Жизнь и приключения народного мстителя Паруйра Арутюняна

80 лет назад, 28 октября 1937 года, в два часа пополуночи, за месяц до убийства Чаренца, в застенках КГБ Армении за антисоветскую деятельность был расстрелян один из основателей Первой Республики, член партии Дашнакцутюн, игдирец и соратник легендарного Дро, народный мститель Паруйр Арутюнян, который долгие годы скрывался под именем Липарит Аветисян.

Могила его не известна. Сегодня мы публикуем фрагменты из документального очерка о нем Марго ГУКАСЯН “Обуздание жестокости” в переводе с армянского внучки Паруйра Эринэ БАБАХАНЯН. Это первое и пока единственное свидетельство о засекреченном национальном деятеле, который, как оказалось, приходился дядей (родным братом матери) известному композитору Арно Бабаджаняну.

Выстрел на городской площади Игдир. 190

5 год. Выстрел на городской площади. 23-летний армянский патриот совершил поступок, о котором я совершенно случайно узнала во время будничной беседы с его дочерью - 85-летней Шогик Аветисян. И, поверьте, не смогла равнодушно пройти мимо не только потому, что отец Шогик был отважным человеком и освободил своих соотечественников от тирании некоего беспощадного чиновника - а в тот момент это был единственно возможный выход, - но и потому, что в начале ХХ века он был окружён многими дорогими для нас людьми - знаменитыми, любящими своё отечество, мудрыми и компетентными, оставившими немеркнущий след в нашей культуре, в военной и политической сферах: Ованес Туманян, Драстамат Канаян, Аветис Агаронян, Аветик Исаакян, Нжде, Никол Агбалян, Ованес Абелян…

Имя моего героя Паруйр, Паруйр Овсепович Арутюнян. Внук игдирца, кузнеца Аветиса, большую часть своей жизни был вынужден жить под псевдонимом Липарит Аветисян, как многие герои, без остатка отдающие себя служению родине.

Как же мне назвать это повествование? Биографией? Или запоздалым отголоском страданий, выпавших на долю народа, потерявшего в начале ХХ века страну, свой дом? Запоздалым? Нет, ни в коем случае! То, о чём собираюсь писать, имею право назвать и новым пробуждением живущей в умах и сердцах людей памяти о зле, причинённом армянскому народу, что удивительным образом – вместе с географическими названиями, родными горами и камнями, родниками и нивами, описаниями садов и кладовых, родным перезвоном церковных колоколов, печатными изданиями и письмами, да-да, письмами (!) – со всем этим передалось, как самое дорогое наследие, сначала второму поколению, а теперь уже и третьему, стало их личной выстраданной историей. Ведь известно, что человеческая память – это ценность, она сила, дающая возможность иметь опору под ногами – землю, а если эта земля утеряна, тогда она – та сила, которая способна её возвратить…

…Переводчица Эринэ Бабаханян пригласила меня к себе домой. Познакомила со своей 85-летней мамой – тикин Шогик.

Густые, волнистые белые волосы очень шли к её вдумчивому лицу. Сидя напротив, она смотрела на меня таким взглядом, будто спрашивала: кто ты, что за человек? Я огляделась вокруг, за стёклами книжного шкафа было выставлено множество старых фотографий. Ну, вы ведь знаете, что во многих домах эти фотографии 80-летней, 100-летней, порой даже большей давности, – самые дорогие семейные реликвии. На одной из них были изображены трое мужчин, сидящий слева привлёк моё внимание. С фотографии на меня глядел бесстрашный человек. Бесстрашный? Да. Бесстрашный и довольно самоуверенный. С чего я взяла, что страх ему неведом? Не знаю, но при взгляде на его лицо мне вспомнились слова: «Нож занесёшь – и бровью не поведёт».

– Кто это? – спросила я.

– Мой папа, – ответила Шогик. – Характер у него был очень стойкий, совершенно не менялся. Каждый раз, возвращаясь из заключения, он совсем, как прежде, смешил нас, будто ничего не случилось.

– О вашем отце когда-либо писали?

– Что вы! Не то, что не писать – даже вслух не произносили.

– Так значит, он так и остался за плотной завесой секретности!

Во время этой беседы ни я, ни семья Шогик ещё не видели книги Эдварда Исабекяна «Игдир», которая впоследствии станет одним из приобретённых мною ценных документальных свидетельств.

Гиена Игдира

…А теперь, мой читатель, прошу тебя вооружиться терпением. Представляю документы более чем столетней давности относительно губернии Сурмалу–Игдир, почерпнутые мной из дашнакской газеты «Дрошак», издаваемой в Женеве.

Июнь 1904 года, «Дрошак»: «Губернатор Эчмиадзина Шмерлинг был самым рьяным членом комиссии, отбирающей поместья у церкви. Следуя примеру своего соседа - губернатора Богуславского, он даже превзошёл его в армянофобстве и подлости: сотнями арестовывал армян-беженцев из Турции, порол их розгами, бессовестно дёргал стариков за волосы и бороды. До проблемы с поместьями Шмерлинг считался одним из обыкновенных губернаторов. Когда же возник вопрос об отправке Шмерлинга в Игдир и переводе губернатора Игдира Богуславского, как истинного палача, в Эчмиадзин, Шмерлинг свою «добропорядочность» сменил на крайнюю безнравственность, дабы в своей беспощадности превзойти достойного «коллегу» и сохранить в глазах правительства свой «начальственный» престиж…»

А кто же такой Богуславский? На наш вопрос ответит статья, опубликованная в августе 1904 года в «Дрошаке»: «Губернатор – полковник Богуславский, царь Сурмалу… – фактически перешёл на сторону турок, предал армян и шпионил в пользу нашего врага. Эта несчастная губерния вот уже в течение десяти лет не имела ни единого спокойного дня… Его назначили в эту губернию лишь потому, что ещё в Карсе и Закатале он прослыл жестокосердным и безжалостным управителем, беспримерным взяточником и исключительным армянофобом. И обладая этими тремя свойствами, он всегда мог с их помощью преуспеть в этом злосчастном уголке российской империи. Его меч был остёр и рубил направо и налево. Должность губернатора Эривана занимал генерал Фрезе, который благодаря «влиянию» госпожи Богуславской… сильнейшим образом покровительствовал губернатору – мужу прелестной женщины. Фрезе покинул Эриван, но Богуславский продолжал оставаться на своей должности, поскольку новая, более высокая должность Фрезе идеально подходила для более мощной поддержки этого преступника, тем более что князю Голицыну были нужны «специалисты» по обрусению населения, подобные именно Богуславскому – верному, как пёс, и спесивому, как чиновник…».

Одна из статей «Дрошака» озаглавлена «Гиена Игдира» и начинается вопросом корреспондента:

– Кем был Богуславский и почему его убрали?

– Он – губернатор Сурмалу свыше двенадцати лет, периода расцвета взяточничества, потери совести, падения нравов, деспотизма и тирании… Ереванский губернатор Фрезе в 1894 году отправился в Игдир для рассмотрения жалоб на Богуславского. В ту же ночь Богуславский распорядился разрушить только-только заложенный фундамент новой русской церкви и свалил это дело на армян, велел арестовать шестерых невиновных, двое из которых – Ваграм Абраамян и Арам Канаян (до того уже двое других Канаянов были им сосланы), не оправившись после жестоких побоев, скончались. Именно с этого дня Фрезе сблизился с женой Богуславского и стал опорой и защитником для её мужа. Хотя игдирцы все двенадцать лет жаловались на Богуславского, однако тогдашнему русскому режиму он был просто необходим. Целая губерния со стотысячным населением больше не могла сносить несправедливость. Приговор был приведён в исполнение личностью, в которой негодование сконцентрировалось в наибольшей степени. Гиена пала, получив пулю в лоб, и общественная совесть успокоилась. Произошло это в 12 часов ночи 10 июля 1905 года. После этого события строгости усилились, однако вместе с ними рос ужас в сердцах должностных лиц, и одновременно стал мужать духом армянин.

Несмотря на то, что газета «Дрошак» в 1905-1907 гг. неоднократно обращалась к этому вопросу, всё-таки поинтересуемся: почему же «Дрошак» не называет имени личности, осуществившей приговор, в которой была сконцентрирована наибольшая мера этого негодования? Это – мой вопрос, и я понимаю, насколько он наивен. Ведь раскрыть его имя означало предать мечу весь его род.

Голицын, Фрезе, Богуславский, Шмерлинг и…

Вернёмся теперь к сути вопроса, который стал началом этой документальной истории. 1905 год, Игдир, выстрел… Нет, погодите! Ещё надо выяснить, как созревает, становится неизбежной необходимость выстрела! Когда принимается окончательное решение? Как можно обосновать ответ на этот вопрос? В этом мне помог один из наших великих – Никол Агбалян. Его статья, опубликованная в 1912 году в газете «Горизонт», озаглавлена так: «Безвыходная ситуация». Меткое определение. Так как же выбраться из неё? Вот его мнение: «В армянонаселённых губерниях нет силы, которая смогла бы отвести разрушительную руку и продажный меч: все сосредоточенные там силы жаждут крови и имущества армян и желают уничтожения армянской нации. …Есть самоотверженные личности, однако их число весьма незначительно для воодушевления и защиты разбросанного и терроризируемого народа». Тогда с каких только сторон не подвергались нападениям армянские сёла и города! Будто мало было турок, курдов, чеченцев – ещё и русские чиновники в свой черёд. Даже теперь, когда пытаешься представить себе ту ситуацию, сжимается сердце. Понятно, почему в то время наши соотечественники с удивлением вопрошали: «ведь русские – христиане, так зачем им назначать владыкой над другим христианским народом более жестоких, чем турки, людей?» Голицын, Фрезе, Богуславский, Шмерлинг и… пошло-поехало…

Именно в такой ситуации в Игдире Дро и его соратниками было решено избавить народ от жестокого губернатора. Выбор пал на Паруйра Арутюняна, который был известен как меткий стрелок.

Шогик продолжает свой рассказ:

– Многие говорили, да и он сам подтверждал, что был метким стрелком. Хотя и прозвали его Слепым Паруйром по причине слабого зрения, но когда они с друзьями – Дро, Гегамом Атояном и другими, – ходили на охоту, больше всего добычи приносил папа. Отец мне рассказывал, что в молодости он становился спиной к цели и, глядя в зеркало, с 50 метров сбивал горлышко бутыли. Когда Паруйру поручили убрать Богуславского, стрелок без колебания пообещал, что выстрелит прямо в рот этому зверюге. В тот момент Паруйр был человеком, который должен был обуздать… варвара ли? Нет! Он должен был обуздать жестокость, которая произвела разрушений в тысячекратно большем размере, которая подвергала моральным и социальным лишениям, попирала человеческое достоинство трудолюбивого и образованного населения Сурмалу – Игдира.

А если вдруг он промахнётся? Ни у кого не вызывало сомнения, что тогда Богуславский уничтожит всю губернию. Ведь все двенадцать лет губернатор кичился тем, что он «от царя», имеет сильного заступника в лице царя Николая, объявлял себя богом Игдира. Промахнуться нельзя было ни в коем случае, нужна была полная уверенность в этом. Посему было решено спланировать осуществление акции с трёх позиций, с крыш трёх домов.

«А не боитесь, что бутыль лопнет?»

Был безмятежный летний вечер. На крыше дома Арбака беззаботно спали два брата. Им было невдомёк, что их крыша выбрана главной позицией на пути игдирской гиены. Двое других – жаль, что Шогик не помнит их имён – тоже заняли отведённые им места. И вот ровно в полночь издалека доносится звон колокольчиков: ставленник царя возвращается с пиршества в фаэтоне. Он гордый и самоуверенный, словно победоносец, откинувшись на спинку фаэтона, наслаждается своим всемогуществом, и вдруг разразился выстрел – храбрый молодой человек, как и обещал, попал прямо ему в рот. Бездыханная гиена рухнула наземь.

– Наконец! – говорю я, целиком погрузившись в ситуацию, однако считаю своим долгом успокоить тикин Шогик, чтобы ей вдруг не стало плохо с сердцем. Но она жестом руки даёт мне понять, что хочет рассказать о том дне абсолютно всё, что она слышала от старых игдирцев, и продолжает:

– Происшедшее сразу становится известно всей губернии. Люди ликуют, народ высыпает на улицы и площади. Паруйра поднимают на руки. Кричат: «Наш освободитель! Сынок наш дорогой!..» А от сидящей на пиршестве рядом с Богуславским женщины узнают, что после его слов «всех игдирцев засуну в бутыль и закрою пробкой» женщина спросила: «А не боитесь, что бутыль лопнет?» и получила пренебрежительный ответ: «Этому не бывать!» В тот момент радость в Игдире была безгранична, но и трезвая мысль не дремала: надо было спасать жизнь Паруйра.

Шогик продолжает:

– В Сурмалинской губернии были собраны деньги, и моего отца отправили в Европу. Однако как, каким образом – я не знаю. Всё держали в строгом секрете, чтобы скрыть его следы. Так и было. Никто из тысячи людей не произнёс имени того, кто был исполнителем мести. Вместо Паруйра арестовали двух беззаботно спавших на крыше братьев, которых через год отпустили за отсутствием доказательств. Позже они не упускали случая, чтобы не посетовать: «Кто стрелял – а кого арестовали!» Собранных денег оказалось довольно много. На них Паруйр в Румынии и Болгарии открыл армянские школы, где сам и преподавал. Были специально назначены люди, которые семью Паруйра, жену и двух дочерей переправили в Румынию.

…А его возлюбленная, Сеник, оставалась в Тифлисе…

Последняя любовь Паруйра

…Шогик рассказывает все так, как будто это случилось только вчера, а на самом деле мы так углубились в толщу времени, что, кажется, реально видим дедовский прекрасный сад, где ветки деревьев сгибаются под тяжестью разнообразных плодов, и вдыхаем аромат этого сада, который она ощущала, внимая рассказам своего отца. Сразу возникает важный эпизод, без упоминания о котором невозможно продвинуться вперёд.

– Как-то папа по делу отправился в Тифлис, встретил там Симака Саакяна (в 1901-1921 гг. учитель школы Нерсисян в Тифлисе, в 1944-1961 гг. председатель Верховного Совета Арм ССР, автор ряда книг). Симак тогда занимался с двумя девушками из богатой армянской семьи, Варсеник и Еленой, вёл занятия по армянскому языку. Симак знал, что мой отец окончил московскую Лазаревскую семинарию. Увидев его, обрадовался, сообщил, что должен по важному делу ехать в Эриван, вернётся через два месяца, и попросил заменить его, позаниматься с его ученицами. Отец согласился, поскольку ему предстояло на некоторое время остаться в Тифлисе.

Одна из девушек – Варсеник, была довольно умной и очень красивой. Шли дни, уроки продвигались, но и… В то время у Паруйра в Игдире была семья: жена и две дочери, но ведь любовь ни у кого ничего не спрашивает. Варсеник, скромная и красивая девушка, завладела его сердцем. Это был перст судьбы. Пройдут годы, и он, ещё не имея возможности быть рядом со своей возлюбленной, в своей скитальческой жизни из разных стран напишет сотни писем Варсеник, которую он с нежностью звал Сеник. К счастью, эти письма сохранились. Из них мы узнаем, как в те годы на чужбине жил Паруйр, какую деятельность развивал, пока, наконец…

…Как только я узнала, что возлюбленная Паруйра, Варсеник, мама Шогик, до замужества и после получала от него много писем и они сохранились (какое чудо!), я попросила разрешения ознакомиться с ними. Как случилось, что множество документов и писем были уничтожены, но эта стопка дошла до XXI века, преодолев политические, партийные препоны, преследования, обыски? Многие из писем не имеют обратного адреса, вероятно, они пересылались с оказией. В полученных по почте конспиративность тоже по возможности сохранена. Есть конверты, на которых стоит печать: «Вскрыто военной цензурой»… Для спасения этих писем Варсеник использовала распространённый метод: зарыла их в землю во влагонепроницаемом коробе.

Вот они, эти реликвии.

Для Сеник (Варсеник), из Игдира в Тифлис, до известного события:

«…Трудность представляет лишь вопрос о том, где я должен жить: в Тифлисе, у тебя, или же в Игдире? Другими словами, от чего я должен отказаться: от тебя или от нашего имущества в Игдире? Конечно, при необходимости пожертвую вторым. Но если ты, трезво поразмыслив, хотя бы на время согласишься, чтобы я был и здесь, и у тебя, приезжал бы и уезжал, вместо того чтобы метаться в поисках заработка, лучше использовать наши игдирские имения. Моя собственность – это дом, три магазина, четыре засеянные пашни, две водяные мельницы и сад…».

По сравнению с предыдущим письмом содержание резко изменилось. Явно видно, что оно написано сразу после совершённой акции:

«Варсеник, постарайся, чтобы никто не узнал. Быть может, я надолго задержусь. Душа моя, Варсо джан, …только не отчаивайся и не теряй надежды на хорошее будущее. Моя вторая и последняя любовь – это ты. Я буду твоим пленником и рабом, расшибусь в лепёшку, но ни за что и никогда не дам тебе разувериться! …Я буду счастлив лишь тогда, когда ты будешь полностью доверять мне. Твой Паруйр».

«Варсик джан, мои глаза уже не видят. Сегодня 25-й день, как я ничего не вижу обоими глазами. Поехал в Полис, к врачу (лекарство, уколы). Если в Одессе есть видный окулист, тотчас напиши мне. Если мои глаза не удастся вылечить, что же мне тогда делать? Письмо пишу, ничего не различая». (Написано крупными буквами, карандашом).

«Удивляюсь, что до сих пор еще жив»

Анталия, 4 января 1911 год:

«Варсо джан! После нашей разлуки я ни разу тебя во сне не видел. А прямо в новогоднюю ночь ты мне приснилась…». (Поразительно, но в то время он ещё не знал, что именно в эту новогоднюю ночь родился их сын Грачья – М.Г.).

1911 г., 16 апреля, из письма не ясно, где он находится.

«Варсо джан, вот что. Вчера здешняя полиция через Резиденцию главы епархии вызвала меня и сказала, что консул Эрзерума требует меня к себе. Меня приняли за какого-то Паруйра и хотят везти в Россию, как уголовного преступника. Служители Резиденции засвидетельствовали, и я в свою очередь доказал, что я не подданный России и что они ошиблись. В Резиденции мне сказали: даже если бы ты был тем Паруйром, мы бы не сдали тебя русскому правительству. И таким образом эта проблема закрылась. Липарит Аветисян».

«…Хочу начать одно прекрасное дело: издавать еженедельную газету… По этому поводу поговорили с хозяином типографии. Остаётся решить вопрос бумаги, для чего Святейший хочет отправить меня в Тифлис. Если соберусь ехать, телеграфирую тебе на адрес твоего училища. Хорошо бы, чтобы твои не знали о моём приезде. Руководство редакцией этой газеты возлагается на одного меня… С ума сойду от радости, как только начнём её издавать».

Из нескольких писем становится ясно, что еженедельная газета «Оризон» («Горизонт»), издаваемая в Тифлисе, и константинопольская газета «Азатамарт», корреспондентом которой работал Паруйр, были родным очагом для него.

11 июня 1914 г., Вена: «Варсик джан, если хочешь, чтобы моё зрение пошло на поправку, мне надо ещё три месяца провести в этом городе».

«…Вместе с Малышом тебе надо приехать из Тифлиса в Батуми. Я решил сперва поехать в Полис, но если жить там удобным не сочту, то – или в Трапезунд, либо в Кирасон, а нет – так в Самсун или даже в любое прибрежное место. У меня другая цель – хочу, чтобы ты продолжила свою учёбу. Если тебе удастся приехать в Швейцарию, в этом случае сможем свидеться в любое время. Если же будет решено учиться в Одессе, я должен всячески постараться перебраться в Россию. …Хочу сказать, пока мы с тобой не обсудим окончательно, как нам поступить, хорошо бы, чтобы наши расчёты хотя бы наполовину оставались в тайне. …В Бога я не верю, иначе денно и нощно молился бы за здоровье Малыша. Мой Бог – моя надежда. Верю только в неё: а светоч моей надежды – ты, и тебе я верю. Ах! После целых двух лет страданий как жажду я увидеть дочерей – Розалию и Адду… Скоро, скоро, скоро… Липарит».

2 августа, Полис: «Варсик джан! Не знаю, где ты: пишу, а ответа нет. …Готовится открытая война против Сербии и тайная – против России».

«…Когда прибудешь в Полис, телеграфируй следующим образом: «Директору армянских училищ Липариту». Как получу телеграмму, приеду в Полис и заберу тебя в Бандерму (в одном из других писем – Пантрма). Помни всегда: единственный спаситель, хранящий мою жизнь, – надежда. Да, я не теряю надежды, что скоро увижу тебя и моего сына».

26 сентября 1912 год:

«Дорогая Сеник, многого написать не могу, только знай, что невероятно удивляюсь тому, что до сих пор жив остался. Твой Паруйр».

Нет даты и обратный адрес отсутствует: «…Ребёнка в русскую школу не отдавай и русскому языку пока не учи. Пока – только армянскому. Как жаль, что о Малыше ничего не пишешь».

Зрение опять ухудшилось, и он пишет крупными буквами, прося, чтобы и адресованные ему письма писались так же.

1913 г., для Варсо: «Ах, моя любимая! Историю моей жизни последних 4 лет и за 44 года не сумею пересказать тебе».

«…Есть только один способ избавиться от этого страшного состояния – самоубийство… однако умереть в этом положении, не сделав того, что является моим долгом, и что, быть может, еще смогу сделать… Нет!.. Я должен жить, не имею права свои надежды унести с собой в могилу».

«Варсеник джан, сию минуту получил твоё письмо. Самый сильный удар для меня из всех до сих пор полученных. Этого я ожидал и с дрожью в руках раскрывал конверт. Я всегда подозревал, что твои родители запретят тебе приехать ко мне. Предчувствие, что мучило меня два года, меня не обмануло… Сейчас сижу один в своём кабинете, у меня урок, но в класс не иду. Сердце обливается кровью, и я плачу без слёз.

…Есть один единственный выход из создавшегося положения, ты сможешь сделать это, если захочешь. Сделай - и ты свободна. Я специально пошлю человека в Тифлис, отдай ему Малыша, пусть привезёт ко мне. Знаю, для тебя это будет очень тяжело, но умоляю, пожалей меня и пришли моего сына. Говорю тебе: если ребёнка не отправишь, я сам приеду в Тифлис, будь что будет… (А это означало, что его сразу арестуют. – М.Г.). От бешенства почти схожу с ума, не соображаю, что пишу. Оставляю письмо недописанным, немного соберусь с мыслями, потом продолжу…»

И, наконец, 10 августа 1917 г., как видно, забрезжил луч надежды. Из Вены Паруйр посылает красивую открытку с изображенной на ней лучезарной девушкой, держащей в руках письмо. В нижней части открытки напечатано: «Радостная весть», а там, где обычно пишется письмо, всего два желанных слова: «Варсеник, еду…».

Элеонора-Шогер

Паруйр получил, наконец, согласие своей первой жены на развод, и они с Варсеник поженились.

Рассказывает Шогик:

– Я родилась в 1921 году, моего отца тогда не было в Тифлисе. Меня крестили, назвали Элеонорой. Он возвратился и опешил: как так, моя дочь и без армянского имени?! Отправился в Баку, привёз священника, игдирца Тер-Никола. И меня крестили заново. У них обоих были прекрасные голоса. Когда я выросла, мне рассказали, сколько песен да веселья было на моих крестинах. И назвали меня Шогер, Шогер Паруйровна Аветисян, папе казалось, что под вымышленной фамилией мы будем в безопасности.

Папа обладал юмористическим и сатирическим даром. Известно, что в 1905 году Ардвард и Рубен Канаянцы, Ваган Хачатурян и Паруйр Арутюнян основали первое периодическое издание Сурмалу – подпольный сатирический еженедельник, который назывался «Содом-Гоморр». Его весёлый хохот до сих пор звучит в моих ушах. Как же в нём столько радости сохранилось! Ведь сколько лет – вдали от семьи, в изгнании в Европе, в разных странах, потом – ссылки, сперва в Астрахань, затем в Южный Казахстан…

Между прочим, Паруйр был близок с Ованесом Туманяном, в Тбилиси часто останавливался у него в Вернатуне. И когда это совпадало с каким-либо застольем, Туманян, который слыл исключительным тамадой, отказывался тягаться с Паруйром в этом деле. Произнося тост, папа экспромтом сочинял стихи. Порой и не будучи знакомым с гостем, разузнав у сидящих рядом пару фактов, произносил в его честь такой тост, что все удивлялись.

Он был большой интеллектуал, владел 10 языками…

Я прерываю её:

– Шогик, отдохните немного.

А она:

– Нет, погодите, кое-что вспомнила, не забыть бы. Мы – моя мама, брат Грачик (папин Малыш) и я были в Мегри. Отец опять был арестован. Моя мама работала там стоматологом. Меня отводила в детский сад, а сама шла на работу. Дети пели, декламировали, а я стояла себе в сторонке. Заведующая Маня Будумян (так хорошо помню её!) подошла ко мне и говорит: «Деточка, скажи и ты хоть что-нибудь». Я встала посредине комнаты и выступила не один раз, а дважды: спела «Мер Айреник», затем прочла стихотворение «По берегам матери-реки Аракс». Заведующая взволновано спросила: «Кто тебя этому научил?» – «Мой папа», – ответила я. Она пришла к моей маме: «Чему вы ребёнка учите? Если узнают, и нам плохо придётся, и вам не сдобровать».

Помню и другое. Мы в Кировакане. Я была школьницей. Проходила мимо здания тюрьмы. Окно было довольно низким, я подошла, пригнулась и стала смотреть. Ой, что это?! Мой папочка стоит напротив окна. Увидел меня, забеспокоился: «Быстрее иди домой, беги, а то и тебя поймают». Не знаю почему, слово «поймают» он всегда говорил на игдирском диалекте. И я убежала.

И опять мы были в Кировакане, когда его освободили из тюрьмы. Он собрал моих одноклассников и стал обучать их песням Комитаса – четырёхголосным. Отец обожал Комитаса и был без ума от детей. Случай, о котором сейчас расскажу, по всей вероятности, произошёл, когда он только что вернулся из Болгарии, где жил в какой-то хорошей гостинице. Нам, детям, он рассказывал, что там на стенах, на полу и даже на потолке были кнопки, на какую нажмёшь – начинает литься вода. «Папочка, неужели и с потолка?» – «Да, да, не шучу, правду говорю: со стен, с потолка, отовсюду». Мы визжали, представляя эту чудесную картину, и отец ликовал вместе с нами...

Мой молочный брат Арно

– Арно Бабаджанян – сын сестры моего отца, – продолжает свой рассказ Шогик. – Мы одногодки. Арно родился 21 января 1921 года. После смерти Ленина отец Арно попросил в Ереванском загсе поменять дату на 22-е, чтобы не совпадало с днём смерти вождя и впоследствии не мешало дню его памяти («Подумаешь!» – усмехается себе под нос Шогик). Но времена были непростые, и соседи могли просто донести, что в день всенародного траура у Бабаджанянов веселье в доме.

У моей матери было много молока, – говорит она, – а у матери Арно его не хватало. Мать с ребёнком привезли в Тифлис. Около года моя мама кормила нас обоих. Фактически Арно мне приходится не только сыном моей тёти, но и молочным братом. Он очень любил мою маму. Впрочем, как и вся их семья. Когда мы оба подросли и наша семья уже была в Ереване, мой папа купил велосипед сперва для Арно, а уже потом и для меня.

На днях смотрела передачу по телевизору, посвящённую 85-летию со дня рождения Арно, и очень удивилась, когда сказали, что в его семье не было музыкантов, но тем не менее он стал великим музыкантом. Кто сказал, что не было?! Во-первых, у моего папы был изумительный голос, он играл на нескольких музыкальных инструментах: на таре, мандолине, свирели и прекрасно отбивал такт на дооле. Отец Арно чудесно играл на шви (свирели). Его «Дле яман» восхищал слушателей. Бесспорно, Арно превзошёл всех. Он стал гордостью не только нашего рода, но и всей нации.

«Враг народа»

– Это было до 1937 года. Моего папу пригласили в газету «Коммунист», предложили работу. Редактор газеты стал расспрашивать о том, где отец учился, какие статьи опубликовал. Остался доволен ответами. «Вы приняты, – резюмировал редактор, и задал последний вопрос. – Вы, конечно же, коммунист?» – «Нет, – ответил отец. – Я дашнак». На работу его не приняли. Вместо него взяли другого человека, которого спустя недолгое время тоже сослали.

Я училась в школе имени Шаумяна. Дочь Нжде была на два класса старше меня. Звали её Лилик, Лилик Дадаян. Бедняжка, своей фамилии даже не носила. («А разве у вас не то же самое?», – с горечью подумала я). Лилик всё время исключали из школы, хотя она прекрасно училась. Завидя её в коридоре, на неё набрасывались со словами: «Опять пришла, дочь врага народа». Я, зная из разговоров в нашем доме, каким великим и благородным человеком считал Нжде мой папа, с болью в сердце переживала страдания бедной девочки. «Он не просто Гарегин Нжде, а Воскегин Нжде» – часто приговаривал мой отец. Впоследствии, когда Нжде был заключён в тюрьму, отец помогал им, относил продукты, запасы на зиму. Однажды летом мы с папой пошли на улицу Гнуни, где они жили в полуподвальном помещении. Входная дверь находилась довольно низко, в углублении, её расположение было не очень удобным. Мать Лилик открыла окно, и отец передавал ей арбузы через это низкое окошко. Мне это ярко запомнилось....

…А в последний раз… Был период летних каникул. Я гостила в Кировакане, в доме у моей подруги. Из Еревана приехал папа. «Доченька, – сказал он, – приехал повидать тебя, ведь меня могут арестовать в любой момент». Он так спокойно всё это произнёс, что мне показалось, будто он по своему обыкновению пошутил. В этот день он привёз целую арбу с едой: фрукты, овощи. Мать моей подруги спросила: «Паруйр, зачем так много привёз?» Из их разговора я поняла, что папу вызвали в КГБ, потребовали, чтобы он сказал, где находится Саак Торосян (один из лидеров партии Дашнакцутюн). А он ответил, что не знает, а если б и знал, то всё равно бы не сказал.

Когда я вернулась в Ереван, отца дома не было. «Где папа?» – спросила я маму. – «Увели», – ответила она и больше ничего не добавила. Шёл 1937 год…

Впоследствии выяснилось, что совсем скоро после его ареста в 1937 году его расстреляли. Об этом они узнали лишь в 1969-м, через 32 года.

– Моя мама, узнав всю правду о смерти своего отца, – говорит Эринэ, – стала рыдать. «Мамочка, – пыталась я успокоить её, – ведь с тех пор прошло больше 30 лет, неужели ты думала, что дедушка может быть жив?» – «Ну что ты, нет, конечно. Но я думала, возможно, он хоть немного пожил. Ведь после его ареста ещё 2-3 года моя мама, Варсеник, носила передачи для него: еду, деньги, одежду. Их брали, хоть и не давали никакого ответа или справки».

Какой ответ они могли дать, когда…

Подготовила Лилит Епремян

(по материалам журнала

«Литературная Армения»)

На снимках: убийство губернатора Игдира Богуславского. Рисунок К.В. Смбатяна; группа интеллигентов Игдира (фотография 1903 - 1905); Варсеник с сыном Грачиком; Паруйр Овсепович Арутюнян.