В первый день апреля на 85-м году жизни умер великий поэт Евгений ЕВТУШЕНКО. Он ушел последним из славной пятерки шестидесятников, часто упоминаемых вместе – Рождественский, Окуджава, Вознесенский, Ахмадулина и он – Евтушенко.

Завершилась целая культурно-поэтическая эпоха. Они сделали поэзию публичной, собирали огромные аудитории. Первое опубликованное стихотворение Евтушенко отмечено 1949 годом. В 1952-1957 гг. учился в Литинституте, но недоучился - исключили за «дисциплинарные взыскания»: не то говорил, не теми восхищался, не так одевался.

Отсутствие диплома не мешало ему печататься и выступать, ездить за границу. Диплом ему выдали лишь в 68-м, до того как он отправил Брежневу телеграмму с протестом против вторжения советских войск в Чехословакию. Его считали чуть ли не «официально разрешенным поэтом-оппортунистом». Многое из написанного и сказанного Евгением Евтушенко было близко и понятно всем народам страны, в том числе и армянскому. Евтушенко не умел молчать ни в творчестве, ни в жизни. Он активно поддерживал и защищал Бродского, других опальных поэтов, боролся с цензурой. В частности, как только ему присудили Госпремию за поэму «Мама и нейтронная бомба», он обратился в Политбюро с требованием отменить цензуру. Кроме поэзии он писал прозу, сценарии, выступал как кинорежиссер и актер.

После событий 1991 года Евтушенко уехал в США, но регулярно приезжал на родину. В Штатах преподавал в двух университетах, читал лекции по русской поэзии, по русскому и европейскому кино. За свою жизнь Евгений Евтушенко выпустил более 150 книг, многие изданы и переведены за рубежом. Несколько лет назад он дал известному критику Соломону Волкову пространное, весьма откровенное интервью для российского телевидения. 50-часовое интервью-исповедь, несмотря на ухудшившееся здоровье.

«Честно говоря, - признавался поэт, - хотелось бы пожить подольше, потому что я очень люблю жизнь и думаю, что способен еще написать немало. Жаль, что всему неизбежно приходит конец! Когда-то у меня были такие стихи:

Жизнь, ты бьешь меня под вздох,

А не уложить.

До семидесяти трех

Собираюсь жить...

В последнем издании я написал «до восьмидесяти трех»... Потом, может, опять буду эту строчку менять»… Не довелось.

Предлагаем отрывки из разных интервью Евгения Евтушенко, а также отрывок из его статьи «Мысль как эмоция», посвященной армянской поэзии.

Евтушенко об Армении

«Величие народа определяется не его численностью, а его культурными богатствами, его человечностью, его историей», - пишет Евгений Евтушенко в предисловии к своей книге «Третья память», вышедшей на армянском языке в 1974 г. Говоря об Армении, он высказал свою любовь не только к ее литературе. «Армянский народ испытал многочисленные трудности, но, несмотря на это, смог перенести через века и донести до нас свою высокую культуру». В стихотворении, посвященном Геворку Эмину, Евтушенко отмечает, что «не тот русский – брат армянину, который пьет армянский коньяк и рассказывает анекдоты армянского радио, а тот, кому близка и понятна трагическая судьба этого народа». Подобные слова не могли появиться случайно. Дело в том, что впервые об Армении он услышал от своего однокурсника по Литинституту Паруйра Севака, а это дорогого стоило. В первый раз Евтушенко приехал в Армению в молодости по случаю смерти Варпета – Аветика Исаакяна и стал свидетелем и участником всенародной скорби. Так появилась его известная статья «Мысль как эмоция». В дальнейшем он не раз по разным поводам бывал в Армении, где его принимали как своего. У Евтушенко были близкие друзья-армяне. В первую очередь Арно Бабаджанян, написавший несколько популярных песен на его слова. Среди них знаменитый хит “Не спеши”.

«...Сначала я был один»

Не секрет, что в писательском мире, мире искусства, да и вообще в обычной человеческой жизни, многое, если не все, основано на зависти - иногда, увы, черной. Стоит только кому-нибудь хоть на полшага вырваться вперед и чего-то достичь, обязательно находятся те, кто преподносит это как результат каких-то нечестных поступков. То тут, то там раздавалось: у него огромное количество книг, он всеми любим, часто ездит за границу... Да, мне действительно грех жаловаться на судьбу - побывать удалось в девяноста двух странах, но право поездить по миру ни мне, ни моим товарищам никто никогда не дарил - мы его просто вырвали, выбили, отвоевали. Мы создавали прецеденты, пробивая бреши в нерушимой, казалось, стене, мы первыми приподнимали «железный занавес», благодаря чему и стало возможным зарождавшееся тогда демократическое движение.

Сейчас уже трудно представить, но после войны книги Пастернака, изданные ничтожным пятитысячным тиражом, подолгу залеживались на прилавках. Их читал узкий круг интеллектуалов, а простой народ доверие к поэзии утратил. Казенная тема восхваления Сталина и обругивания «холодной войны» вытравила даже лирику. Вот и получилось, что невинные стихи о любви звучали революционно, повстанчески, мятежно.

Я, если честно, отнюдь не желаю сейчас прикидываться скромным - каждый, в конце концов, должен знать себе цену. Каким бы я ни был поэтом - первостепенным, второстепенным или третьестепенным, - история не отнимет у меня одного: интерес к поэзии в первое послевоенное десятилетие возродил у людей именно я.

После смерти Сталина я выступал иногда по триста-четыреста раз в год. Поэзия вышла на площади, стадионы, улицы. Однажды, во время Карибского кризиса, Микоян рассказал мне, как впервые услышал мою фамилию. Проезжая в один из вечеров по Ордынке, он увидел, что улицу перегородила толпа. В центре был я, читал стихи. «Кто это?» - спросил Анастас Иванович у своего водителя и услышал в ответ удивленное: «Как, вы не знаете? Евтушенко!»

...Сначала я был один. Это уже потом, в году пятьдесят четвертом, появилась Белла Ахмадулина, ставшая позднее моей женой. Заявили о себе во весь голос Вознесенский, Рождественский, Окуджава. Булат, хотя и старше нас по возрасту, «прорезался» не сразу. Первая его книжка была чудовищно плоха - ну, прямо памятник соцреализму. Потом, однако, он стал писать песни. Услышав «...и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной», я обалдел. Я разыскал его, обнял, пожал руку, заглянул в глаза. И понял, что не ошибся.

«…Я ничуть не идеализирую власть»

При жизни Сталина, конечно, я, как и почти все мои сверстники, находился под гипнозом Его имени, Его еще не понятой тиранической личности. Писал и стихи, посвященные Сталину, на чем до сих пор, упрекая в двуличии, меня сладострастно пытаются подловить. Все это было, и я ни от чего не отрекаюсь, но ведь и Сахаров, как он сам признался в своих воспоминаниях, горько плакал в день сталинских похорон…

Сейчас некоторые просто притворяются, говоря, что еще в те годы все понимали. Учтите одну вещь: мы ведь не знали, что тень Сталина стояла за миллионами арестованных, что огромные пространства страны были опутаны колючей проволокой. Это от нас скрывали. Может, единицы догадывались о масштабах преступлений, которые тогда творились, но то, что Сталин был одним из творцов, вернее, главным творцом Победы, знали все, его имя ассоциировалось с крахом гитлеризма...

В день сталинских похорон у меня было двойственное чувство: я и скорбил, и надеялся, что арестованные дедушки вернутся. Но когда они были репрессированы, думал, что Сталин не знает об этом, что их оклеветали и Иосиф Виссарионович обязательно во всем разберется.

Сталина я возненавидел по многим причинам. Самое, на мой взгляд, страшное в том, что, обманув и одурачив народ, подобные ему люди сумели безнаказанно им манипулировать. Во имя «светлого будущего» они вселили в людей привычку к ежедневной жестокости, вытравили из целого поколения милосердие, научили доносить друг на друга, предавать жен и братьев.

Нас придавило трупом Сталина, а кое-кто тоскует по нему до сих пор, полагая, что народ до гробовой доски будет молиться на своих деспотов и что работать умеет только под «железной рукой».

…Я ничуть не идеализирую власть. Разве что к Хрущеву отношусь с безусловным знаком «плюс» и прощаю ему все только за то, что он, первым сорвав маску со Сталина, выпустил людей из тюрем. Кстати, совершенно напрасно, на мой взгляд, переоценивают достоинства Андропова - сугубо тоталитарного человека, принимавшего непосредственное участие в венгерском кровопролитии и разработке убийственных решений по Чехословакии и Афганистану. Кроме того, именно в его бытность руководителем КГБ была пущена вход идея «психушек», куда запихивали диссидентов. Уже за одно только это он не заслуживает уважения. …Хрущев всегда колебался: один шаг вперед, два - назад или наоборот. С одной стороны, в нем жил человек, глубоко ненавидящий Сталина. Отец народов любил лично поиздеваться над ним, например, подложить на стул Хрущева торт, когда тот вставал, провозглашая за великого Сталина тост. Генералиссимус заставлял Никиту плясать, играть роль клоуна на кремлевских вечеринках. Кроме того, Сталин давал Хрущеву особые задания, чтобы и его замарать в своих преступлениях, «повязать», выражаясь бандитским языком, кровью, подчинить себе, как и все окружение. С другой стороны, при всей своей ненависти к Сталину Никита Сергеевич в какой-то степени и сам был сталинистом. Черчилль очень хорошо сказал, что Хрущев пытался перепрыгнуть пропасть в два прыжка. При всех своих недостатках Хрущев был иногда неприятен, а то и противен, но все-таки не был страшен. Он оставался живым человеком.

«Дело не в количестве партий, а в количестве мыслящих единиц»

...В пятидесятые да, впрочем, и потом нас били почем зря, пытались выхолостить из стихов душу, заставить отречься от наиболее острых из них. Но - не удалось. Мы оказались живучими, не поддающимися соблазнам. Мы оказались тем джинном, которого нельзя было уже снова загнать в бутылку. Старших собратьев по перу раздражал наш успех, нервировали толпы на стадионах. Кости у нас были гибче, нам было гораздо легче перестраиваться, а у них все это происходило куда мучительнее. Им, не менее, может, талантливым, но поставленным сталинской идеологией в жесткие рамки, наша легкость казалась подозрительной.

Раздражали мы и эмигрантов. Мы приезжали на Запад и собирали громадные залы, а их никто не читал и тем более не слушал. Для многих уже одно то, что мы не сидели, казалось какой-то нечестностью, и это лишний раз доказывает всю низкость нашей культуры. Она, эта низкость, пронизывала и правящую верхушку, и тех, кто с нею боролся. … «Старшие товарищи», считавшие себя корифеями, но слывшие между тем лакировщиками действительности, покровительственно похлопывая меня по плечу, говорили, что я-де на верном пути. С тех пор я перестал доверять таким похвалам. Когда хвалят христопродавцы - плохи твои дела.

Множество раз в моей жизни после окончания поэтических концертов в разных странах мира люди аплодировали мне стоя, поднявшись как бы по неслышимому сигналу. Но то, что произошло однажды во время моего выступления в кинотеатре «Киевская Русь», глубочайше меня потрясло. Стоило мне объявить название следующего стихотворения – «Бабий Яр», как встал небольшого роста седой человек и тихо, но отчетливо сказал с какой-то непередаваемо внушающей доверие интонацией: «Это стихотворение надо слушать стоя». И весь зал поднялся в едином порыве! У меня даже мороз по коже прошел. Такое бывает только при исполнении гимна или после слов: «Почтим память погибших вставанием...». Это происходило не на съезде какой-нибудь еврейской организации - в зале присутствовали и евреи, и украинцы, и русские, и группа американских туристов, которые тоже давно знали эти стихи. В зале царил чистый воздух подлинного интернационализма, духовного братства, как будто над нашими головами пролетел невидимый ангел, вселяя надежду на время, «когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся».

Советский Союз и был такой попыткой - во многом, к сожалению, неудачной, потому что невозможны братство и одновременно насилие тоталитаризма. Но давайте друг другу признаемся, что не благодаря этому тоталитаризму, а вопреки ему дружба народов и национальных культур все-таки существовала, развивалась. Нам надо было сохранить все лучшее, что нас связывало, в частности культурные связи, взаимные переводы наших литератур. А мы и вы вместе с беловежскими помоями выплеснули ребенка.

…Мы перестали друг друга читать, переводить, и разве мы не становимся от этого беднее? Что-то не очень-то видно, как над облаками неудержимо гарцует Пегас, не стреноженный путами цензуры. Пегас уныло бродит от спонсора к спонсору - авось кто-нибудь подбросит сенца. Пришла иная, не менее страшная цензура - цензура равнодушия. Увы, наша прежняя, политически подцензурная поэзия гораздо сильнее и слышнее. Разве это не наша общая трагедия? А из общей трагедии, в которую вместе влипли, вместе и выходить надо.

Да, многопартийная система, безусловно, намного прогрессивнее однопартийной, но дело ведь не в количестве партий, а в количестве мыслящих единиц. Уверен: если одностадность превратится в многостадность, когда те же бараньи лбы будут уже не в одной, а в разных группках, толку не ждите.

Я боюсь, что при нашей дурной традиции важнейшие посты в государстве непременно отдавать партийным людям - по инерции прежний пирог власти начнут делить на большее количество кусков большим количеством ножей. Боюсь, что опять многомиллионная партия беспартийных окажется в стороне, на обочине. У нас ведь и так почти нет независимых депутатов - все сбиваются в какие-то фракции, а, между прочим, один такой депутат, как Сахаров, стоил целой группы, даже Межрегиональной.

…Мы, на мой взгляд, должны развивать не количество партий, а независимость индивидуальностей, личностей, единиц. Иначе любая партия может послужить прибежищем для людей безликих, посредственных, пытающихся укрыться под ее названием и программой.

По-моему, самое великое единство - это единство одиноко шагающих не в ногу и даже по разным сторонам улицы людей, объединенных заботой о человечестве.

«Мы привыкли кивать и разучились работать»

Национализм - разновидность фашизма, и мы увидели его - в наше-то время! - в лицо, крупным планом. А если вдуматься, сколько мы вместе хлебнули горя! Дико и страшно, что тысячи евреев покидают сейчас нашу Родину. Со многими я встречаюсь за рубежом и знаю: эмиграция - их трагедия. Они плачут от ностальгии, вспоминая Украину, Россию, ловят о нас каждую новость, жадно читают наши газеты, смотрят по многу раз любимые фильмы, телепередачи, даже съезды. Мы же не жалеем ни о ком и, заездив расхожую фразу о «пророке в своем Отечестве», теряем под всплески антисемитизма достойных и талантливых людей.

Для меня понятие «Октябрьская революция» с детства было романтически чистым, а «Интернационал» до сих пор остается любимой песней. И «Варшавянку» я по-прежнему люблю, и идеалы социализма (подлинные, разумеется) мне действительно близки. Что поделаешь, я не могу стать другим человеком, не могу родиться заново и ни на что не променяю свою юность. Но социализм и сталинизм - вещи несовместимые, как гений и злодейство.

Я всегда считал и считаю, что когда правительство компрометирует свой народ непродуманными, антигуманными действиями, долг интеллигенции - вмешиваться во внутренние дела. Буду умирать - не забуду, как мой друг, знаменитый чешский путешественник Зикмунд, кричал в радиоэфире: “Женя! Евтушенко! Где ты? Вспомни наши разговоры у костра...” (в связи со вторжением советских войск в Чехословакию в 1968 г. «НВ»).

Я очень хочу, чтобы наше правительство никогда не позорило армию, втягивая ее в карательные авантюрные акции. Некоторые идеогенералы до сих пор, к сожалению, горькую правду об армии воспринимают как обиду. Мое стихотворение «Афганский муравей», напечатанное в «Огоньке» и положенное кем-то на музыку, пели солдаты в жарких горах чужбины, а их военачальники сыпали тем временем обвинения, что я, дескать, посягаю на честь армии. Но не надо же путать честь армии с честью поношенного мундира! И вообще, почему это у нас патриотизм отождествляют со слепым исполнением бездумных, бессмысленных приказов? Вспомните саперные лопатки в Тбилиси... А ведь еще Чаадаев предупреждал об опасности «патриотизма с завязанными глазами»...

Главное сейчас - не превратиться в присвоителей истины и, постигая азбуку толерантности, не допустить сталинизма наоборот.

Мы и впрямь привыкли кивать и действительно разучились работать. И хотя те же народные депутаты очень стараются что-то изменить, нам стыдно, что реальных сдвигов до обидного мало. Просто каждый, по-моему, должен начинать с себя, и тысячу раз прав Достоевский: «Все виноваты во всем».

«Любое насилие над человеком кончается плохо»

Я был всегда с детства мирильщиком. Никогда не участвовал в драках, они мне были неприятны, я всегда старался мирить противников. Если мы будем выяснять, кто больше виноват, кто начал первым, у кого сколько убило и т.д., это никогда не кончится, как до сих пор не может разрешиться конфликт между Палестиной и Израилем. Надо просто сесть, разговаривать и начинать отношения в некоторых случаях с ЧИСТОГО листа, вот как будто ничего не было. Должна быть какая-то взаимная бережность в отношениях друг к другу. Нетерпимость и озлобленность могут вновь привести к террору.

Я видел много этнических конфликтов и знаю, что в них никогда не бывает только одна сторона права. Никогда. Знаете, когда Сильва Капутикян, великая армянская поэтесса, сказала, что армяне тоже бывали неоправданно жестокими, многие не подавали ей руки, даже звонили и оскорбляли ее, считая, что своей критикой она предает народ.

Большие нации должны жить по принципу больших животных в джунглях: слоны, носороги, тигры, львы – они должны мирить поссорившихся малых животных, а не ссориться самим. Самое главное, надо сделать все, чтобы очеловечить отношения.

Самое главное, чтобы людей что-то объединяло. Ничто так не страшно, с моей точки зрения, как официальная идеология, она предписывает и заставляет что-то. Советская доктрина грозилась неизбежным столкновением социализма и капитализма. Мы либо демонизировали, либо идеализировали Запад. Я уверен, что хотя бы второе поколение, не рожденное в клетках, будет нормальным.

Любое насилие над человеком — духовное и физическое — кончается плохо. Но вместе с идеологией мы потеряли и идеалы, которые соединяли нас. Какие идеалы сейчас выдвигаются? Деньги, успех. Сегодня надо перешагивать через любых людей, делать деньги, быть сильным человеком, выше других, добиться права сильного делать все, что ему заблагорассудится. Не Карл Маркс же лагеря придумал. Это уже мы сами добавили. Если он бы увидел лагеря, с ума сошел бы. Просто был философ такой, со своими идеями, в которых было много и разумного. Сейчас американцы читают Маркса и говорят, что он был прав, когда предвещал неминуемые кризисы. Вот он и произошел.

У меня есть знаменитое стихотворение «Государство по имени как бы», это самое популярное слово-паразит в русском языке. Мы все живем в системе КАК БЫ ценностей…

«Поэты должны уйти из профессиональной политики»

Сегодня время не поэтизации, а скорее политизации, хотя, согласитесь, интимная лирика тоже ведь может звучать гражданственно. При Сталине стихи, не связанные с воспеванием производственных показателей, считались крамолой, покушением на незыблемое, а сейчас мы зверино ожесточились в политической борьбе и поэтому разучились согревать лирикой своих любимых. Но теряющий душевную тонкость не сможет решать и политических задач, поскольку высшая политика - это человек.

Поэты, мне кажется, должны все же уйти из профессиональной политики… Поэт - если не разум нации, то уж во всяком случае - ее спасительный инстинкт. Век колоссального технического прогресса был одновременно периодом очень низкого развития Духа, философия отставала от реалий истории, неоднократно разрушались до основания человеческие идеалы. Для многих людей старшего поколения, например, поражение социализма стало личной трагедией, а ведь Маркс и Энгельс даже в страшном сне не могли представить ужасов «архипелага ГУЛАГ»!

Когда я произношу слово «идеал», имею в виду отнюдь не идеологию, потому что любая идеология насилует человеческую волю и втискивает в себя людей, как в клетку. Потом она «ржавеет», как и человек внутри нее, коррозией покрываются помыслы и надежды. Это мы должны отменить навсегда!

Тем не менее поэзия всегда была и остается убежищем человеческого идеализма. Я вообще более всего ценю в самых лучших и светлых людях гармоничное сочетание идеализма и реализма. Считаю, что и в России, и в других бывших республиках Союза хронически недостает нравственности, замешенной на новой этике.

На самом деле беда в том, что Ниагара вульгарности, низвергающаяся с эстрадных подмостков и телеэкрана, эта так называемая попса, захлестнула своими мутными водами толпы неустоявшихся юнцов, которые уже глухи к настоящей поэзии. После «Ой, мама, шика дам» прорыв к Мандельштаму и Пастернаку невозможен!

Отрывки из статьи «Мысль как эмоция» Похороны Исаакяна

Впервые в Армении я побывал на похоронах Аветика Исаакяна. Это было похоже на траурный праздник победы поэзии над смертью. Из разных городов и сел Армении шли десятки тысяч людей, чтобы отдать дань любви великому Варпету. Похожие на сгустившийся дым газовые накидки покачивались на головах женщин, и толпа черной нескончаемой рекой лилась по розовому ущелью туфовых зданий. В отличие от некоторых других похорон, случавшихся на моем веку, я не замечал никакой суеты, никакой толкотни, никакого футбольно-эстрадного любопытства. Люди отдавались своей печали величаво, сдержанно, предоставляя сами себя её медленному течению, и в этой общей печали находили как утешение единство, а может быть, надежду на будущее единство, еще более всеобъемлющее. Благословен поэт, который дает людям, разобщенным повседневностью, чувство единства — пусть даже в тот час, когда тело поэта опускается в землю, становясь ею навсегда. Наверно, в этот день и предстала предо мной душа армянского народа в его исторической трагедийной разбросанности по всему земному шару и в то же время с неутраченной, а может быть, еще более обострившейся жаждой единства. В чувство родной земли всегда входит понятие духа народа, а дух народа непредставим без поэзии, и поэтому комья армянской земли, бросаемой на гроб Исаакяна, были не соприкосновением живой земли с мертвым телом, а соприкосновением живой земли с живой землей. Падала, стуча о крышку гроба, земля в землю, а на наши головы падали тяжелые теплые капли дождя, как бы утверждая связь земного с небесным, ибо мировой дух рассредоточен и в нас, ещё ходящих по земле, и в тех, кто уже лежит в земле, и где-то над нами, в небе. Понимал ли я это тогда — не знаю, ведь я был еще слишком молод, но, оглядываясь на похороны Исаакяна и как бы заново идя с непокрытой головой по улицам Еревана, я понимаю это сейчас пусть запоздалым, но всё-таки пришедшим пониманием. Само понятие «талант» я совсем не свожу только к сфере искусства. Однажды мы шли с писателем Василем Быковым по вечерним ереванским улицам и услышали музыку и пение, доносившиеся из арки какого-то старинного дома. Полюбопытствовав, мы остановились у арки, и тут же незнакомые нам люди, даже не интересующиеся тем, кто мы есть, пригласили нас во двор, на свадьбу, устроенную прямо на открытом воздухе, где нас приняли как самых дорогих гостей. Это тоже талант — талант широты, гостеприимства, свойственного армянскому народу. Когда мы были в туманяновской деревне, я что-то плохо себя почувствовал то ли от серпантинной дороги, то ли от предыдущей свадьбы, то ли от перепада давления, то ли от всего вместе взятого. Между тем мы шли по улицам, уставленным столами, где каждая семья предлагала гостям все, чем была богата. Одна армянская старая крестьянка заметила, что я бледен, спросила через переводчика, что со мной, и тут же, сделав успокоительный знак рукой, подала мне тарелку зелени, называвшейся авелук. Действительно, когда я попробовал авелук, у меня все как рукой сняло — доброй армянской рукой. Когда я уезжал из Еревана, армянские друзья спросили: «Что тебе подарить?» Я ответил: «Авелук». И действительно, был вознагражден полученной мною через день связкой сушеного авелука, улетевшего со мной в Москву. Это тоже талант — вовремя почувствовать, что нужно человеку, и тот момент, когда ему плохо. Ни один народ нельзя понять, мысля лишь обобщенными категориями. Иногда, к счастью, иногда, к сожалению, очень многое в нашем отношении к любому народу зависит от первого знакомства с конкретным человеком.

***

Конечно, и среди армян, как и среди русских и среди людей любой национальности, есть плохие люди, но мне повезло, что первым армянином, с которым я близко познакомился и подружился, был выдающийся поэт и человек — Паруйр Севак. Паруйр Севак и внешне, и внутренне не походил на бытующее поверхностное представление об армянах: лицо у него было с крупным, чуть приплюснутым носом, с эфиопскими, выпяченными губами, движения резкие, и слова отрывистые, обнаженные. По художественной природе своей Паруйр был, пожалуй, близок какими-то чертами к Маяковскому, но по природе чисто человеческой — к Некрасову, ибо для Маяковского жизнь села была на втором плане, за индустриальными трубами и ареной политической борьбы.

Второй поэт, с которым я познакомился тогда же в Москве, — Ованес Шираз — был полной противоположностью Паруйру. Основной темой всех его разговоров был он сам. Схватив меня за руку где-нибудь в продымленном литинститутском коридоре, он лихорадочно говорил мне, путая падежи и склонения: «Слушай, ты великий поэт в России, а Шираз самый великий поэт в Армении…» Мещанам, относящимся» к поэтам насмешливо, как к «поетам», как к гордецам, задирающим нос до небес и ничего не видящим на земле, такое определение самого себя, конечно, показалось бы бахвальством, саморекламой. Но я, сам поэт, хорошо изучил своих братьев по перу и могу сказать о том, что часто в беспокойном, нервном детском самоутверждении больше неуверенности в себе, чем надменного зазнайства, хотя это иногда и причудливо смешивается. Кроме того, хочу не без оснований добавить, что многие люди искусно умеют прятать свою гордыню под маской скромности и, наоборот, под внешней, бурно выплескиваемой нескромностью таится порой трогательная застенчивость. Таким образом, Шираз остался в моей памяти именно как трогательно застенчивый человек, правда, с застенчивостью весьма своеобразной. В отличие от Севака, стихи его были далеки oт меня своим ориентализмом, орнаментальностью, но я всё же всегда инстинктивно чувствовал в них какое-то очарование, к сожалению, почти не ощущаемое в переводах и даже в подстрочниках. Но хотя бы одно качество Шираза: это то, что в тот момент, когда он с тобой говорит, он думает именно то, что говорит, - уже служит неопровергаемым доказательством того, что он по своей природе истинный поэт.

Третий армянский поэт, с которым я познакомился примерно в то же время, - Геворг Эмин, не боящийся в открытую показывать рациональную арматуру своих стихов, человек, абсолютно не похожий ни на Севака, ни на Шираза ни по человеческому характеру, ни по стихам, и этим тоже по-своему драгоценный, как и они. Его стихи порой напоминают ручные часы с прозрачной обратной стороной, где откровенно видно движение каждого зубчика и колесика механизма. Но эти часы и не спешат, и не отстают — время, показываемое ими, точно. Геворг великолепно знает русскую и зарубежную поэзию, и ему свойственна глобальность мышления, не исключающая, а, наоборот, обогащающая национальную традицию. Он неутомимо любопытен, но его любопытство никогда не переходит в недостойную суетливость, а его толерантность предоставляет ему возможность воспринимать мир не только под каким-нибудь одним, ограниченным углом зрения. Его иногда упрекают в рассудочности. Рассудочности здорово досталось на ее веку от критиков поэзии. Но нередко бывало, что рассудочность критиковали с рассудочных позиций. Возводя эмоцию на трон королевы поэзии, некоторые ее апологеты упускают из виду, что такая королева хороша лишь тогда, когда по ее правую руку с королевским скипетром будет восседать ум.

…Я не знаю армянского языка, но армянская поэзия, начиная с её классиков, всегда производила на меня глубокое впечатление в русском переводе, хотя почти любой, даже самый превосходный перевод обречен на неумолимые языковые потери. Начиная с могучей классики Исаакяна, доказавшего заодно с русскими классиками мощь прозрачности, переходя в напряженную драматическую силу Чаренца, а затем в яростную, исповедально обнаженную стихию Паруйра Севака, армянская поэзия всегда хранила в себе единение эмоции и мысли, как естественный брачный союз, благословленный наследием великой национальной культуры. Такие по-разному прекрасные поэты, как Амо Сагиян, Маро Маркарян, Сильва Капутикян и многие другие, идут в развитии выношенных историей традиций. Несколько особняком стоит блестяще одаренный Ованес Шираз, упрямо не боящийся упреков в старомодности и строящий большинство своих стихов из розового туфа эмоций, настойчиво стараясь не прибегать к скрепляющему раствору холодного рассудка…

На снимках: поэт с супругой Марией; друзья-единомышленники Булат Окуджава, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский на даче Евтушенко в Переделкино.

Подготовила Кари АМИРХАНЯН