Новый совместный творческий проект "НВ" знакомит читателей с наиболее значимыми публикациями журнала "Литературная Армения". Надеемся, что расширение аудитории журнала, который выходит лишь раз в три месяца, позитивно отразится на творческой биографии издания, ставшего за прошедшие пять десятков лет  знаковым событием в армянской периодике.

В одном из последних номеров "ЛА" с интересными очерками выступила петербуржская писательница Ануш ВАРДАНЯН (на снимке). В Петербурге она известна не только писательскими трудами, но и сценариями ряда художественных фильмов, в свое время снятых на "Ленфильме". Свои очерки автор озаглавила так: "Путевые заметки непутевой армянки". От себя добавим: побольше бы таких "непутевых". Очерки - на уровне, дай бог каждому. В данном случае каждому, кто пишет о приграничье.

ОТ АВТОРА

В этом знакомом городе, где улицы скачут то в гору, то с горы, в этом городе, где линия горизонта обороняется от глаза то горой, то горкой, в этом городе, который и сам суть гора - нагромождение, мне предстоит провести ближайшие три-четыре месяца. Если не случится ничего экстраординарного. Если выдержу. Если меня он выдержит. Ну, ничего. Бог не выдаст - свинья не съест. Поборемся. Главное, что в этом городе - не где-то, не где-нибудь - здесь, в городе моей сердечной привязанности. И хоть это больше не страна моего детства, не город моей ранней юности, и хоть мы осточертеем друг другу, как бывало не однажды, но все-таки я надеюсь на новый роман с ним - с городом. Я надеюсь опереться, наконец, на розовое туфовое плечо, я надеюсь постоять, наконец, двумя ногами на черствой морщинистой земле - хоть коротко, но все же достаточно, чтобы перевести дух от странствий, от бездомья, от извечного моего плача по уходящей натуре бытия.

Oктябрь 2015 года, Ереван

РОДИНА ИЛИ СМЕРТЬ

Далеко в ощерившихся камнях Закавказья, в Армении, есть место, которое еще предстоит открыть не только остальным благочестивым землянам, но и самим армянам. Мало кто приезжает сюда: далеко и опасно - стреляют, граница рядом. Место это - Тавушcкая область, рассыпавшая по лесистым горам драгоценные деревеньки-бусины.

Путь сюда не то чтобы долог - труден. Шоссе от Еревана до Иджевана прямолинейно, как утверждение "Высокогорное озеро Севан - национальное достояние Армении". Постепенно, но неуклонно поднимаясь всё выше и выше, трасса выносит путешественника как раз мимо Севана к городу Иджеван. Он-то и является административным центром области, но наша цель - отдаленный приграничный район области, Шамшадин. А туда уж дорога пролегает по лесистым горам и даже сквозь них. Нам нужно туда, где пейзажи красивы настолько, что хочется остаться там навсегда и когда-нибудь там умереть. Туда, где это желание вполне исполнимо, но не в его мирной, пасторальной интерпретации - вот уже больше двадцати лет здесь нет покоя, здесь стреляют.

На выезде из Иджевана на обломке скалы стоит посеребренная статуя горного козла, будто предупреждая, что добраться до цели может только выносливый упрямец. Под статуей пасется тощая корова благородного цвета шампань. Едем-едем - мимо ржавого остова почившего давненько грузовика, мимо мобильного подъемного крана "Ивановец", мимо трогательной лачужки на краю фермерского поля. Мы едем к границе. Граница с Азербайджаном хоть и на замке, но замок этот - местные жители.

Возле придорожного ресторанчика "Дружба" щиплют траву пестрые куры и молоденький петух, откуда ни возьмись появляется кролик, потом второй. Подходит собака с отвисшими сосцами, становится рядом со столом и успешно имитирует простодушие - смотрит на нас круглыми золотистыми глазами, кажется удивленной и до смерти голодной. Мы кормим, мы отвлекаемся, мы даже шутим, отгоняя тяжесть предстоящего дела - едем посетить семью погибшего на границе сержанта-контрактника. Мы - это журналист-правозащитник Жанна Алексанян, оператор Термине Енокян и фотограф Ани Геворгян. Я тут сбоку припека, я лишь влюбленный в Армению наблюдатель. Но я здесь, и мне впервые предстоит войти в дом погибшего сержанта, впервые придется посмотреть в глаза его родителям и впервые же прислушаться к обманчивой тишине этих прекрасных гор.

Выехав из городка Берд - районного центра Шамшадина, проехав совсем чуток, мы сталкиваемся с привычной проблемой любого путешествия в глубинку, в какой бы стране эта "глубинка" ни находилась: внезапно кончается асфальт. В общем-то мы к этому были готовы, но здесь уже начались дожди, пока кратковременные, но уже настойчивые, почти ежедневные. А это значит, что наш путь - это глинистая грязь, пока еще проходимая, но почти отвесный уклон дороги выглядит на мой дилетантский глаз угрожающе, во всяком случае для нашего пожившего "опеля". На площадке, зависшей над далью и войной, мы останавливаемся: не знаем, куда ехать - направо или налево, вверх или вниз. И там и тут деревни, дальше, впереди - Азербайджан. Оттуда стреляют. Я впервые понимаю, что означает "как на ладони", и могу обойтись без стыдливого "как" - здесь действительно всё распахнуто настежь, обзор такой, что можно стрелять и наугад, всё равно в кого-нибудь попадешь. Тот парень, в дом которого мы едем, погиб от снайперского выстрела. А вокруг красота, захватывает дух, и воображение стыдливо помалкивает: что тут добавишь, что придумаешь?

Нам помогают - пожилой мужчина и худой, гибкий как ветка молодой парень на местном шамашадинском диалекте объясняют нам, куда ехать, показывают, где основные вражеские форпосты, откуда исходит большая опасность. По прямой до границы километра два, а то и меньше, а на машине, петляя по горам, нужно преодолеть семь. Мы стоим прямо напротив азербайджанского форпоста, на той же высоте между нами - армянские села. И по ним стреляют, и 15 января 2015 года выстрелом снайпера был убит Арман. Эти двое знали его, сверху они показывают на блестящие крыши и объясняют, в какой стороне примерно дом его родителей.

Мы въезжаем в деревню Чоратан. Парень в камуфляжной форме что-то пилит в небольшой мастерской. Жанна выходит из машины и спрашивает, где найти Рузанну, вдову погибшего. Жанна располагает к себе людей бесстрашной открытостью и спокойными модуляциями голоса. Ей всегда всё рассказывают с готовностью. Вот и плотник показывает, куда ехать - в детский сад, там работает Рузанна. Детский сад на очередном уступе и хорошо просматривается с азербайджанской стороны. Перед детским садом военный грузовик. Несколько ступенек вверх, и в застекленном коридоре мы видим рядок детских туфелек-ботиночек. Дети, а их целых тридцать душ, спят - тихий час. Заведующая говорит, что в саду ремонт и потому пока они не могут брать детей ясельного возраста. Но ремонт вот-вот завершится, и тогда детей станет больше.

- Стреляют?

- Стреляют. И вчера, и с утра сегодня.

Рузанны нет, она ушла домой. Дом ее совсем близко, и мы отправляемся туда. С удивлением отмечаем, что над входом в здание бывшего Дома культуры два флага - армянский и итальянский. Зарубка на память: спросить, что это означает.

Головы стариков, сидящих на завалинке у магазина над дорогой, оборачиваются к нам. Здороваемся. Еще раз сверяемся, правильно ли едем. На деревенской площади - родник-памятник в честь погибшего Армана.

Дом Рузанны чист и холоден - каменный двор, десяток ступеней с цокольного этажа в жилые помещения, идеальная последовательность во всем: деревенский и без того трудный быт не может быть усложнен "творческим беспорядком". Рузанна - молодая женщина с вздернутым не по-армянски профилем, сдержанная, немногословная. Она рассказывает о муже, о своем Армане - служил в армии, потом пытался найти работу, ездил в Ереван и даже в Москву. Хотел перевезти семью в спокойные и сытые края - не сложилось. Вернулся и пошел контрактником в армию, это единственный способ свести концы с концами для местных мужчин. Служил здесь же, на границе. Два контракта по три года. До окончания второго оставалось пятнадцать дней. Выстрел снайпера. Всё. Трое детей, сиротство, вдовство. Рузанне 31 год. Что теперь? Вспомоществование в 60 тысяч драмов в месяц - тридцать от государства и еще тридцать от общественных организаций. Я подсчитала - 7874 рубля. Да, Рузанна работает в детском саду, но платят ей не деньгами - мукой и топленым маслом. По окончании контракта Арман всё же лелеял надежды пробиться в достойную жизнь, совершить еще один рывок в богатую Россию, возможно, получилось бы на этот раз, поехал бы, устроился, потом и их бы забрал, но не сложилось:

- И не вернулся, и не уехал.

Она не плачет даже, роняет тихие слезы. На руках у нее трое детей - тринадцати, двенадцати и пяти лет. Одна из дочерей, Мелине, увлечена танцами, но в деревне такого кружка нет. Девочка занимается макраме, компьютером, рисованием, но очень хочется танцевать.

- Почему там на клубе итальянский флаг?

- Они нам очень помогают. Все детские кружки - это итальянская благотворительная программа.

- Рузанна, чего бы вы хотели, какой помощи от государства вы ждете? - спрашивает Жанна.

- Работу за деньги, - без паузы отвечает молодая вдова.

- Стреляют?

- Стреляют. Боимся.

Мы направляемся в дом родителей Армана. Худенькая двенадцатилетняя Мелине, дочь погибшего сержанта, сидит впереди, на коленях у Жанны, и показывает дорогу.

Дом Рашида и Норы устроен так же: внизу подсобные помещения, лестница вверх - прочное вековое жилье. Большой стол вдоль стены, буфет светлого дерева, портрет сына на самой макушке. С фотографии смотрит молодой мужчина с миндалевидным разрезом глаз, рано обнажившимся лбом, высокими скулами и орлиным носом-клювом - типичная внешность типичного "кавказца". Мимо таких парней мы в России проходим каждодневно. Часто они строят дома, ремонтируют квартиры и слесарят в автомастерских. Но Арману не обломился ни кусок, ни крошка от нелегального российского пирога, ему досталась пуля снайпера.

- Пуля вошла вот здесь вот, - Рашид показывает в область щеки чуть повыше подбородка, - а вышла здесь. Разорвала артерию. Кровь вытекла стремительно. Судмедэксперт сказал, что умер он в считанные минуты: вся кровь вытекла.

Рашид - учитель истории. Нора, его жена, - учитель рисования. Они рассказывают о сыне и называют его "ребенок". "Ребенок сказал…", "Ребенок сделал…" "Ребенок не вернулся…" Нора плачет постоянно, но при этом она ни на секунду не забывает, что в доме гости: появляются на столе виноград и яблоки, кофе, молодое вино, ореховое варенье. Девочки - фотограф и оператор - кофе не пьют, и им заварен чай. Нора грозится зарезать куренка, мы испуганным хором отказываемся. Она достает фотографии Армана, школьное сочинение о нем "Я нашел своего героя" и государственную награду - медаль, которой он был награжден посмертно. Стоит ей присесть, и она снова начинает плакать. Но она находит себе занятие - колет грецкие орехи и ссыпает нам в тарелки свежие ядрышки.

У Рашида тоже глаза на мокром месте, но голос тих и ровен. Эти люди живут на войне уже больше двадцати лет, и в семье в начале девяностых уже были жертвы: погиб двоюродный брат Рашида, член добровольческого сопротивления. Но тогда боевые действия частенько велись на армянской территории.

- Бывало, нападали азербайджанцы, а иногда людей угоняли. Так у нас двух учителей выкрали - люди ходили после школы на своих виноградниках работать. 19 апреля 1992 года двоих забрали и увезли. А 30 апреля вернули. Вы ведь понимаете, почему?

- Нет.

- Вернули, потому что… их уже не было. Вернули аккуратными кусочками - лицо отдельно, руки-ноги отдельно.

Мы молчим. Что сказать?

Нора рассказывает, что дети, а их в школе сто десять человек, не могут привыкнуть к обстрелам, дрожат.

Мы снова молчим. Что ответить?

Поколение Армана выросло, помня ту первую войну. Спокойные годы, то есть годы молчаливого перемирия, были для этих людей лишь временным отдохновением. Рашид называет их "полумир-полувойна":

- Мы здесь слышим, как дышит враг. Мы - граница.

Деревенский учитель Рашид точен в формулировках, беспощаден в оценках. И это вовсе не оттого, что он зол на государство, это оттого, что он историк. Его оценка текущего момента, международной ситуации, вступления России в войну в Сирии и влияния всего этого на "Армянский вопрос" обескураживает - взвешенная аргументация и безупречный, логически выстроенный анализ заткнут за пояс любого "аналитика" из гнусного телевизора. Его Арман, его ребенок, деревенский парень с ясными мечтами - погиб. Рашид никого не обвиняет. Он знает, что люди здесь взяли на себя защиту своих рубежей. Он знает, что без них - этих парней, каждый из которых чей-то ребенок, - земля эта не выстоит. Обезлюдев, осиротев, сгинет в ней армянство. Рашид не произносит ни броских патриотичных фраз, ни фаталистических афоризмов, ни гневных оппозиционных речей. Но он обвиняет коррумпированное государство, наглых и бездушных чиновников. За каждой его фразой конкретный эпизод, реальная цифра.

- Провели газ. Трубы идут по поверхности земли. Мы тут говорим им: почему по поверхности? Это ведь стратегическая цель. Один выстрел, одно попадание - и в воздух взлетит всё! Но им, чиновникам, всё равно, ведь так дешевле.

Помолчав, говорит, что их обязали рыть погреба-бомбоубежища. Приехали из Еревана и приказали рыть. На каждый двор по убежищу. У бомбоубежища по ГОСТу должно быть два выхода. Я смотрю на школьного учителя и не знаю, что сказать. Значит так, да? Эти люди защищают, охраняют, погибают на своей земле - приезжает чиновник и говорит: "Копайте".

Я выхожу в сад. Вардан, младший сын Рашида и Норы, чинит автомобиль. Он улыбается через силу, он молчалив и не хочет говорить о брате. Он вообще не хочет говорить - малословен и застенчив от природы. В саду булькает чан, тянется змеевик, готовится виноградная водка. Швы в этой конструкции традиционно залеплены хлебом. Тянет духом будущих свадеб, крестин и похорон. Невольно ищу глазами место для бомбоубежища. Не нахожу.

Мы выходим на улицу - пора ехать, стремительно уходит солнце, надвигаются сумерки. Возле нашей машины неожиданная гостья, красивая крепкая старуха, громким голосом артистично комментирует жизнь. Местный говор, хоть и родной мне по бабке, но уже трудный в понимании, придает монологу этой женщины восхитительную неповторимость:

- Ты меня на кино снимаешь?

- Да, - отвечает оператор Термине.

- Очень хорошо! Снимай! И закинь меня в телевизор, путь все знают, что я скажу. Мне 81 год. Молотова видела - прогнала. Сталина видела - выгнала. Путина увижу, тоже скажу - пошел вон. И наши не лучше. Всё зло от них от всех.

Женщина смеется, ни на что не жалуется, изгоняет из мира зло войны - зло, сотворенное политиками. Она стоит посреди родного села, и кажется, нет ничего более естественного здесь, чем эта веселая старуха. Она как ветка тутового дерева, как ежевичный куст, как эхо в горах. Женщина по очереди целует нас всех, притягивает к себе сильными руками, обнимает. Ее руки не хотят отпускать, отказываются размыкаться. Это руки вечной бабушки, вечной матери, ее острый язык и громкий голос - это хохоток природы.

- Приезжайте! Приезжайте еще! - несется вдогонку. Обернувшись, я вижу, как уменьшается ее силуэт и исчезает за поворотом. Деревня Чоратан на армяно-азербайджанской границе еще жива.

ТАВУШ

Она снилась мне всю жизнь - долгие годы, проведенные в других концах света. Сны были тревожными или благодатными, но всегда под вуалью странного жемчужного света, который бывает лишь во сне и в сумерках. Она снилась мне годами - и это была моя реальность. Я попала сюда вчера - и это был мой сон. Она снилась мне, будоража вопросы "кто ты?", "что ты?", "зачем ты?". Она снилась мне, и в плохо поддающихся описанию кадрах, в запутанных сюжетах тех снов она всегда - без единого исключения всегда - была намеком на спасение, напоминанием, что часть моей души всё еще невинна. И если есть в моей жизни условная "красная земля Тары", то она здесь. Только я в отличие от героини "Унесенных ветром" не сделала ровным счетом ничего, чтобы сохранить свою обетованную обитель.

Эта деревня называется Тавуш. Здесь родилась и выросла моя смелая бабушка, отсюда она двинулась в свою дорогу, сюда она вернулась, чтобы восстановить кусочек своего прошлого: отстроить заново дом своих родителей - память для нее, летнее убежище для всех нас. Здесь мы выросли - трое внуков неутомимой Арпик, женщины с голубыми глазами и точеным греческим профилем и сильными руками вечного строителя.

Летнее переселение в деревню каждый раз становилось событием эпохальным, сродни исходу евреев из Египта, а долгая дорога, опасно обвивающая горы, вполне адекватно отражала сорок лет Моисеева побродяжничества. Здесь, в Тавуше, останавливалось время. Оно измерялось утренней росой, ночными звездами, полуденными цикадами, внезапным взвизгом бензопилы на лесопилке. В Тавуше зарождались самые смелые мечты - особенно дерзкие, когда ты летишь на качелях над овражком, а затем возвращаешься к твердой земле под грушевое дерево. Туда - я хочу стать, сюда - я обязательно стану! Туда - мир велик, сюда - он обо мне узнает. Туда - ночь над головой, и кто-то невидимый копошится в высокой траве, сюда - яркий день, и солнце едва пробивается сквозь листву старой дикой груши. Туда - запахи ночных цветов. Сюда - петушиный крик. Туда - я мечтаю. Сюда - у меня всё получится. Ты сама себе и время, и маятник, аминь.

И это был наш рай.

Но рай был покинут - расскажите мне историю поновей, дайте мне изгиб сюжета, чтобы я не смутилась от плагиата или не встревожилась от дежа вю. Покинут. Принесен в жертву и покинут. Отец мой, талантливый, но всегда неустроенный архитектор и художник, нуждался в финансовой помощи. Его мать, моя бесстрашная бабка, без внешних колебаний и видимого глазу страдания продала тот дом и отдала сыну вырученные деньги. Она была в своем праве, мы даже не пискнули в возражение. Не знаю почему. Наверное, торопились воплотить мечты, порожденные на кривобоких улицах деревни, в колючих можжевеловых ее зарослях, в мятно-чебрецовых горах, синеющих к ночи. Деньги не изменили судьбы моего отца, а нам, остальным членам семьи, остались смиренные воспоминания и сны. Мы предали наш рай. Мы ушли.

"Бабушкина деревня" на внутрисемейном языке стало выражением идиоматическим, заменившим не только название, но и подлинную географию. Деревня Тавуш находится в непосредственной близости от армяно-азербайджанской границы. По счастью, она зажата в щепоть скалистыми горами и обстрелы "с той стороны" не слишком эффективны - прямой наводкой ее не разрушить, как другие деревеньки приграничного смертельного пояса. Но она умирает. Мой рай, мой сон, мои слова, память, камень, моя вина, моя чистота, опора, берег, щит, всё еще живая капля в сердце и отрава надежды - она умирает. Я попала сюда в тот предвечерний сумеречный час, когда солнце-кузнец повесило на гвоздь кожаный фартук и отправилось пропустить с друзьями стаканчик вина. Я приехала сюда в тот час, когда двери в "тот мир" стоят нараспашку, никем не охраняемые. Я попала в свой сон - пустые дома, пустые улицы, тревожные взгляды двух тетушек у магазина. Человек неопределенного возраста слоняется возле ржавых ворот, которых здесь не было. Ни осликов, ни пылящих грузовиков, ни добрейших на свете стариков со слезящимися глазами.

- Что вы ищете? Здравствуйте.

- Здравствуйте. Я не ищу. Я знаю, что отсюда должен быть виден наш дом - просто раньше вот этого здания не было, и был виден наш дом. А теперь не видно.

Первая: - Да, но это здание здесь с давних пор.

Вторая: - А кто вы?

- Я внучка Арпик Гюрджинян, и я вас уверяю, тридцать два года назад этого здания здесь не было.

- Ах, тридцать два... Ну, может быть, - говорит одна из женщин, и тут я понимаю, что обе значительно моложе меня. Деревенская жизнь сгибает людей до срока.

А вторая женщина вдруг оживляется:

- Гюрджинян Арпик живет во-о-он там. Я ведь тоже из Гюрджинянов.

Она показывает на белеющие крыши, за речку. Я же привычно улыбаюсь. Сколько раз в детстве мне приходилось уточнять:

- Нет, это не та Арпик. Моя бабушка - дочь Амбарцума.

И обычно меня понимали, кивали, спрашивали, как там моя бабушка, ее муж и дети, передавали привет. Эти женщины не знали моих предков. Та, что из Гюрджинянов, смущенно призналась, что ее муж - а именно он основной носитель фамилии, возможно, знает моих родственников. Я заверила ее, что это не важно. Важно, что я здесь. У меня было очень мало времени, и я побежала к "нашему" дому другой дорогой. Мимо старой церкви, которая странно просела и раздалась вширь. Мимо бывшего дома прабабушки, мимо ошалевших кур и замершей от возмущения индюшки. Чего бежишь, пришлая? Куда торопишься, чужая?

Дом стоял. За высоким металлическим забором поблескивал новенький металл кровли и радостные красные камни туфовых стен. Господи, какое счастье, здесь жизнь! Посреди общего умирания здесь клокочет бурная жизнь, здесь тепло, здесь явный достаток. Я встала на бревно у ворот и заглянула вниз - дом был перестроен, пространство рядом так густо обвито виноградом, что и не видно большого сада внизу. Но здесь была жизнь! В дверном проеме болталась занавеска, слышался негромкий звук работающего телевизора, на подносах, покрытых белоснежной тканью, сушился шиповник. Жизнь! Милый боже или кто ты там сверху, спасибо тебе за то, что здесь люди, за то, что им хорошо. Я пойду сейчас дальше, я буду видеть свои сны, напишу еще пару книг, я буду помнить, как была маятником собственных часов, как была временем и мечтой, как угадывала в скальных рельефах профили вымышленных героев, как становилась сама персонажем собственных историй. Я буду помнить это и многое другое. Я буду жить, потому что смерть вдруг отпустила меня в этот жемчужный час между светом и ночью.

Небо стало ближе, и мне показалось, что облако мягко опустилось мне на лицо. Я чувствовала вкус и теплоту неведомых поцелуев. На обратном пути облака сгрудились, будто решили укрыть еще и сверху деревеньку Тавуш. Шли пастухи со смешанным стадом - коровы, бычки, козы, отара стриженых овец.

- Вы нас снимаете?

- Да, простите.

КВАРТЕТ

Губы размыкаются, ласково омываются ветром, а слова, едва родившись, уже сорвались, уже унеслись, уже щекочут шершавыми согласными горный простор. Слова, едва назвав предмет, не успев пригвоздить его к месту, к смыслу, улетели. Да и черт с ними со словами, пусть растворятся все - они бы всё равно не выразили мой восторг, мой страх и мое смятение: буквально из-под земли выросла церковь Кармравор ("носящая красный"), церковь Пресвятой Богородицы. Это ни много ни мало конец VI - начало VII века. Единственная церковь в Армении, которая сохранилась в первозданном виде, то есть целиком, от кровли до основания. Она действительно "росла-росла, поднялась и расцвела": я спускалась под горку и сначала увидела вершину конуса крыши, увенчанную скромным крестом, - будто голову прекрасной девы. Потом показались ее точеные плечи и стройное тело. Кстати, аналогия с девой оказалась совершенно уместной - любовь, странная, бодрящая, будоражащая каким-то неуместным привкусом отчаянной страсти, сыграла огромную роль в истории возникновения этой церкви.

Если верить местной легенде (а не верить у меня нет никаких оснований), жили-были три прекрасные сестры. И надо ж такому случиться - влюбились хором в одного красивого парня, Саркиса. Мне бы хотелось хоть глазком, хоть краем глаза посмотреть на этого рокового несчастливца. Ведь ему не удалось воспользоваться плодами своей харизмы - невымоленного, незваного дара богов. Не мог он решить, кто из красавиц нравится ему больше. И вот что случилось. Две старшие сестры решили уступить Саркиса младшей. Но, видимо, девушки слишком любили его, чтобы просто отойти в сторону. Проблема не могла быть решена простым вычитанием двух из четырех. По их мнению, двое оставшихся могли быть счастливы лишь в том случае, когда бы даже тень, отбрасываемая девушками, взявшими самоотвод, не маячила на дороге влюбленных. Но всё живое, как известно, отбрасывает тень, и тени порой осязаемей живого... И сестры решили... Одна облачилась в красное, другая в одеяние абрикосового цвета, они взошли на высокую гору, они обнялись, они посмотрели друг на друга в последний раз, и во взгляде этом метались отблески затонувшей страсти. Они взялись за руки и шагнули со скалы в пропасть. Я вижу, как летели вниз их легкие покрывала - цвета красного и цвета абрикосового.

Но это не всё.

Жертва девушек оказалась не то чтобы напрасной, но явно чрезмерной. Они хотели счастья сестре и возлюбленному Саркису, но счастье - такая странная субстанция, ее невозможно спроектировать. Саркис был в смятении: он внушил девушкам не только страсть, но и ато - античное безумие, повернувшее частную историю в эпическое русло. Младшая сестра, которая отныне безраздельно владела Саркисом, чувствовала лишь боль и вину. Счастье не прорастало сквозь камень горя. Что делать? Начать ненавидеть мужчину, которому готова была родить детей? Или принять жертву сестер, выйти замуж, родить детей и постепенно начать ненавидеть мужчину, который...? Можно ли строить дом счастья из камней жертвенного алтаря? И она приняла решение.

Нарядившись в белые одежды, младшая кинулась вслед за старшими. И плыло вниз белое покрывало, летело птицей - медленно, будто нехотя. Округа замерла. Люди гадали, что же произошло? Версии были одна другой слезоточивей, позорней, сомнительней. И потому все обернулись к виновнику событий - к Саркису.

Потрясенный женским коварством, думаю, до крайности озадаченный отсутствием какой-либо логики, опозоренный, смятенный Саркис становится отшельником и годами строит три церкви - эту самую Кармравор, Циранавор и Спитакавор - носящую Красный, носящую Абрикосовый и носящую Белый. Это его способ диалога, общения с девушками.

Вот такая опера, господа. Камерная, но эпическая.

Я думаю, что до конца своих дней Саркис молился и думал, как же так случилось, каким образом неокрепшие, не распустившиеся еще чувства превратились в проклятие, в обреченность? Он молился и думал, каким же образом одиночество превратилось в смирение? Он молился и удивлялся тому, что постепенно начинает видеть смысл в произошедшем. Объяснить, облечь его в слова Саркис не смог бы, даже если б ему пообещали отпущение грехов и вечное блаженство. Но ведь он чувствует, что неисповедимость путей привела его к покою. И в этом случае, может, не стоит копать тоннель в глубь неразрешимых вопросов о смысле? Может, стоит принять этот покой как милость?

Он молился, шли годы, ступали по дорожкам ноги людей, новых прихожан трех новых церквей. Люди приходили сюда просить о счастье, о здоровье, о мире, они пели хвалу Творцу, шептали слова раскаяния, торговались с Богом, пытаясь вытянуть из него толику преференций. Но Саркис видел лишь их ноги, ведь он сидел на земле у стены Кармравор, худой, косматый, бормочущий бессвязные слова - выплескивающиеся наружу обрывки бесед со своими невестами. Поначалу люди помнили, что этот полубезумный нищий - создатель трех церквей в округе. Но потом уже, с годами, позабыли. Да и сам Саркис всё реже появлялся в людных местах, предпочитая для жизни пещеру у речушки, общение с осторожным зверьем и беседы с тремя прекрасными тенями. Но сегодня он здесь, сидит у стеночки, бормочет, перед ним мелькают ноги идущих в церковь. А когда он поднимает глаза, лиц Саркис не видит - солнце слепит. На дворе 608 год от Рождества Христова. Кажется, 12 октября...

Подготовил к печати Валерий ГАСПАРЯН