Нобелевским лауреатом по литературе в этом году была названа русскоязычная белорусская писательница Светлана Алексиевич. Алексиевич (фото справа) родилась в 1948 году. По образованию она журналист, многие годы работала в газетах и журналах Белорусской ССР. С начала 2000-х живет в Западной Европе. В 2013 году вышел ее роман “Время секонд-хенд” — последняя из пяти книг цикла “Красный человек.

Голоса утопии”. Название говорит само за себя: пятикнижье Алексиевич — это еще одно погружение в советскую душу, еще одна попытка постичь сложное психологическое наследие великой страны, которой больше нет. “Время секонд-хенд” представляет две противоречивые эпохи — советскую и постсоветскую — в форме драматической исповеди — самой личностной форме изложения. Ибо есть память общая — память страны, народа, и частная — это память семьи, память дома. Частная память хранит историческое событие “крупным планом”: так и радость ярче, и боль острее, и слезы горче, и кровь солонее. Одна из глав романа посвящена самой трагической странице позднесоветской истории — резне в Сумгаите и Баку. События преподносятся сквозь пронзительный исповедальный монолог бакинской армянки, вышедшей в те страшные годы замуж за азербайджанца. Алексиевич великолепно удалось передать гнетущую атмосферу конца эпохи, когда, кажется, умирает сама надежда, воссоздать картины первобытной, звериной жестокости враз одичавшего, обесчеловечевшего народа. Текст из романа “Время секонд-хенд” приводится с некоторыми сокращениями.

О РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТЕ... ТОЛЬКО ЗВАЛИ ИХ МАРГАРИТА И АБУЛЬФАЗ

Маргарита К. —  армянская беженка, 41 год

-Ой! Я не об этом... Не об этом хочу... Я знаю другое...

Я до сих пор сплю, закинув руки за голову, привычка тех лет, когда было счастье. Я так любила жить! Я — армянка, но родилась и выросла в Баку. На берегу моря. Море... мое море! Я уехала, но я люблю море, люди и все остальное меня разочаровали, я люблю только море. Мне оно часто снится - серое, черное, фиолетовое. И молнии! Молнии пляшут вместе с волнами. Любила смотреть вдаль, смотреть, как вечером садится солнце, оно к вечеру такое красное, что, кажется, шипит, опускаясь в воду. Камни, нагретые за день, теплые камни, будто живые. Я любила смотреть на море утром и днем, вечером и ночью. Ночью появлялись летучие мыши, и я их очень пугалась. Пели цикады. Полное небо звезд... нигде нет столько звезд... Баку — мой самый любимый город... Самый любимый, несмотря ни на что! Во сне я часто гуляю по Губернаторскому саду и Нагорному парку... поднимаюсь на крепостную стену... И отовсюду видно море - корабли и нефтяные вышки... С мамой мы любили заходить в чайхану и пить красный чай. (На глазах слезы.) Мама — в Америке. Плачет и скучает. Я — в Москве...

В Баку мы жили в большом доме... Был большой двор, во дворе шелковица росла, желтая шелковица. Вкусная! Жили все вместе, одной семьей — азербайджанцы, русские, армяне, украинцы, татары... Тетя Клара, тетя Сара... Абдулла, Рубен... Самая красивая — Сильва, она работала стюардессой на международных линиях, летала в Стамбул, ее муж Эльмир был таксистом. Она — армянка, он — азербайджанец, но никто над этим не задумывался, таких разговоров я не помню. Мир делился по-другому: хороший человек или плохой, жадный или добрый. Сосед и гость. Из одной деревни... города... У всех одна национальность — все советские, все знали русский язык.

Самый красивый, самый любимый праздник у всех — Навруз. Навруз Байрам — день прихода весны. Ждали праздник весь год, праздновали семь дней. Семь дней не запирались ворота и двери... днем и ночью никаких замков и ключей... Жгли костры... Костры горели на крышах и во дворах. Весь город в кострах! В огонь бросали душистую руту и просили о счастье, приговаривали: “Сарылыгин сене, гырмызылыгин мене” — “Все мои невзгоды — тебе, а мою радость мне”. “Гырмызылыгин мене...” Любой зайдет к любому — везде примут как гостя, угостят молочным пловом и красным чаем с корицей или кардамоном. А на седьмой день, главный день праздника, все собирались вместе... за одним столом... Каждый выносил во двор свой стол, и составляли один длинный-длинный стол. На этом столе: грузинские хинкали, армянские бораки и бастурма, русские блины, татарский эчпочмак, украинские вареники, мясо с каштанами по-азербайджански... Тетя Клава приносила свою фирменную селедку под шубой, а тетя Сара фаршированную рыбу. Пили вино, армянский коньяк. Азербайджанский. Пели армянские и азербайджанские песни. И русскую “Катюшу”: “Расцветали яблони и груши... Поплыли туманы над рекой...”. Наконец время сладостей: пахлава, шекер-чурек... Для меня до сих пор вкуснее их ничего нет! Лучше всех сладости получались у моей мамы. “Что у тебя за руки, Кнарик! Какое легкое тесто!” — Всегда ее похвалят соседки.

Мама дружила с Зейнаб, а у Зейнаб было две девочки и сын Анар, с которым мы учились в одном классе. “Отдашь дочь за моего Анара, — смеялась Зейнаб, — станем родственниками”. (Уговаривает себя.) Плакать не буду... Плакать не надо... Начнутся армянские погромы... И тетя Зейнаб, добрая наша тетя Зейнаб, вместе со своим Анаром... мы убежали, прятались у добрых людей... они вытащат ночью из нашего дома холодильник и телевизор... газовую плиту и новенькую югославскую стенку... А один раз Анар встретит со своими друзьями моего мужа, и они будут бить его железными прутьями: “Какой ты азербайджанец? Ты — предатель! Ты живешь с армянкой — нашим врагом!”. Меня увела к себе подруга, я жила у них на чердаке... Каждую ночь чердак открывали, кормили меня — и я снова уходила наверх, вход забивали гвоздями. Намертво забивали гвоздями. Найдут - убьют! Я вышла оттуда с седой челкой... (Совсем тихо.) Другим говорю: не надо обо мне плакать... А у самой слезы... Анар мне в школе нравился, он был красивый мальчик. Один раз мы с ним даже целовались... “Привет, королева!” — поджидал он меня у ворот школы. Привет, королева!

Я помню ту весну... конечно, она вспоминается, но теперь уже редко... не часто... Весна-а-а-а! Я окончила училище и устроилась связисткой на телеграфе. На Центральном телеграфе. Люди стоят у окошка: одна плачет - мать умерла, другая смеется - у нее свадьба. С днем рождения! С золотым юбилеем! Телеграммы, телеграммы. Вызываю Владивосток, Усть-Кут, Ашхабад... Работа веселая. Не скучная. А любовь ждешь... в восемнадцать лет всегда ждешь любовь... Я думала, что любовь приходит только раз, и то, что это любовь, ты понимаешь сразу. А было смешно, получилось очень смешно. Мне не понравилось, как мы с ним познакомились. Утром я иду мимо охраны, все меня уже знали, никто пропуска не требовал: привет-привет — без вопросов. “Предъявите пропуск”. Я остолбенела. Стоит передо мной высокий красивый парень и не пропускает. “Вы каждый день меня видите...” — “Предъявите пропуск”. А я в этот день забыла пропуск, роюсь в сумке — у меня никаких документов. Вызвали моего начальника... я получила выговор... И так разозлилась на этого парня! А он... У меня была ночная смена, и он приходит с другом пить чай. Надо же! Приносят пирожки с повидлом, теперь уже нет таких пирожков, вкусные, но откусывать страшно — никогда не знаешь, с какой стороны вылезет повидло. Хохотали! Но я с ним не разговаривала, обижалась. Еще через несколько дней нашел меня после работы: “Я купил билеты в кино — пойдешь?”. Билеты на мою любимую кинокомедию “Мимино” с Вахтангом Кикабидзе в главной роли, я смотрела ее десять раз, знала весь текст наизусть. Как оказалось, он тоже. Идем и перекликаемся, проверяем друг друга: “Я тебе один умный вещь скажу, только ты не обижайся”. — “Как я эту корову продам, если ее тут все знают?” И... началась любовь... У его двоюродного брата были большие парники, он торговал цветами. На встречу Абульфаз всегда приходил с розами — красные и белые... Розы бывают даже сиреневые, как будто подкрашенные, а они — настоящие. Я мечтала... Я часто мечтала о любви, но я не знала, как может биться мое сердце, из груди рваться. На мокром пляже оставались наши письма... на песке... большими буквами: “Я тебя люблю!!!”. Через десять метров еще раз: “Я тебя люблю!!!”. Тогда по городу везде стояли железные автоматы с газированной водой, и в автомате один стакан на всех. Помоешь и пьешь. Подходим — нет стакана, и второй автомат без стакана. Я хочу пить! Мы столько пели, орали, смеялись у моря — я хочу пить! С нами долго происходили волшебные вещи, невероятные, а потом перестали. Ой, я знаю это... Правда! “Абульфаз, я хочу пить! Придумай что-нибудь!” Он смотрит на меня и поднимает руки к небу, что-то долго-долго говорит-говорит. И откуда-то... из-за заросших травой заборов и закрытых лотков появляется пьяный человек и отдает стакан: “Кра-а-сы-вой дэвушке — не жалко”.

А этот рассвет... Нигде ни души, только мы. И туман с моря. Я иду босиком, из-под асфальта туман ползет, как пар. Опять — чудо! Появляется вдруг — солнце! Свет... освещение... как в середине летнего дня... На мне мгновенно высыхает мое летнее платье, влажное от росы. “Ты такая красивая сейчас!” А ты... ты... (На глазах слезы.) Другим говорю: не надо плакать... А сама... Все вспоминается... вспоминается... Но каждый раз все меньше голосов и снов все меньше. Я мечтала тогда... я летала! Только... Не было! Не было у нас хеппи-энда: белого платья, марша Мендельсона, свадебного путешествия... Скоро, очень скоро... (Останавливается.) Что-то хотела сказать... Что-то... Забываю самые обыкновенные слова... стала забывать... Я хотела сказать, что скоро, очень скоро... Меня прятали в подвалах, я жила на чердаках, я превратилась в кошку... в летучую мышь... Если бы вы могли понять... если бы могли... если бы вы знали, как страшно, когда ночью кто-то кричит. Одинокий крик. Закричит ночью одинокая птица, и всем жутко. А если это человек? Я жила с одной мыслью: я люблю... люблю и еще раз люблю. По-другому бы не смогла, не вынесла. Как же — такой ужас! С чердака спускалась только ночью... шторы толстые, как одеяло... Однажды чердак открыли утром: “Вылезай! Ты спасена!”. В город вошли русские войска...

Думаю об этом... Я думаю об этом даже во сне — когда все началось? Восемьдесят восьмой год... На площади собираются какие-то люди, они все в черном, танцуют и поют. Танцуют с ножами и кинжалами. Здание телеграфа рядом с площадью, все на наших глазах. Облепим балкон — и смотрим. “Что они кричат?” — спрашиваю. “Смерть неверным! Смерть!” Это продолжалось долго, очень долго... много месяцев... Нас стали отгонять от окон: “Девочки, это опасно. Сидите на своих местах и не отвлекайтесь. Работайте”. Во время обеда обычно пили чай вместе, и вдруг в один день: азербайджанки сели за один столик, армянки — за другой. Одномоментно, понимаете? А я никак не могла понять, никак. До меня еще ничего не доходило. У меня любовь... я занята своими чувствами... “Девочки! Что случилось?” — “Ты не слышала? Начальник сказал, что скоро у него будут работать только чистокровные мусульманки”. Моя бабушка пережила армянский погром в пятнадцатом году. Я помню... Она мне в детстве рассказывала: “Когда я была такая маленькая, как ты, моего папу зарезали. И маму, и тетю. Всех наших овец... — Глаза у бабушки всегда были печальные. — Резали соседи... До этого нормальные люди, можно даже сказать, хорошие. За столом в праздники вместе сидели...”. Я думала, что это было давно... разве это может быть сейчас? Спрашиваю у мамы: “Мама, ты видела — мальчики во дворе играют не в войну, а в резню армян? Кто их научил?” — “Молчи, дочь. Соседи услышат”. Мама все время плакала. Сидела и плакала. Дети тягали по двору какое-то чучело и тыкали в него палками, детскими кинжальчиками. “Кто это?” — я позвала маленького Орхана, внука маминой подруги Зейнаб. “Это армянская старуха. Мы ее убиваем. Тетя Рита, а кто ты? Почему у тебя русское имя?” Имя мне мама придумала... Мама любила русские имена и всю жизнь мечтала увидеть Москву... Папа бросил нас, папа жил с другой женщиной, но все равно это был папа. Я отправилась к нему с новостью: “Папа, я выхожу замуж!” — “А хороший парень?” — “Очень. Но зовут его Абульфаз...” Папа молчит, он хочет мне счастья. А я полюбила мусульманина... у него другой Бог... Папа молчит. И вот... Абульфаз пришел к нам в дом: “Хочу просить твоей руки”. — “А почему ты один, без сватов? Без родственников?” — “Они все против, а мне никто, кроме тебя, не нужен”. И мне... Мне тоже не нужен. Что делать нам с нашей любовью?

Вокруг творилось не то, что внутри... Не то... совсем не то... Ночью страшно и тихо в городе... Ну как же так, я не могу так. Ну что же такое — ужас! Днем люди не смеются, не шутят, перестали покупать цветы. Раньше обязательно кто-то идет по улице с цветами. Там целуются и тут целуются. А теперь... Те же люди идут... и не смотрят друг на друга... Что-то повисло над всем и над всеми... какое-то ожидание...

Сейчас уже не могу все точно вспомнить... Менялось изо дня в день... Теперь все знают про Сумгаит... от Баку до Сумгаита тридцать километров... Там был первый погром... У нас работала девочка из Сумгаита, и вот — все после смены домой, а она остается на телеграфе. Ночует в подсобке. Ходит заплаканная, на улицу даже не выглядывает, ни с кем не разговаривает. Спрашиваем — молчит. Но когда она заговорила... стала она говорить... Я хотела ее не слышать... Не слышать! Ничего не слышать! Ну что же такое! Ну что же такое — как же так! “Что с твоим домом?” - “Дом разграбили”. — “А с твоими родителями?” — “Маму вывели во двор, раздели догола и - на костер! А сестру беременную заставили танцевать вокруг костра... А когда убили, железными прутьями выковыривали из нее ребенка...” — “Замолчи! Замолчи!” — “Папу порубили... топором... Родственники узнали его только по ботинкам...” — “Замолчи! Прошу тебя!” — “Собирались мужчины, молодые и старые, по двадцать-тридцать человек и врывались в дома, где жили армянские семьи. Убивали и насиловали — дочь при отце, жену при муже...” — “Замолчи! Лучше заплачь”. А она не плакала... так ей было страшно... “Жгли автомобили. На кладбище валили плиты с армянскими фамилиями... мертвых ненавидели...” — “Замолчи! Разве такое может быть с людьми?!” Начали мы все ее бояться... А телевидение, радио и газеты... ни одного слова про Сумгаит... Только слухи... У меня потом спрашивали: “Как вы жили? Как вы жили после всего?”. Пришла весна. Женщины надели легкие платья... Такой ужас — и так вокруг красиво! Понимаете? И море.

Я собираюсь замуж... Мама просит: “Доченька, подумай”. Папа молчит. Идем с Абульфазом по улице, встречаем его сестер: “Почему ты сказала, что она уродина? Посмотри, какая хорошенькая девочка”. — Это они так между собой перешептываются. Абульфаз! Абульфаз! Прошу: “Давай распишемся без свадьбы, свадьбу делать не будем”. — “Ты - что? У нас считается, что жизнь человека состоит из трех дней: дня, когда ты родился, дня, когда ты женился, и дня, когда ты умрешь”. Он не мог без свадьбы, без свадьбы счастья не будет. Его родители категорически против... категорически! не дали ему денег на свадьбу и даже не вернули тех денег, что он сам заработал. А все должно быть по обряду... по старым обычаям... Азербайджанские обычаи красивые, я их люблю... Первый раз в дом невесты приходят сваты, их только выслушивают, а на второй день они уже получают согласие или отказ. Тогда пьют вино. Купить белое платье и колечко — дело жениха, он приносит их в дом невесты обязательно утром... и чтобы был солнечный день... потому что счастье надо уговорить, а темные силы отвадить. Невеста принимает дар и благодарит жениха, при всех целует. На плечах у нее белый платок, знак чистоты. День Свадьбы... С обеих сторон на свадьбу приносят много подарков, гору подарков, их кладут на большие подносы, обвязанные красными лентами. Еще надувают сотни разноцветных шаров, они несколько дней летают над домом невесты, чем дольше они летают, тем лучше, значит, любовь сильная и взаимная.

Моя свадьба... наша... Все подарки от дома жениха и от дома невесты... покупала моя мама... И белое платье, и золотое колечко... За столом родные невесты должны перед первым тостом встать и расхваливать девушку, а родные жениха хвалят парня. За меня держал слово мой дедушка, он закончил и спрашивает Абульфаза: “А кто за тебя нам слово замолвит?” — “Я сам за себя скажу. Я люблю вашу дочь. Люблю больше жизни”. Так он это сказал, что всем понравился. Сыпали нам на порог мелкие монеты, рис — для счастья и богатства. И там... Есть один момент... Есть во время свадьбы такой момент, когда родные с одной стороны должны встать и поклониться родным с другой стороны, а те — тоже. Абульфаз встал один... как безродный... “Я рожу тебе ребеночка, ты не будешь один”, — подумала я. Клятвенно. А он знал, я давно ему призналась, что в юности тяжело болела и врачи вынесли приговор: рожать мне нельзя. Он и на это был согласен, только бы нам быть вместе. Но я... Я решила — рожу. Пусть даже сама умру, но ребеночек-то останется.

Мой Баку... ...море... море... море... ...солнце... солнце... солнце... Не мой Баку...

...Дверей в подъезде нет, большие дыры от дверей завешены кусками целлофана...

...Мужчины или подростки... от ужаса не запомнила... бьют — убивают кольями (где они их нашли в городе?) женщину... она лежит на земле без звука. Люди увидят — сворачивают на другую улицу. Где милиция? Милиция исчезла... днями я не видела ни одного милиционера... Абульфаза дома тошнит. Он добрый, очень добрый. Но откуда взялись те... там, на улице? Навстречу нам бежал человек весь в крови... пальто, руки в крови... в руках длинный кухонный нож, которым зелень режут... У него было торжественное... может, даже счастливое лицо... “Я его знаю”, — сказала знакомая девочка, с которой мы стояли на остановке и ждали автобуса.

...Что-то во мне тогда исчезло... чего-то во мне больше нет...

...Мама уволилась с работы... Уже опасно было ходить по улицам, ее узнавали сразу. А меня нет. При одном условии — никаких документов с собой не брать. Никаких! Абульфаз встречал меня после работы, мы шли вместе, никто не подозревал, что я — армянка. Но любой мог подойти и потребовать: “Покажи паспорт!”. “Прячьтесь. Уходите”, — предупредили соседи, русские бабушки. Молодые русские уехали, бросили квартиры, хорошую мебель. Остались бабушки... добрые русские бабушки...

...А я уже беременная... Я ношу под сердцем ребенка...

Резня в Баку продолжалась несколько недель... одни говорят так, а другие говорят, что больше... Убивали не только армян, убивали и тех, кто прятал армян. Меня прятала моя азербайджанская подруга, у нее семья — муж и двое детей. Когда-нибудь... Клянусь! Я приеду в Баку, приеду со своей дочкой и приду в этот дом: “Это — твоя вторая мать, доченька”. Шторы толстые... как пальто... такие шторы... это специально пошили, из-за меня. Ночью я спускалась с чердака... на час-два... Говорили шепотом, со мной надо было разговаривать. Все понимали: со мной надо говорить, чтобы я не онемела, не сошла с ума. Не потеряла ребенка и не завыла ночью. Как зверь.

Я помню наши разговоры, хорошо помню. Весь день сидела на чердаке и перебирала их в памяти. Я — одна... Полоска неба узенькая... через щель...

“...Остановили на улице старого Лазаря и стали бить... “Я - еврей”, - доказывал он. Пока нашли паспорт, искалечили...”

“...Убивают за деньги и просто так... Особенно ищут дома, где живут богатые армяне...”

“...В одном доме убили всех... А самая маленькая девочка залезла на дерево... Они ее как птичку... Ночью плохо видно, долго не попадали. Злились... целились. Упала им под ноги...”

Муж подруги был художник. Я любила его картины, он рисовал женские портреты и натюрморты. И я помню, как он подходил к книжным полкам и стучал по корешкам: “Надо все сжечь! Сжечь! Я больше книгам не верю! Мы думали, что добро победит — ничего подобного! Спорили о Достоевском... Да, эти герои всегда тут! Среди нас. Рядом!”. Я не понимала, о чем он говорит, я - девочка простая, обыкновенная. В университете не училась. Умела только плакать... вытирать слезы... Я долго верила, что живу в самой лучшей стране, среди самых лучших людей. Так нас в школе учили. А он переживал страшно, переживал это очень тяжело. И у него случился инсульт, его парализовало... (Остановилась.) Помолчу... Что-то дрожу вся... (Через несколько минут продолжает.) Вошли в город русские войска. Я могла уже вернуться домой... Он лежал, только одной рукой мог немного шевелить. И он меня обнял этой рукой. “Всю ночь я думал о тебе, Рита, и о своей жизни. Много лет... Всю жизнь я боролся с коммунистами. А теперь у меня сомнения: пусть бы нами правили эти старые мумии, цепляли друг другу очередные Звезды Героев, а мы не ездили бы за границу, не читали запрещенные книги и не ели пиццу — пищу богов. Но та маленькая девочка... она осталась бы жива, никто бы ее не подстрелил... Как птичку... И ты не сидела бы на чердаке как мышь...” Скоро он умер... через короткое время... Тогда многие умирали, умирали хорошие люди. Не могли все это перенести.

На улицах везде русские солдаты. Военная техника. Русские солдаты... они же были мальчики... в обморок падали от того, что увидели...

У меня восьмой месяц беременности... Скоро рожать. Ночью мне плохо, звоним в “скорую помощь” - там услышат армянскую фамилию и кладут трубку. В роддом тоже не взяли, ни по месту жительства... нигде... Открывают паспорт и сразу - мест нет. Мест нет! Никуда и никак, никак. Мама нашла старую акушерку, русскую женщину, которая когда-то у нее роды принимала... давным-давно... Нашла она ее где-то в поселке на окраине города. Звали ее Анна... отчество не помню. Раз в неделю она приходила к нам домой, наблюдала за мной и говорила, что роды будут тяжелые. Схватки начались ночью... Абульфаз побежал ловить такси, дозвониться не смог. Таксист приехал и увидел меня: “Что — армянка?” — “Она — моя жена”. — “Нет, я не поеду”. Муж заплакал. Достал кошелек и показывает деньги, всю свою зарплату: “На... Я тебе все отдам... Спаси мне жену и ребенка”. Мы поехали... поехали все... И мама с нами тоже. Поехали в поселок, где жила Анна, в больницу, где она работала на полставки. Подрабатывала к пенсии. Она уже ждала нас, и меня сразу положили на стол. Рожала я долго... семь часов... Рожали мы вдвоем: я и азербайджанка, там была одна подушка, и эту подушку отдали ей, я очень низко головой лежала. Неудобно, больно... Мама стояла у дверей. Ее гнали, она не уходила. А вдруг украдут ребенка... а вдруг? Все могло быть... все тогда могло быть... Родила я девочку... Принесли мне ее один раз, показали и больше не несут. Другим матерям (азербайджанкам) дают детей кормить, а мне - нет. Ждала я два дня. А потом... по стеночке... держась за стеночку... доползла до комнаты, где лежали дети. Ни одного ребенка нет, только моя девочка лежит, а двери и окна — настежь. Потрогала я ее, она горит, вся горячая. Как раз пришла моя мама... “Мама, забираем ребенка и уходим. Ребенок уже больной”.

Дочка долго болела. Лечил ее старый врач, он был давно на пенсии. Еврей. Но он ходил и помогал армянским семьям. “Армян убивают за то, что они армяне, как когда-то убивали евреев за то, что они евреи”, — говорил он. Был очень-очень старый. Дочке дали имя Ира... Иринка... Решили: пусть будет русское имя, оно защищает. Абульфаз первый раз взял ребенка на руки и заплакал. Рыдал... От счастья... оно тоже тогда было — счастье... Наше счастье! В это время заболела его мама... Он стал часто уходить к своим родственникам. Возвращался от них... я не найду слов... каким он возвращался. Возвращался к нам чужим, с незнакомым лицом. Я, конечно, пугалась, не спала ночами, думала-передумала — надо уезжать. Уезжать надо! Ну так же нельзя, я не могу так. Бежать... бежать, чтобы забыть... А если бы стерпела — умерла... я знаю, что умерла бы...

Первой уехала мама... Следом — папа со своей второй семьей. За ними — мы с дочкой. Уезжали по подложным документам... с паспортами на азербайджанские фамилии... Три месяца не могли купить билеты. Такие были очереди! А зашли в самолет — ящиков с фруктами и картонных коробок с цветами там было больше, чем пассажиров. Бизнес! Бизнес процветал. Впереди нас сидели молодые азербайджанцы, они всю дорогу пили вино и говорили, что уезжают, потому что не хотят убивать. Не хотят идти на войну и умирать. Девяностый год... Вовсю шла война в Нагорном Карабахе... Эти ребята откровенно признавались: “Мы не хотим ложиться под танк. Мы не готовы”. В Москве нас встретил двоюродный брат... “А где Абульфаз?” — “Прилетит через месяц”. Собрались вечером родственники... Все меня просили: “Ты говори, говори — не бойся. Те, кто молчит, начинают болеть”. Через месяц я начала разговаривать, а думала, что уже не буду. Замолчу — и все.

Я ждала... и ждала... и ждала... Абульфаз приехал к нам не через месяц... и не через полгода, а через семь лет. Через семь лет... Семь... А-а-а-а... Если бы не дочь... я не выжила бы... Дочь меня спасла. Ради нее я держалась изо всех сил. Чтобы выжить, надо хотя бы тоненькую ниточку найти... Чтобы выжить... и ждать... Просто утро... еще одно утро... Он вошел в квартиру, обнял нас с дочкой. Стоит. Он стоит... еще стоит в прихожей... и я вижу, как он медленно-медленно, на моих глазах падает. Через какую-то минуту он уже лежал на полу, в пальто и в шапке. Дотащили его до дивана, положили. Перепугались: надо вызвать врача — а как? У нас нет московской прописки, нет медицинской страховки. Мы — беженцы. Пока мы так соображали, мама плакала... дочка с вот такими глазами сидела в углу... Ждали папу — а папа приехал и умирает. В это время он открыл глаза: “Не надо врача. Не бойтесь. Все! Я — дома”. Тут буду плакать... Тут буду... (Первый раз за все время нашего разговора заплакала.) Как тут без слез... Месяц он ходил за мной по квартире на коленях, целовал и целовал руки: “Что ты хочешь сказать?” — “Я люблю тебя”. — “Где ты был столько лет?”

...У него выкрали один паспорт... Второй... Все это его родственники...

“Куда собрался?” — “К жене”. — “Ты едешь к врагу нашему. Ты нам не брат. Не сын”.

Я ему звонила... Мне отвечали: “Дома нет”. А ему передавали, как будто я звоню и говорю, что выхожу замуж. Я звонила и звонила. Трубку брала его родная сестра: “Забудь номер этого телефона. У него другая женщина. Мусульманка”.

...Мой папа... Хотел мне счастья... Забрал мой паспорт и отдал его каким-то ребятам, чтобы мне поставили печать о разводе. Фальшивую. Что-то они красили, стирали и исправляли, и там сейчас — дырка. “Папа! Зачем ты это сделал? Ты же знаешь — я люблю!” — “Ты любишь нашего врага”. Паспорт у меня испорчен... теперь недействительный...

...Читала Шекспира “Ромео и Джульетта”... Про вражду двух семейных кланов — Монтекки и Капулетти. Это все про меня... я каждое слово там понимала...

Я не узнавала дочь. Она стала улыбаться... С первой минуты, когда его увидела: “Папа! Па-почка!”. Маленькая... она доставала из чемодана его фотографии и целовала. Но так, чтобы я не видела... И не плакала...

И это не конец... Вы думаете это все? Конец? Ой, конца еще нет...

...И здесь живем как на войне... Везде чужие. Меня вылечило бы море. Мое море! А моря рядом нет...

...Я метро мыла, туалеты чистила. На стройке кирпичи таскала и мешки с цементом. Сейчас в ресторане убираю. Абульфаз евроремонты делает в богатых квартирах. Добрые люди платят, плохие обманывают: “Вали отсюда, чучмек! Сейчас в милицию позвоним”. У нас нет прописки... нет никаких прав... Таких, как мы, тут как песка в пустыне. Сотни тысяч людей бежали из дому: таджики, армяне, азербайджанцы, грузины, чеченцы... Бежали в Москву — в столицу СССР, а это уже столица другого государства. А нашего государства уже на карте не найти...

...Дочка год назад окончила школу... “Мама... папа... Я учиться хочу!” Паспорта у нее нет... Живем транзитом. Живем у одной бабушки, она переехала к сыну, а нам сдала свою однокомнатную квартиру. Милиция стучит с проверкой документов... Мы — как мыши, затаимся. Опять как мыши. Выкинут назад... А куда назад? Куда нам ехать? Выкинут в двадцать четыре часа! Денег, чтобы откупиться, у нас нет... И другую квартиру уже не найти. Везде висят объявления: “Сдадим квартиру славянской семье...”, “Сдадим... православной русской семье. Других просим не беспокоить...”

...Из дому вечером — никуда! Муж или дочка задержатся где-нибудь — я валерьянку пью. Прошу дочку: не крась брови, не носи яркие платья. Там убили армянского мальчика, там зарезали таджикскую девочку... азербайджанца искололи ножом... Раньше мы все советские были, а теперь у нас новая национальность — “лицо кавказской национальности”. Я бегу утром на работу и никогда не смотрю молодым ребятам в лицо — у меня черные глаза, черные волосы. В воскресенье, если выйдем с семьей на улицу, то прогуляемся в своем районе, возле своего дома. “Мама, я хочу на Арбат. Хочу походить по Красной площади”. — “Туда не пойдем, доченька. Там — скинхеды. Со свастикой. Их Россия — для русских. Без нас”. (Молчит.) Никто не знает, сколько раз я хотела умереть.

...Моя девочка... она с детства слышит: “чучмечка”... “чурка”... Маленькая ничего не понимала. Вернется из школы, я ее целую, целую, чтобы она все эти слова забыла.

Все армяне из Баку уехали в Америку... чужая страна их приняла... И мама уехала, и папа, и много наших родственников. Я тоже пошла в американское посольство. “Расскажите вашу историю”, — попросили меня. Я рассказала им про свою любовь... Молчали, они долго молчали. Молодые американцы, совсем молодые. Потом стали говорить между собой: и паспорт, мол, у нее испорченный, и странно все-таки, почему муж семь лет не приезжал? Муж это или не муж? Слишком красивая и страшная история, чтобы поверить. Так они говорили. Я немножко знаю английский... Я поняла, что они мне не верят. А у меня нет других доказательств, кроме того, что я люблю... Вы мне верите?

— Я верю... — говорю я. — Я выросла в той же стране, что и вы. Я верю! (И мы обе плачем.)

Подготовили:

Владимир ДИЛАНЯН,

Ева КАЗАРЯН