100 лет назад, весной 1917 года, на Кавказский фронт был мобилизован студент Санкт-Петербургского университета Левон БАШИНДЖАГЯН (1893-1938) — младший сын выдающегося художника-пейзажиста Геворга Башинджагяна. Вскоре он стал офицером для поручений штаба армянских войск, далее подпоручиком, секретарем Военного суда Армении.

В Советской Армении был журналистом, далее преподавал русский язык в Тебризе. В 1923 году перебрался в Петроград, окончил университет, стал признанным специалистом в области исторического языкознания. Известен также как поэт Леон Баш. Левона Башинджагяна арестовали 80 лет назад, в самый разгар кровавых сталинских репрессий. Он промучился в лагерях и был расстрелян в 1938 году. Был расстрелян и его младший брат-этнограф Армен Башинджагян. Как ни странно, подобной участи избежал третий брат - Захар Башинджагян - экономист, доктор наук. Будучи офицером русской армии, а затем армии Первой республики, Левон Башинджагян в период от октябрьского переворота и далее вел дневник и запечатлел эпизоды новой армянской истории. Дневники самым невероятным образом сохранились и были опубликованы в книге ученого латиноамериканиста, доктора наук Карена Хачатурова, племянника Башинджагянов. В сталинских лагерях произошла неожиданная встреча Левона Башинджагяна и известного русского актера Георгия ЖЖЕНОВА (1915-2005), 16 лет проведшего в лагерях. Об этой мимолетной встрече с поэтом-зеком он рассказал в своих мемуарах. Предлагаем отрывки из дневников Левона Башинджагяна и мемуаров Г.Жженова.

“Это были тревожные дни армяно-татарских столкновений...”

Из Кавказского дневника поручика Левона Башинджагяна

Ст.Баязет. Понед. 5-го февраля (1918).

Ровно неделя, как мы выехали из Тифлиса. Встречаемся за день с разнообразными людьми. Инженеры, солдаты, рабочие, офицеры, всевозможные чиновники — и все одеты почти одинаково. Полушубки, шапки, сапоги, валенки... Общественная атмосфера несколько сгущается. Идет глухая напряженная борьба партии “мирного содружества народов” с истерическими националистами и провокаторами, сеющими рознь и вражду между армянами, мусульманами, русскими и пр. и пр. Попадаются изредка барышни. Общая картина местных нравов напоминает мне романы Джека Лондона. Именно его описания Клондайка. Вчера были в самом городе Баязете. Представились местным властям. Между прочим нам посчастливилось попасть на чрезвычайно интересное заседание. Множество главарей курдских племен явились с целью мирных переговоров в местный армянский комитет. Они, собственно, не главари, а только представители племен. Сами же “вожди” еще молодые люди, с мужественными, полными экспрессии лицами. Одеты по-своему богато и сплошь увешаны патронами. На поясах — кинжалы, но винтовки они оставили за дверью. Держатся с достоинством и независимо, говорят громко, внимания на нас и наши аксельбанты обращают весьма мало.

20-го февр. Сафали

Из Баязета выехали утром, часам к десяти. С нами — пять верховых, армяне, недавно призванные. Дороги никто не знает. Наша “охрана” настроена пессимистически. Все пятеро в один голос утверждают, что ехать сейчас в Сафали — безумие. На днях по этой самой дороге напали курды на отряд из 30 человек и перебили всех. А нас всего только 8. Вместе с ними. Да еще патронов у нас совсем мало — по 100 на каждого. Вдруг на смежной с нашей дорогой показывается отряд верховых. Кто такие?.. Оказалось, армяне-милиционеры из Сафали. Сообщили нам, что дорога до Сафали совершенно безопасна... Ни одного курда! Сразу всем становится весело. Забыты страхи! И бодро пускаемся в путь.

21 марта. Игдыр

Комната офицеров у этапного коменданта Дорога от Мосуна до Игдыря трудная. Первую половину пути до Зорского или Каравансарайского перевала поднимались все время бесконечными каменистыми холмами. Вторую половину спускались по еще более каменистым холмам. И конца-краю нет этим проклятым перевалам. Доедешь до одного, думаешь: “Ну, конец, сейчас увидим равнину...” Глядь, за этим перевалом другой, за ним третий, четвертый, десятый... Счету нет. На дороге масса трупов павших лошадей и быков. Вся окрестная местность усеяна ими. Здесь прошли беженцы. И путь весь усеян следами их шествия. Сломанные оси, половинки колес, выброшенные грязные отрепья. Отвратительное впечатление производят попадающиеся изредка трупы людей. Одиноко, всегда в стороне от дороги, лежат они, все навзничь, полуодетые, босые.

Эривань. 24 марта

Дорогой из Игдыря в Эчмиадзин остался доволен. Все время ехали армянскими деревнями, где нас отлично встречали благодаря “Дервишу”. “Дервиш” — командир одного из батальонов Сурп-Карапетского конного полка. Личность весьма примечательная. Один из “хмбапетов”. В Русской Армении его, видно, отлично знают. В Эчмиадзине меня приютил военный комендант — прапорщик Джагаров, гроза всех эчмиадзинских солдат. Несмотря на “революционный порядок” и декларацию прав солдата, он рукоприкладствует вовсю, бьет и колотит под сердитую руку здоровенной нагайкой что есть мочи и без всякого стеснения. И при этом ругается охрипшим от крика голосом на всех известных ему языках. Эривань — довольно большой (для Кавказа) город, немножко больше и лучше Елисаветполя, неопрятный, вульгарный, но зато весь в садах и виноградниках. Дома в два и даже в три этажа, тротуары, извозчики, конка, настоящие городские барышни. Вечером в женской гимназии был какой-то вечер. Я почел своим долгом пойти на этот вечер. И отлично сделал.

Понед. 26 марта. Вагаршапат (Эчмиадзин)

Только час назад приехал верхом из Эривани. Наш “пункт” в Баязете ликвидирован. Везу с собой телеграммы о переводе “пункта” в Эривань. Все бы хорошо, только одно досадно и печально — в штабе генерала Силикова получены известия, что Баязет покинут нашими войсками и населением и горит.

Четв. 29 марта.

Пишу, сидя в санитарной двуколке. В голове и груди ощущение боли и тяжести, как наутро после пьяной ночи. Только что Левон, сафалийский комиссар, сообщил мне, почти плача, что Высотский, Ермолаев и женщина-врач Корсак убиты... Не верю, не верю!

Понед. 2 апр. Игдыр

Все кончено. 31 марта 1918 г. предали земле на Игдырском приходском православном кладбище тела убитых офицеров: Высотского и Ермолаева и женщины-врача Корсак. Я сам написал на деревянных дощечках чернилами их имена и фамилии. И думал, как зла и насмешлива Судьба! Могло ли прийти кому-нибудь из нас в голову, когда я уезжал из Баязета, что десять дней спустя я буду хоронить обоих товарищей моих в Игдыре? В наскоро сколоченных гробах, без сапог, непричесанных. Фотограф направил на открытые еще гробы свой объектив. Готово...

Вторн.

Говорят, Баязет взят. И турки уже угрожают Тифлису. Что за чертовщина!

Понед. 16 апр.

Я часто вспоминаю одно случайное предсказание, выпавшее мне во время какой-то веселой игры в Петрограде: “Этому человеку суждено переиспытать все страдания”.

Среда 15 мая (н. ст.).

Живем все странной раздвоенной жизнью. С внешней стороны жизнь в городе (Эривани) течет совершенно нормально. Но сквозь это внешнее спокойствие повседневно угадывается что-то совершенно иное. Жуткое и гнетущее. По последним сведениям, турки перешли Арпачай и бомбардируют Александрополь. Значит, мирные переговоры ни к чему не привели. И тоска у всех на душе. Неужели опять начнутся ужасы войны! Опять тысячи беженцев, сотни раненых, трупы без конца.

Вторн. 21 мая

С утра в городе испуг и тревога. Оказалось, что шли беженцы. Шли весь день до самого позднего вечера. Арбы, повозки, лошади, навьюченные ослы и быки, стада овец и коз, коровы, пешие и конные, женщины, мужчины, старики и дети — все это стихийно двигалось вверх по Астафьевской. По обеим сторонам течения идут вооруженные мужчины. Многие одеты в солдатскую форму. Целый день все лавки были закрыты. Люди ходят испуганные и растерянные. С тревогой спрашивают друг друга о последних новостях и, узнав, безнадежно машут руками.

Среда 22 мая

Неожиданно подавленное, трусливое настроение сменилось в городе праздничным одушевлением. Вчера были получены телеграммы о победе нашей под Сардарабадом. И мгновенно все армянское население Эривани встрепенулось и вздохнуло свободней. В Эчмиадзине запись добровольцев идет успешно. Из Джульфы еще вчера сообщили, что англичанами занят Реван-Дуз. Все это заставило большинство вновь обрести потерянную веру и надежду на успех в этой неравной борьбе. А все же мы, армяне, не понимаем всего значения того, что сейчас творится. Не понимаем, что ведь от исхода этой кампании зависит жизнь и смерть всего армянского народа. Победим мы — и у нас будет будущее, будет Свободная Армения. Побьют нас турки — и на свете станет одним народом меньше.

Вторн. 18 июня Н.Ахты

Из Эривани сюда доехали на нашей “санитарке” ровно за 12 часов. Во всех попадавшихся деревнях останавливались ненадолго. Картина поистине безотрадная. Ужасное положение беженцев действует на нервы угнетающе. Помощь оказывается им в чрезвычайно скромных масштабах. Грязные, оборванные, уставшие, скитаются они по всем дорогам, по полям и горам, сами не знают, куда и зачем идут. Народ армянский вернулся к первобытному образу жизни. После того как наши войска покинули Ван, Баязет, Эрзерум и Карс.

Среда 19 июня. Еленовка

Подходит какой-то солдат и нерешительно осведомляется: “Правда, что Константинополь взят?”

— Кем взят?

— Кто знает... Говорят, взят.

Достойно удивления, как быстро распространяются подобные нелепые слухи среди беженцев. И не только среди беженцев, но и среди местного населения...

Константинополь пал...

Эривань взят турками...

Национальный совет прислал на каждого беженца 20 фунтов муки...

Англичане в Джульфе...

Русские уже в Тифлисе...

И еще, и еще...

К нашей шедшей шагом двуколке подбежали два человека. Один из них держал в руках три сорокарублевки (“керенки”) и обратился к нам с вопросом, хорошие ли это деньги? Другой, перебивая его, утверждал, что лучше их сейчас никаких денег нет. Доктор уверил первого, что деньги хорошие, и оба беженца отошли, продолжая громко спорить о чем-то.

Четв. 14 ноября

Сегодня убит Корчикян, наш бывший министр финансов. Город явно терроризован, и каждый гражданин боится быть убитым совершенно неожиданно. Боится, что за ним подглядывают или подслушивают его обывательские беседы. Когда я вошел в комнату (канцелярию), где был убит Корчикян, там было уже много народа — два-три министра, врачи, судебная власть и еще несколько неизвестных мне лиц. Убитый лежал на спине в луже крови, прямо на полу.

Воскр. 1 декабря (1918).

В прошлом году в начале декабря я был в Елисаветполе (Гандзак, Гянджа — ред.). Это были тревожные дни армяно-татарских столкновений, когда обе части города представляли собой вооруженный лагерь. Не только мужчины, но и женщины, и дети-армяне вооружались возможно лучше и скорей. Каждый час мог возвестить начало резни, и поэтому все находились в тревожном ожидании.

Дерзость моя доходила до того, что я нередко преспокойно переходил знаменитый Елисаветпольский мост через “Гянджинку” и ходил далеко в татарскую часть города за виноградом.

Понед. 26 мая (1919).

Довольно ярким пятном в прошедшем месяце оказалась для меня поездка в Нахичевань с Ал.Ив.Хатисовым. Выехали в чудный майский день — 13 мая вторник. На станциях от Эривани до Шахтахты — парады в честь министра-председателя. Солдаты наши имеют уже довольно приличный вид. Одеты, обуты (правда, не все), сыты.

Особенно интересен был парад двух конных сотен. Сотни эти набраны сплошь из добровольцев, турецких армян (сасунцев). Ни одного офицера. Ал.Ив., ген. Дэви и Дро обходят строй. Ал.Ив. приветствует их, объявляет о занятии Карса и Нахичевани нашими войсками и поздравляет с ближайшим возвращением всех беженцев в родные деревни. На лицах большинства — радостные улыбки. Некоторые даже крестятся.

Потом — церемониальный марш, по командам (на армянском языке) — “Справа по три!” Марш, переходящий впоследствии в дикую скачку без всякого равнения, с молодецким гиком и с такими же детски-радостными улыбками на суровых, усталых лицах. Мы все тоже улыбаемся. Поезд отходит, а Дро из окна подзывает одного из всадников и отдает ему какие-то приказания.

Но самое интересное ожидало нас в Нахичевани.

Именно — депутация от мусульманского населения, долженствующая приветствовать... кого? Я так и не мог понять. Центральная фигура в депутации — Кербалай-Хан Нахичеванский, молодой человек с мягкими, довольно крупными чертами лица, упрямым ртом и выразительными глазами.

Он весьма неохотно согласился пройти в салон-вагон министра-председателя и только тогда, когда сказали ему, что его просят “министр-председатель Хатисов и Генерал Дэви”.

В салон-вагоне — комедия.

Хатисов произносит речь, в которой старается доказать, что Республика Армения является в Нахичевань только потому, что это приказано нам союзниками, что наше единственное желание — расселить поскорее наших беженцев и жить в мире с мусульманами, что в Карсе армяне и татары уже великолепно ладят меж собой и пр., и пр. На эту речь Кербалай-Хан весьма коротко ответил, что правительства армянского они не признают и только временно передают управление областью армянам, так как это приказание союзников, которых они всегда слушаются. Население же нахичеванское ни в коем случае не желает иного правительства, кроме татарского.

На это Ал-др Ив. в свою очередь тоном намного холодней, ответил, что сейчас ни они, ни мы не можем решать никаких политических вопросов, а должны заняться чисто хозяйственной стороной дела, и он надеется, что руководители татарского населения и особенно ханы нахичеванские постараются употребить все свое влияние на население для безболезненного занятия края армянским правительством.

Несколько слов сказали и другие представители Нахичев. национального совета, прося о том, чтобы турецкие армяне-беженцы не расселялись в их область, чтобы за поля армян, засеянные татарами и теперь подлежащие возвращению хозяевам, — было заплачено по справедливости и пр., и пр.

На все это, конечно, Ал.Ив. отвечал в утвердительном смысле, добавив, что губернатором в Нахичевани будет назначен г-н Варшамян, которого многие татары отлично знают и любят и который имеет соответствующие данному положению дел инструкции от арм. пр-ва.

Во все время беседы Кербалай-Хан, быв. улан Его Величества полка, заметно нервничал и страдал. Ему стоило, вероятно, огромного труда сдерживать себя и не разразиться проклятиями против представителей извечно ненавистного им племени армян, пришедших теперь отнимать у них неотъемлемую (!) собственность, ханство нахичеванское. И пальцы его все время нервно сжимались, и глаза избегали встретиться с нашими. И когда, наконец, члены депутации поднялись и стали прощаться, он был расстроен и лицо его было все в красных пятнах. А когда он вышел в коридор, то на миг потерял себя и схватился за голову. Он страдал, и мне стало его жалко.

Переночевав в вагоне на ст. Нахичевань, утром к 11 часам поехали в город мимо небольшого пестрого базара, извозчик домчал нас на площадь перед зданием национального совета, где выстроен караул. Джафар-Кули Хан — небольшой, слегка сутулый старик с крутым лбом, острым взором и седыми усами, в черном бешмете — пригласил нас войти. В зале уже собрались члены национального совета и все местные видные деятели. При нашем входе все встали. Когда наступила тишина, Хатисов сказал несколько слов на ту же тему, что и вчера, напирая главным образом на то, что мы приходим к ним не как завоеватели, а для мирного содружества, при котором не может быть различия между армянами и татарами.

Потом встал секретарь совета Мирза Джабар и от имени совета просил министра-председателя задать три вопроса:

1) Для чего нужно было пр-ву Армении являться в Нахичевань?

2) На каком основании в армянских газетах было напечатано, что все население Нахичеванского района согласно подчиниться Республике Армения?

3) Известно ли армянскому пр-ву, что мусульмане Нахичевани повинуются воле союзников, но пр-во Армении не желают?

После него встал один из членов совета, густобровый, неприятный пожилой Аджи и стал явно протестовать против нашего появления в Нахичевани. Тон его был страшно резкий и вызывающий. Впечатление от него удручающее.

Ал.Ив. отвечал ему и первому протестанту корректно, но тоже резко, раза два упомянув о “бунтовщиках”. “Бунтовщики” весьма обиделись и не преминули поставить в известность нас, что это не их мнение, а мнение “народа”, а народ “бунтовщиками” обозвать никак невозможно!

Среда 28 мая.

Сегодня торжественный день провозглашения единой и независимой, свободной Армении. Часам к 12 прибыл католикос в автомобиле и начался молебен. К началу молебна подоспели американцы, генерал Дэви, татарский молла, персидский консул и пр. Было ужасно жарко, и каждый, вероятно, только о том и думал, как бы поскорее кончился молебен.

Наконец, вот он и кончился. Министр-председатель произносит речь солдатам о значении настоящего дня, и войска проходят церемониальным маршем. Командует парадом подполк. Каракешишев, принимает — ген. Назарбеков. Солдаты одеты хорошо и идут прилично, только вот отвечают очень нескладно.

За войсками промаршировали гимназисты, за ними — гимназистки, потом детишки из различных школ и приютов. Еще за ними — автомобили с аллегорическими изображениями скорбящей и возрожденной Армении, разукрашенные цветами фаэтоны и пр., и пр. По окончании шествия толпа направилась к зданию парламента, где должна была пройти торжественная церемония объявления независимости Армении. Вход — только по билетам. Я был в числе счастливых приглашенных, а потому поспешил занять свое место.

На эстраде за столом, накрытым красным сукном, — совет министров. В центре — Г.П.Мелик-Каракозов (председатель Комиссии по устройству торжества), справа — председ. парламента, слева — председ. сов. министров. В ложах — различные миссии и католикос с сопровождающими его епископами.

По прочтении актов министром-председателем на армянском и французском языках министр юстиции объявляет об амнистии, министр народного просвещения — об издании какого-то сборника памяти героев-воинов армян, а различные иные председатели и представители читают и произносят приветственные речи, говорят все об одном и том же, но каждый своими словами. Говорит и католикос. Потом играют союзные гимны и церемония считается оконченной. Ничего похожего на грандиозные национальные торжества, конечно, нет. Но их и не надо. Слишком много еще у нас на улицах умирающих и шатающихся от голода людей.

В Игдире (без даты, предположительно 19 августа).

Через два часа быстрой езды по пустынным дорогам уже здоровались с начальником отряда, полковником Мелик-Мурадовым. Он — невысокий, седенький старикашка с неестественно черными усами, в засаленном строевом кителе и таких же штанах. Долго, шамкая, рассказывал, водя пальцем по карте, историю занятия Голлюджи, точно оправдывался в чем-то, но не терял своего достоинства. В общем, положение наше в Игдире вовсе не так скверно, как об этом рассказывали “очевидцы” и доносили официальные телеграммы. И солдаты, и командный состав чувствуют себя отлично. Обедали в “Собрании” 2-го Добровольческого полка, командует которым знакомый мой — Т.Багдасарян.

После обеда я прошел на кладбище, но тщетно искал дорогие мне кресты. Их, вероятно, выдернули и сожгли на дрова прошлой зимой. Не нашел даже могил. Итак, потеряно все. Судьба захотела, чтобы сама память о товарищах моих стерлась. И если сейчас есть еще один человек на земном шаре, который помнит их и знает постигшую их трагическую участь, — это я. И кто знает, может быть, я встречу когда-нибудь мать или вдову Ивана Павловича или Виктора Стефановича и расскажу им о проведенных в Баязете днях.

«В чем он обвинялся,

какова его дальнейшая судьба, мне неизвестно»

Из мемуаров Георгия Жженова

В эти предутренние часы я услышал незнакомые стихи, врезавшиеся в память намертво, на всю жизнь... Настолько они были созвучны настроению той прощальной ночи в “Крестах”. Прекрасные стихи об узнике, потерявшем ощущение времени, о жажде жизни, о тщеславии надежд... Стихи поразили меня. Услышав однажды, я запомнил их слово в слово на всю жизнь. Цветистая восточная вязь стихотворных строк не смогла смягчить отчаяния автора, понимавшего, что впереди мрак, бездна... Стихи кричали! Рожденные за решеткой, они рвались на волю к жизни! К признанию. Стихи не умирают — не должны умирать! Они как эстафета передаются от поколения поколению. Стихи — продолжение жизни автора. Вечная о нем память! Они должны, обязаны жить! Умирают поэты — поэзия вечна!

Не ковры тавризские, шелковые/ В кованом томятся сундуке —/ Дни мои бесценные, пунцовые,/ Вечера цветные на замке.//

Ткали зря в предсвадебной тревоге/ Те ковры рабыни при свечах,/ Джан! По ним твои тоскуют ноги/ На холодных, звонких кирпичах.//

Ин-ша Аллах!.. Игре судьбы конца нет!/ Минет срок, и верная рука,/ Хной мерцая, бережно достанет/ Пленные ковры из сундука.//

Лягут вновь они под ноги милой,/ Зацветут, заплещутся в лучах —/ Только ты б их, Джан, не разлюбила/ До тех пор, о Джан!../ Не истомила/ Легких ног на звонких кирпичах.

Мне кажется, что я и сейчас еще слышу низкий, печальный голос автора, неторопливо и ритмично роняющего в тишину камеры проникновенные слова. Как всякий художник, он не мог не чувствовать, что рождение его стихов произошло. Они нашли свою первую аудиторию. И какой бы трагичной ни была дальнейшая судьба автора — я верю, что это был момент его творческого счастья! И не такая уж беда, что премьера состоялась не в Колонном зале Дома Союзов, не в Доме литераторов, а в одиночной камере тюрьмы (зато стихи слушали стоя и при переаншлаге!).

На башнях циферблат с скрещенными мечами,/ На площадях прозрачные круги,/ Где время, легшее послушно вдоль дуги./ Рассечено бегущими лучами.// На дне глубоком праздничных витрин,/ На розовых руках сияющие ларцы,/ В которых Хронос - древний исполин/ Дражайшей змейкою сумел лукаво сжаться...//

О, сонмы башенных, стенных, ручных часов —/ Искусного ума бессмертные творенья,/ Услышу ли когда шум ваших голосов?..// И поступь мерную. Журчанье вечных строф/ Волшебного стихотворения,/ Услышу ли когда я ваш отрадный зов?!//

Когда в мою нору, подобно землеройке,/ Ночь снова вроется и страх велит лечь спать,/ И я лежу, лежу, закрыв глаза на койке./ Часы, мне кажется, вдруг убегают вспять.// Иль, может быть, стоят? Иль громоздятся грудой?//

Но им окончен счет! И времени река,/ Смывая памяти крутые берега,/ Вдруг разливается огромною запрудой...// И в черном озере все вмиг погребено,/ Мир сгинул — шелеста змеиного бесследней.// И камнем хочется мне кинуться на дно,/ Чтоб время вновь найти, хотя бы в миг последний!.//

О, сонмы башенных, стенных, ручных часов —/ Искусного ума бессмертные творенья,/ Услышу ли когда шум ваших голосов?..// И поступь мерную. Журчанье вечных строф/ Волшебного стихотворения,/ Услышу ли когда я ваш отрадный зов?!//

С автором я знаком не был. Никогда в жизни его не видел, хотя он и находился всю ночь в нескольких метрах за моей спиной (повернуться физически было невозможно). А рано утром шустрые “воронки” вмиг растащили всех нас в разные стороны. Фамилия автора Башин-Джагян. Он ученый. Языковед. Один из сподвижников академика Мара. Профессиональным поэтом себя никогда не считал, хотя и печатался в журнале “Нива” еще в дооктябрьские времена. Это все, что мне известно об этом незаурядном человеке — поэте и ученом. В чем он обвинялся, сколько лет срока получил, отбыл ли его и какова его дальнейшая судьба, мне неизвестно. Больше я о нем ничего не слышал. Иллюзий на то, что он жив, не питаю. Башин-Джагян был значительно старше меня. Я в 1915 году только родился, а он уже печатался в “Ниве” как поэт!.. Пятьдесят с лишним лет я ждал и надеялся, что имя его так или иначе мне встретится. Откликнется же кто-нибудь из сорока человек, кто августовской ночью Тридцать Восьмого в вонючей камере ленинградских “Крестов” вместе со мной был слушателем прекрасного концерта! Не все же погибли в заключении? Наверняка кто-то дожил и до наших дней!

Я понимаю — не все интересуются поэзией... Для многих она сложна, утомительна, непонятна... Многие к ней просто равнодушны. Были в камере и такие... Но были и другие — интеллигенция! Люди, близкие литературе, искусству, люди науки, педагоги. Неужели та ночь не оставила в их душах никакого следа? Вряд ли. Тут другое... Я был одним из самых молодых в камере, а сейчас мне уже восемьдесят! Так что ничего нет удивительного, что никто за эти годы не откликнулся какой-либо весточкой. Я решил не испытывать судьбу, не ждать, когда обо мне начнут говорить “долгожитель”, а выполнить свой человеческий долг. Пока я здоров, пока стихи Башин-Джагяна в памяти, я передаю их как эстафету читателям. Те из них, кому эти стихи придутся по душе, пустят их как почтового голубя дальше, в жизнь! И если этим запискам суждено быть опубликованными, я сочту свою нравственную миссию в отношении поэта выполненной. Стихи не должны умирать!

На снимках: Отель «Лондон» в Эриване, 1920-е годы; лагерное фото зэка Жженова; один из ГУЛАГ-овских лагерей, в уголке редчайшее фото Левона Башинджагяна.

Подготовила Ева КАЗАРЯН