять человек. Наша четверка, пять каюров и Гена Лысяков — кинооператор, который со своим “Конвасом” должен был постоянно находиться с группой. Остальные “киношники” нагоняли нас на вертолетах и самолетах в разных поселках.
Каюры предложили дать собакам отдохнуть. Если в такую погоду и дальше будем двигаться без остановки, то можем всех собак загнать. Решили сделать привал, когда вышли на большую дорогу. Шел очень густой и липкий снег. Направление ветра трудно определить. С трудом натянули брезентовую палатку, которая развевалась на ветру. Через некоторое время с одной стороны ее занесло снегом, и тем самым она укрепилась на месте. Собаки тотчас же свернулись в комочки и улеглись спать прямо на снегу, на ветру. Вскоре под каждой из них от таяния образовалась довольно глубокая яма, и они в ней грели сами себя, прячась от ветра и мороза. Словом, им было не так плохо, как нам.
Прямо у дороги рядом с палаткой обнаружили симпатичную пушистую елку. Никита долго рылся в своем громадном рюкзаке, пока не извлек какую-то коробку. Снял крышку — все ахнули. Елочные игрушки. Увидел их в магазине в Седанке и решил взять на всякий случай. Гена отрезал от длинного капронового шнура небольшой кусок и начал извлекать из него тонкие жилки, а мы — привязывать ими игрушки к нашей елке.
...Рано утром Женя Мидовский заговорил о зле. “Нельзя о нем забывать. Нельзя! Забыть зло — это зло вдвойне”. Все заспорили. “А что такое зло? А может быть, это и не зло?..” Каждому надо было что-то сказать. Тут, конечно, сыграло роль и другое обстоятельство: в ранний час, когда в чуме еще холодно, не очень-то хочется вылезать из нагретого за ночь кукуля. Волей-неволей станешь словоохотливым.
Но мы понимали, о каком зле говорил Женя, какое зло нельзя забывать. Нельзя забыть, например, первый геноцид в двадцатом веке — геноцид армян в Османской империи. Нельзя забыть ужасы фашизма.
Никита вылез из кукуля, порылся в своих записях и сказал:
— Вот я вам прочту о зле, которое некоторыми забыто. Но прежде договоримся. Я прочту, а вы скажете, о чем здесь идет речь.
И он начал читать: “Мы забыли надеть черные очки и поэтому не увидели вспышки. Затем с интервалом в пятнадцать секунд раздались два отдельных шлепка...”
Никита поднял голову. Все смотрели на него. Чум молчал. Никто ничего не понял.
— Это запись вулканологов, — сказал я.
— Нет, — ответил Никита.
— Это кто-то кому-то в поезде во время прохождения через тоннель дал в темноте два отдельных шлепка. С интервалом в пятнадцать секунд, — предположил Женя.
Все засмеялись. Не смеялся один лишь Никита. Он повторил свое “нет”. Потом сказал:
— Это запись, сделанная пилотом Робертом Льюисом сразу же после того, как была сброшена атомная бомба на Хиросиму.
Мороз пошел по коже. Подумать только: “два отдельных шлепка”! Такое простое, домашнее слово — “шлепок”. Всего лишь “шлепок” — и разрушен целый город, сто сорок тысяч убитых и раненых, сотни тысяч пораженных неизлечимой болезнью.
...Когда мороз бывает меньше тридцати градусов и дорога хорошо накатана, одно удовольствие ехать на нартах. Вообще двадцать-тридцать градусов, наверное, самая оптимальная минусовая температура (кстати, и плюсовая в пределах этих цифр), которую человек переносит не только легко, но и с каким-то удовольствием. А вот когда дело доходит до сорока, а тем более до пятидесяти градусов, становится тяжело. Очень холодно.
При шестидесятиградусном морозе каждый метр приходится преодолевать с невероятными усилиями. Снег перестает быть снегом. Он становится похожим на песок на пляже — такой же крупообразный, сыпучий, так что нет по нему никакого скольжения. Единственный выход в таком положении — это войтать полозья как можно чаще. Делается это так: на кусок оленьей шкуры (опять оленья шкура!) наливается вода, которая хранится в северном термосе (обыкновенная фляга в двойном мешочке из оленьей шкуры!), и смачивается поверхность полозьев тонким слоем. Вода моментально превращается в лсд. Вот какую хитрую вещь придумали умные люди на Севере. Одно плохо: очень скоро ледяная пленка стирается и приходится войтать вновь. Как правило, после каждого перевала.
На одном из крутых спусков Телысунин Сергей — каюр, который ехал вместе с Никитой (вернее, Никита ехал вместе с Сергеем), чуть замешкался, дал слабинку, и тотчас же груженая нарта перевернулась. Собаки смешались в кучу, давя друг друга, и покатились вниз. Пассажира отбросило в одну сторону, каюра — в другую. К счастью, собаки остались целы. Не было ни одной царапины и у пассажира. А вот Сергей здорово пострадал. Растянул мышцы поясницы, а может, и трещина была, кто знает. Острая боль в спине практически вывела каюра из строя.
К вечеру дошли до чума оленеводов и оставили там пострадавшего каюра. В особом уходе он не нуждался, как не нуждался и в срочном лечении, но полежать несколько дней должен был. Бригадир Василий Ковыртыгин оказался внуком шамана, который в старину лечил всех в этих краях. Он довольно быстро изучил несколько приемов массажа. Мы оставили ему бутылку с мазью для растирания, и он охотно согласился каждый вечер массировать своего больного гостя.
— За Сергея не беспокойся, — сказал на прощание Василий, — вылечим, и сам на оленях повезу его домой. Однако трудно теперь вам будет без каюра.
Мы и сами думали об этом. Одна упряжка без профессионального каюра. Будет трудно. Спорили мы долго. Понимали, что ехать одному будет очень тяжело, и все содержание спора сводилось к тому, чтобы решить, кто сможет лучше других выдержать. Предлагался и такой вариант: меняться в дороге. Но это годилось бы, если бы речь шла об оленях или, скажем, лошадях. А тут собаки. Много собак. Нужно к ним привыкнуть. Мало того, нужно, чтобы они привыкли к каюру, иначе слушаться не будут.
В конце концов решили: каюрить будет тот, кто уже хорошо знает “осиротевшую” упряжку, — Никита.
Во время очередного войтания вдруг раздался громкий хохот. Это смеялся Володя Косыгин над новым каюром, который старательно натирал полозья кусочком оленьей шкуры. Действительно, было смешно смотреть на неловкие движения высоченного Михалкова, который, кстати, накануне отморозил нос и на белый свет смотрел только через узкую щель капюшона камлайки.
Вообще-то с носами и щеками у всех было плохо. Вспомнилось, как каюров забавляли наши попытки сделать маски. Оказывается, в такой мороз никакой маски, никакой самой что ни на есть теплой тряпки не должно быть на лице. От дыхания, от собственного пара так называемая маска покрывается многослойными корочками льда, который колет и жжет лицо. Куски льда растут и растут, и, чтобы отломать их, особенно от бороды и усов, требуется по меньшей мере наркоз.
...Из членов экспедиции курили только мы с Никитой. И теперь вдруг оказалось, что нам все меньше и меньше хочется курить. Не тянуло. Пьянели, видимо, от свежего воздуха, от мороза. И все же время от времени закуривали и делали это всякий раз с большими мучениями. Надо было предварительно, превозмогая боль, отломить сосульки от усов и бороды, чтобы образовалась щель для сигареты. Но и это не все. Прикуривать — вот проблема. В наших одеревеневших от пота оленьих перчатках зажигать спички невозможно. И в то же время невозможно хоть на секунду оголить пальцы — тут же они перестают слушаться. На очередном войтании закурили по последней и бросили. Общий стаж курения равнялся почти тридцати годам. И вот теперь бросили.
...До Верхней Парени — километров шестьдесят. Чум оставили в пять часов утра. День еще не начался, но нам необходим запас времени. Слишком он короток, световой день в январе на севере, и слишком медленно мы передвигаемся по мерзлому снегу. В хорошую погоду шестьдесят километров на порожних нартах можно за четыре-пять часов пройти. На груженых — за шесть-семь часов. Но сейчас, при такой погоде, шестьдесят километров — это вечность. Мы торопились. На этом отрезке пути ни одного домика. Шастают волки, о которых не раз нас предупреждали в последние дни. При таких сильных и продолжительных морозах волки, в общем-то трусливые и довольно мирные животные, превращаются в лютых зверей. Всему причиной голод. При сильных морозах все и вся прячется в своих норах, вот волки и бродят стаями по тундре в поисках пищи.
Большую часть дороги шли по реке Парень. Труднее всего приходилось первой нарте: собаки с трудом преодолевали целинный снег. Пришлось устанавливать очередность. Через каждые сто-двести метров меняли лидера. Реже всего пускали вперед Михалкова — он был один. Но все же и ему приходилось открывать дорогу. Как-то Никита шел первым, а я — за ним следом. И вдруг увидел, что лидер, толкая нарту, словно куда-то провалился, стал ростом наполовину меньше. Нарта его дернулась, собаки потащили ее, а он остался на месте, будто вколоченный по пояс в сугроб. Видя, что моя упряжка приближается, он стал кричать, махать рукой, чтобы обходили стороной.
По-видимому, слишком тонким был лед, когда выпал первый большой снег, который так и не растаял. Со временем снега навалило еще больше, и эдакое многослойное покрывало не пропускало сильные морозы к реке. Вот и остался лед тонким.
Вытащили Никиту из проруби чаутом. Ему пришлось переодеться на открытом воздухе. Долго возились, пока сняли с него ледяные когагли, брюки, трико, трусы и заменили их “запасными частями”. Немало ушло чистого спирту на растирание и другие процедуры.
— Нам повезло, — сказал позже Володя, — если бы на этом участке шел впереди не он, а, скажем, я, то с моим ростом захлебнулся бы. Впервые я по-настоящему понял, что иметь высокий рост — это преимущество.

Кажется, огоньки увидели все сразу одновременно. Молчали. Думали, галлюцинация. Мол, померещилось. Закрывали глаза, сильно жмурили веки, широко открывали — вновь огоньки. Парные огоньки. Мерцают и двигаются. Их становится больше. Поворачиваешься на сто восемьдесят градусов — опять огоньки. Кругом огоньки.
Мы стояли рядом и молчали. Никита тихо окликнул меня. Я еще тише спросил:
— Ты тоже видишь?
К нам подошел Гена Лысяков (телеоператор, прибывший к нам из Владивостока).
— Что будем делать? — спросил он спокойно, без паники.
Он был уверен, что мы тоже видим огоньки и сейчас думаем только о них. Я обратил внимание, что Гена свой вопрос задал действительно спокойно и без паники.
— Надо будить каюров, — сказал Никита, — карабины наши как палки. В них вся смазка замерзла. Никакой от них пользы.
— А что толку их будить. Вон и Володя с Женей уснули в кукулях. Пусть поспят, — сказал я. — Но надо что-то делать. Вспомни, как старик в чуме рассказывал про волков. Как они окружают со всех сторон и по команде вожака все вместе разом набрасываются на жертву...
— Мы уже жертва — отлично звучит, — попробовал пошутить Гена.
— Постой, постой, — сказал Никита, — старик говорил о том, как он делал факел. Набрал в рот керосину, зажег спичку, поднес ко рту и стал дуть. Факел разогнал волков. А у нас есть ракетница. — Никита побежал к своей нарте, на которой находился его рюкзак с ракетницей.
Огоньков становилось все больше и больше. Кольцо медленно сжималось. Хитрыми обычно считают лис. Но думается, что волки им в этом не уступают. Надо так придумать: словно на цыпочках, подходят к жертве, и никто не смеет раньше времени броситься вперед. Причем в зависимости от силы противника они ведут себя по-разному. Была бы, скажем, всего одна упряжка, они, может, и не стали бы мудрить, а набросились и вмиг растерзали бы ее. А тут понимают, что нас много.
Собаки проснулись, вышли из своих “постелей”. Скулили тихо и трусливо. За ними поднялись и другие и тоже начали тихо и трусливо скулить. Вот это уже нагоняло на нас страх.
— Как звезды на небе, — продолжал шутить Гена, а потом серьезным тоном добавил: — Все-таки я разбужу каюров.
— Не надо пока.
— Ракетница начисто замерзла, не могу согнуть, — закричал Никита и в тот же миг снял с рук двойные перчатки, бросил их на снег и начал голыми руками растирать ракетницу.
— Ты с ума сошел, без рук останешься. Шестьдесят градусов мороза.
— Лучше без рук, чем без головы.
Не поддавалась наша спасительница. Решили греть ее на теле. По очереди приподнимали полы камлейки, кухлянки, свитеров, рубашек (одежда, сшитая из оленьих шкур) и грели на животе, на груди.
И вдруг послышался спасительный щелчок. В ту же секунду Никита, вложив ракеты в ствол ракетницы, прыгнул на нарту. Огоньки были уже совсем рядом. Они нас окружили плотным кольцом.
Выстрел. Над нартой вспыхнуло маленькое солнце, которое тут же погасло, чтобы вновь родиться высоко над головами. Пока красный огонь стремительно падал в одну сторону, на другой стороне зажглось новое солнце, на сей раз уже желтое.
В тот же миг послышались какие-то глухие звуки — это волки, стремительно поворачивая назад, ударялись телами друг о друга. Солнышки зажигались одно за другим. Зеленое, красное, желтое. Это был прекрасный салют. Собаки до выстрелов стояли на ногах, дрожали и скулили едва слышно, боясь собственного дыхания. Но сразу же, как только прозвучал первый выстрел, они бросились в свои глубокие “постели”.
Мы не хотели ничего говорить Володе и Жене, решили, что без очков (стекла очков потрескались от мороза) им и так не весело. Но через некоторое время Женя высунулся из кукуля и негромко сказал:
— А какие они худые, прямо кость и кожа. Совсем как я...
— Кто?! — вырвалось сразу у всех троих.
— Волки.
— А откуда ты знаешь, что они были худыми?
— Когда ударялись друг о друга, слышно было, как костями гремят.
Мы засмеялись. Надо двигаться. Везение нужно уважать. Нам повезло. Но у волков, которые были так близки к цели и уже, наверное, жадно облизывались, сейчас муторно на душе. Могут вновь нагрянуть.
...Двинулись в путь в темноте. Идти невозможно. Ничего не видно. То и дело приходилось останавливать собак. Собакам нужно сходить по делу, значит, останавливается вся “эскадра”. Явно заметно, что собаки, против обычного, довольно часто вынуждают останавливать упряжки. Мочатся часто — не так, как всегда. “Это от пережитого страха”, — подумал я.
— Что с ними такое приключилось? — недоумевал каюр Андрей. А когда узнал, что произошло всего полчаса назад, слез с нарты и громко объявил чаевку.
— Какую еще чаевку, черт побери! Всего-то десять минут идем.
Но чаевка состоялась. Когда начинаешь возмущаться или спорить с коряками и когда они знают, что ты не прав, что ты напрасно споришь, просто не обращают на тебя внимания. Делают свое дело. Оказалось, что чаевка необходима. После того что пережили ребята, нужен костер, нужно хоть немного согреться, попить горячего чаю. Иначе худо может быть. Люди тундры хорошо знают, что всякое напряжение нужно непременно снять. Или спиртом, или чаем.
И в самом деле, когда запылал костер, окончательно прошел страх. До чего все-таки это необходимая штука — ОГОНЬ! До чего он красиво переливается горячими красками и до чего красиво поет, потрескивая! Понатащили кучу кедрача. Такого большого костра у нас никогда не было. Стало светлее. И нам стало веселее. И уж совсем было здорово, когда пили горячий чай с маслом.
Мы спросили каюров, что бы они сделали, если бы их разбудили. Оказывается, встали бы в круг спиной друг к другу, держа в одной руке остол, в другой — нож. Стояли бы так до тех пор, пока волки не растерзали собак. Обычно в стае больше сорока волков не бывает. Вообще-то волки собачье мясо не едят, но когда слишком голодные, то не брезгуют и кровью своих древних сородичей. Но потом все равно нападают на людей. Мы узнали и то, что частенько вот так в тундре люди гибли иногда целыми группами. Слишком тонко и слишком умно действуют волки. Внезапность — вот их оружие.
Мы в то время, конечно, не считали, сколько было волков, точнее, сколько было парных огоньков, но, судя по тому, что они окружили нас сплошным кольцом, их было не меньше сорока.
Странное дело: только теперь мы подумали о количестве волков. И, представив себе, ужаснулись. Сорок волков. Неприятное ощущение.
Восток сначала залился белым светом, потом розовым. Это самое холодное время дня, когда солнце начинает пробуждаться. Если даже ночь была тишайшая, то к моменту рождения солнца идет по земле хиус — поземка, несущая негустую снежную пыль.
Оставив Андрея одного, я перешел на время к Никите, прихватив с собой походную аптечку. Начал медленно растирать ему руки. Такое впечатление, будто он натянул на кисти белые перчатки. К утру пальцы припухли. Я растирал их спиртовым раствором целый час кряду.
— Только честно, ампутировать не придется? — спросил он.
— Нет. Но семь шкур слезет.
— Пусть хоть десять.
— Нет, всего семь. Хотя десять было бы лучше.
— Это еще почему?
— Чтобы каждый из нас по шкуре взял на память. Твои руки спасли десять гавриков...
Я перевязал с разогретой мазью обе кисти Никиты, и теперь ему приходилось на подъемах не тянуть нарту за стоячий баран, а толкать. Мы с Никитой регулярно посылали в соавторстве репортажи из морозной тундры в “Комсомольскую правду”. В те дни репортажные куски Никиты я писал под его диктовку.
...Вот она, Пенжинская тундра, во всем своем величии и красе. Тундра не только величественна и красива. Тундра коварна и жестока. Она не прощает легкомыслия и фанфаронства. Но тех, кто относится к ней уважительно, она не трогает.

На снимках: Никита Михалков и Зорий Балаян в корякской школе; З.Балаян на Севере дальнем; Н.Михалков в гостях у коряков.