180 лет назад князь Алексей САЛТЫКОВ (1806-1859), сотрудник Государственной коллегии иностранных дел Российской империи, был назначен служить в Персию в русское посольство. Опыт работы имелся: он успел прослужить в русских миссиях и посольствах Афин, Константинополя, Лондона и Флоренции. Бывал Салтыков и в других странах Европы. Весьма одаренный человек, он обладал писательским даром, неплохо рисовал. Князь всегда мечтал путешествовать по Востоку, побывать в Индии, и назначение в Персию оказалось очень кстати. Он около полугода пребывал в Тегеране и оставил любопытные очерки о нравах и образе жизни народа Персии. Описал также свою дорогу через Кавказ – Грузию, Армению, Нахичевань. Наблюдательный и остроумный автор местами снобствует как истинный петербургский аристократ, при том что был человеком скромным, «без малейшей гордости». «Путешествие в Персию» впервые вышло в Москве в 1849 г., потом издавалось в Париже и Варшаве. Очерки Алексея Салтыкова (на снимке) – увлекательный рассказ о нас, о нашем ближайшем соседе Иране, с которым Армения связана множеством этнокультурных традиций.

Азиатцы, Крестовая гора и Тифлис

Владикавказ, 28 августа 1838. Наконец я у подошвы Кавказских гор. В воздухе приметна уже сырость и прохлада; кончилась равнина, по которой я ехал от самого Петербурга до Владикавказа (за исключением Балдагиских возвышенностей). Здесь я оставляю конвой (пехотный и конный), который провожал меня от Екатеринодара, около ста верст, по Кабардинской плоскости, небезопасной от набегов черкес. До Тифлиса осталось только 170 верст. Дорога по Кабардинской плоскости проходит среди полей, заросших высокой травой, и часто пересекается ручьями чистой и холодной воды. Местами в отдалении видны дубовые рощи, а далее синие горы. Изредка встречаешь стадо баранов с пастухом, в котором нельзя не узнать азиатца (кабардинца или осетина).

Хотя все народы, обитающие здесь, носят одинаковую одежду, но азиатцы имеют в физиономии и движениях что-то разительное и странное: в них нельзя ошибиться. От чего такая суровая дикость в их лицах? Наш доктор при миссии в Персии, Капгер, может быть, справедливо заметил, что это происходит от солнца, потому что они не носят козырьков и принуждены хмурить брови.

Не знаю, как в горах, а на равнинах Кавказских нет другой пищи, кроме арбузов и яиц. Яйца в жарких климатах довольно вредны, а что касается до бураков из арбуза, в том виде, как их делают здешние жители, то надо иметь слишком невинный вкус, чтобы довольствоваться столь патриархальною похлебкой. Цыплята в сахаре, как мне их подавали в Ставрополе, также не по моему вкусу. Но обратим внимание на Кабардинские степи. Иногда проезжий слышит скрип колес, возвещающий цепь телег, запряженных волами и провожаемых осетинами. Изредка попадаются близ дороги шалаши бедных жителей.

Наконец я совершенно окружен горами в узкой долине, где стройные черкесы скачут в разные стороны на легких лошадях или живописно толпятся на лугах. Дорога идет сквозь кустарник диких ягод; мутная река шумит и рвется между скал; страшные крутизны все более сдвигаются предо мною и как будто грозят заточить меня в мрачной глубине этого лабиринта. Если б я верил, что есть край света, то, конечно, подумал бы, что он здесь.

Чтоб насладиться сколь возможно более природой, я по большей части иду пешком. Давно ли еще был я в толпе гуляющих по Невскому проспекту и набережной, — а теперь в такой дали, в такой глуши Кавказа еду в Персию. Неужели это истина, а не прекрасный сон?

24 августа 1838 года. Карета моя висит над пропастью; но опасности, кажется, нет: дорога не худа. Я вспомнил о Греции, — мой путь из Пароса в Навилию: там горы не столь высоки, но дорога страшнее и опаснее; узкие тропы по скользкому снегу, над глубокими пропастями, приводили в трепет даже верных наших мулов. Ужин наш состоял из соленых слив и вина, похожего на скипидар; ибо в Греции в вино кладут смолу или деготь, чтоб оно не кисло, путешественников же утешают уверением, что деготь полезен для желудка.

Я взобрался на Крестовую гору. Вся дикость природы исчезла. Необъятное пространство открылось далеко подо мной; там горы, долины, леса и луга сливались в одну гармоническую картину, — я не ясно понимал, где я. Эта необозримая картина была Грузия.

25 августа. Я долго спускался с Кавказа, и когда въехал в Грузию по направлению к Тифлису, то вид, окруживший меня, напомнил о берегах Рейна. Лесистые горы, скалы, заросшие плющом, и старинные замки пленяли меня с обеих сторон; но вместо них между этими горами была широкая долина, заросшая фруктовыми деревьями, виноградом, разнородным плющом и кустарником. Посреди всего этого почти неприметно змеится беловатый ручей, называемый Арагва. Домов не видно, потому что грузины пользуются покатостями земли, чтоб выкапывать в них пещеры, и там живут; если же нет покатостей, то просто роют яму в земле и сидят в ней, прикрыв свою нору ветвями; дышать там трудно, — да все равно, надо же, — думают они, — когда-нибудь лечь навсегда в землю: так уж лучше заблаговременно привыкать.

Посреди густой зелени совершенно не видно этих подземных Грузинских палат, — и тем лучше; это придает таинственный и пустынный вид долинам. На лугах пасутся коровы, буйволы и свиньи, отвратительное животное, которое портит поэзию картин; но так как оно повсеместно, то поневоле надо стараться к нему привыкать. Стада стерегут длинноусые грузины в полуперсидской одежде. Под тенью ореховых дерев иногда встречаются небольшие строения, состоящие из трех каменных стен с соломенною или настланною из ветвей крышею; четвертой стены нет, передняя часть открыта; тут продают вино и самый отвратительный сыр из козьего или овечьего молока; иностранец не постигает, как можно его есть, а природные жители употребляют его как обыкновенную пищу, с большим вкусом. Около этих лавок (по тамошнему духан) лежат беззаботные грузины, курят трубки или пьют вино; а женщины занимаются садами.

Я был очень голоден и, вылезая из кареты (это было поздно), решительным голосом спросил ужинать, ожидая, что на мое требование с изумлением ответят, что ничего нет, как здесь в Грузии и на Кавказе обыкновенно водится; но, к удивлению моему, трактирщик засуетился, начал разводить огонь и будить своих товарищей.

В ожидании ужина я долго прохаживался, слышал уже пение первых петухов. Слух мой удвоился, и я несколько секунд прислушивался к страшному хрипенью и отчаянному визгу несчастной жертвы, приносимой в утоление моего голода: ее терзал тупой нож неловкого грузина; полусонный, он машинально резал и давил, а полузадушенные крики, подобно острым жалам, один за одним впивались в мое сердце; я был виновник этой страшной казни. Бедный цыпленок должен был претерпеть все ужасы насильственной смерти и пожертвовать свое белое тело для моего ужина. Когда принесли мне умерщвленного цыпленка, одна половина была изжарена, вся черная, облитая противным салом; другая, о ужас, плавала в густой жидкости, от которой распространялся могильный запах.

До Тифлиса оставалось только 27 верст. И вот я уже вижу Тифлис вдалеке; но какой Тифлис? Совсем не тот, который я воображал, о котором грезил так давно! Где же он? — Увы, я уже не увижу его никогда: по мере, как я приближался к настоящему Тифлису, ложный Тифлис, нарисованный моим воображением, изглаживался с холста моей памяти; я отворотился от истины, и тщетно желал еще хоть раз взглянуть на давнюю мечту свою. Она исчезла, и надо сказать, что настоящий Тифлис не так хорош и велик; серые и более европейские его строения печально стоят между голых скал; не видно отрадной зелени и азиатской роскошной архитектуры, по крайней мере с того места, где я увидел Тифлис в первый раз; а мне так хорошо снилось о густых садах и азиатской неге, смешанной с горскою дикостью. Мечта не сбылась. Я об ней мало жалею; но печальная мысль томить меня, что и все прочие мечты также не сбудутся, — и мой Тегеран, и Тавриз, и вся моя Персия, померкнут скоро под злым дыханием истины.

Ночь в Дилиджане. Арарат и Эчмиадзин

21 cентября 1838 года. Мы выехали из Тифлиса: полковник Дювамель, супруга его, доктор Капгер и я. В трех верстах от города мы должны были остановиться и принять приглашение завтракать в саду полковника Шемир-Хана Беглярова, армянина, служащего переводчиком при главноуправляющем Грузиею. В первый день мы проехали только 26 верст и ночевали в Русском почтовом доме, в грузинской деревне, коей прочие дома были под землею.

24 cентября 1838 г. Наше путешествие походит на прогулку. Виды прекрасные, и часто напоминают мне дорогу между Флоренциею и Римом. Третьего дня мы также проехали не более 25 верст и остановились около трех часов пополудни в довольно хорошем доме, недавно выстроенном русскими, в полуверсте от Татарской деревни. Пока приготовляли обед, мы пошли прогуляться пешком к деревне, где в одной из саклей нас вежливо приняли женщины и просили сесть, разостлав красный тюфяк у огня. Скоро я услышал колокольчики вьючных лошадей нашего посланника, крики его и моих кучеров, и голоса армян, татар, русских и немцев, составляющих нашу толпу. Весь караван был в движении, и я, чтоб не сбиться с дороги, поспешил к нему присоединиться, и проехал в этот день 50 верст верхом, не чувствуя усталости.

…Давно уже смерклось, когда я приехал в Бибис, армянскую деревню, расположенную в самом романическом и диком месте. Так как для посланника не приготовлена была квартира, то я взял на себя должность квартирмейстера, переселив несколько буйволов и армянок из одной избы в другую.

Они с поспешностью удалились, не приняв даже моих извинений. Потом я занялся разведением огня, закупориванием перебитых окон войлоками, расстиланием ковров и тому подобными домашними работами. Это был дом армянского князя, который, кажется, не рад был нашему посещению; но что делать, куда деться? Компания наша понемногу собиралась, экипажи далеко отстали, но наконец пришли. Мы поужинали кое-как, и вот все лежим уже на одрах отдохновения, невзирая на угрожающую опасность от бесчисленных тканей паутины, распростертой между бревнами потолка, на которые я также смотрел с некоторым беспокойством.

Вдруг дверь растворилась, — вошли два молодых буйвола и дружески приблизились к нашим постелям, армянин, высокий, бледный и худой, выгнал их и зажег яркий огонь в камине. Товарищи мои наконец проснулись, — мы собираемся в путь. Проехав 25 верст среди долин, похожих на Тироль, между снеговых гор, мы остановились ночевать в армянской деревне Карвансарай, где нас принял испанец Г.Эспехо, полковник в Русской службе, которому, как мы уже упомянули, поручено было устроить здесь шоссе. Этот веселый и приятный испанец живет здесь, как армяне, в подземелье — род погреба. Г.Эспехо дал нам хороший обед, каким я не пользовался от самой Москвы.

…Мы едем по прекрасной долине, называемой Дилиджанское ущелье.

Я теперь воображаю себя на дороге в Рим, между Терии и Нарни; все покрыто лесом; огромные скалы меня окружают, и формы их и расположения на всяком шагу изменяются; горные ключи шумят и падают каскадами; бесчисленные стада овец, баранов и желтых длинноухих коз пасутся на крутизнах. Я забываюсь иногда, — мне кажется, что я или в горах Кастелло-Маре, или около Кавы (близ Неаполя). Но вдруг, будто пробуждаясь, память говорит мне, что это не Италия, что эта дорога сквозь ущелья и леса скоро приведет меня в Персию. Дюгамель и доктор также едут в Персию, но не туда, куда я: я буду жить в особом мире, где еще никто не бывал.

Мы перегоняем караван верблюдов; вид их в горах очень хорош. Вот многочисленная толпа татар и армян, которые собраны здесь, чтоб помогать нашему проезду чрез крутизны.

27 сентября, 1838 года. Мы провели ночь в Дилиджане, едва заметном местечке. Только несколько куч навоза да люди, одетые на персидскую стать, и бродящие лошади хорошей породы, но исхудавшие от усталости, напоминают путешественнику, что тут есть жилища под землей. Однако же дом, в котором мы ночевали, был не подземный. Он здесь единственный, похож на те дома, которые разбросаны по дороге из Неаполя в Портичи.

Наша многочисленная свита армян, русских, татар, немцев и чухонцев зажгли огни около дома и расположились ужинать, курить, греться и отдыхать. Поутру рано, до солнечного восхода, я вышел из дому, чтоб любоваться видами гор. Караван верблюдов, который мы вчера объехали, поднялся уже в путь и представлял романическую картину на грунте темно-зеленой горы с белым верхом.

Я еду в карете; дорога идет в гору под густою тенью высоких дубов и каштановых деревьев. Наш ночлег верст за 18 или 20 в Чибухлы. Прекраснейшие декорации ежеминутно переменяются по сторонам дороги. Мы все подымаемся в гору. Вдруг открывается большое озеро передо мной. Г.Дюгамель и другие уехали вперед верхом, а мне показалось холодно и я остался один в карете. Это озеро называется Севан. На нем есть остров, и на острове Армянский монастырь. Кругом озера возвышаются синие горы, за этими горами Персия. Но, кажется, мы приехали уже на ночлег: я вижу несколько куч навоза и сена — это Чибухлы.

Здесь природа принимает совершенно другой вид. Долины расширяются, горы обнажены и серы, все мертво и пустынно, — вдруг показывается Арарат. Мы спускаемся, приближаемся к нему и въезжаем в печальный Эривань сквозь ряды серых стен, сооруженных из глины, за которыми кое-где видны низкие дома также из глины и полумертвые сады, где больные ивы и сухие тополи осеняют бедные огороды, потопленные в болотах. Мне указали путь в дом, довольно хорошо построенный в мавританском вкусе и выбеленный. Мы взошли по узкой каменной лестнице в прекрасную комнатку, всю расписанную разноцветными и золотыми цветками; камин премилой формы и огромное окошко, все из мелких красных, зеленых, желтых и синих стеклышек. Сопровождаемый чиновником, я пробрался через болотистый двор в гарем, где расположился в сырой, темной, но уединенной комнате.

На другой день несколько рассеялся поездкой в Эчмиадзин, древний монастырь, построенный в 7 веке после Рождества Христова. Церковь в полувизантийском, полуготическом вкусе (сколько я мог судить) с чудными изваяниями. Патриарх, старец благосклонный, велел меня подчивать козьим сыром, буйволовым каймаком, бурдючным вином и т.п. лакомствами. При выезде из Эривани на совершенно ровной Эриванской долине бессовестный колонист опрокинул меня в канаву, фонарь разбился вдребезги и карета моя как будто окривела на один глаз. Это уже было неисправимо, потому что в Армении фонарей делать не умеют.

30 сентября. Комары кусают жестоко, жара невыносимая; а со стороны Арарата (который верстах, я думаю, в 20 от нас), по временам веет ледяной ветерок.

Азиатский концерт

Какая дикая природа! В какой страшной глуши заброшен этот Нахичевань! Не видав, нельзя себе вообразить странных форм и цвета гор и долин, окружающих нас. Самый город вовсе не понятен для европейца. Кое-где видны стены из глины, из-за этих стен выглядывают отвратительные старики, старухи в лохмотьях, или дети прекрасные собой, но нечистые, оборванные, — и это называют здесь городом. Но загородный дом Эхсан-хана, здешнего губернатора, довольно хорош. Мы у него, и мне удалось занять прекрасную комнату возле хозяйского гарема.

Покойно и приятно расположился я на коврах и ем разведенную в воде алюбухару (особенный род слив), или курю кальян, попеременно. Но у меня еще есть третье занятие: прекрасный лафит, который я сейчас купил в этой дикой степи, куда, кажется, и ворон костей не заносил. Уж ночь, но в этих очарованных местах невозможно спать. Моя комната вся расписана и раззолочена, сам я на коврах спокойствия. Завтра мы едем на встречу к персидскому михмандару и переступаем границу. Прощайте! В Тавризе буду чрез 8 дней; потом от Тавриза до Тегерана до 700 верст.

26 октября, 1838. Мы благополучно избавились от мианских клопов. Вчера ночевали мы в Миане и никто из нашей свиты не пострадал от них. Правда, что осторожный михмандар наш расположил нас всех лагерем в так называемом загородном саду. И возможно ли назвать городом сборище убогих мазанок, населяемых нищими, которых заедают клопы?

Проезжал сквозь грязные улицы Мианы, мне стало грустно: я никогда еще не видал такой страшной нищеты, невольно отклонял взор вдаль, но и там ничего не видел, кроме мертвой степи, унылой и однообразной. Неужели вся Азия такова? Вечером странные звуки азиатской музыки пробудили наше любопытство. Они раздавались со стороны палатки михмандара. Мы пошли туда с доктором Капгером. Яя-хан и сын его Фаррух-хан важно сидели в праздничных шалевых халатах; пред ними два мальчика лет 15, одетые в женские платья, с длинными волосами, в юбках, с кастаньетками в руках, то медленно изгибались, то прыгали как бешеные. Танец, остановленный нашим приходом, снова начался. Сперва эти несчастные дети низко кланялись, потом с родом вдохновения начали медленно кружиться под протяжную и унылую музыку, то закидывая назад голову с распущенными волосами, то подымая руки к верху, то нагибаясь к земле и звеня в этом положении кастаньетками у земли, то поднося их к ушам и как будто вслушиваясь в их звон. По временам они пели нескладно и дико, и все это сопровождалось музыкой, то печальной и унылой, то раздирающей душу и буйной. Казалось, что плясуны старались изобразить что-то в род любви и страданий. Но вдруг после этих выражений неги они начали прыгать, метаться, вопить, как будто их режут. Музыканты не отставали, пронзительно скрипели, били в литавры, дули в дудки. Наконец это исступление стало понемногу утихать, снова начался медленный танец. Персияне слушали и смотрели на все это с глубоким вниманием; наш михмандар, постоянно веселый и живой, казалось, погрузился в глубокую думу.

Я не долго присутствовал при этой сцене, странной и отвратительной; простившись с Яя-ханом, я пошел в свою палатку, которую, однако ж, не без труда отыскал в темноте, и лег спать. Но музыка и пение еще долго раздавались в унылой Мианской степи.

Мы перешли через Кафланку — цепь гор, ограждающую Адербиджан.

В Ираке (по-персидски Арах) еще бесплоднее и суше. Первый ваш ночлег в этой провинции был в караван-сарае. Сквозь широкие и темные ворота нас провели в обширный двор полуразрушенного огромного строения. Также по темной витой лестнице я взобрался на террасу. Я в ожидании расположился с доктором Капгером под открытым небом на ковре, греться на солнце и курить сигары, с бутылкою портера, которым мы запаслись в Тавризе. Наконец известили меня, что все готово. Я пошел наверх и был очень доволен моим помещением, где толпился уже камин, и свежий воздух проникал сквозь окно с решеткой из глины довольно оригинальной работы.

После обеда, перед вечером, очень довольный собою, я взялся за кисть и перо, и не прежде, как в полночь, позвал своего человека. Пока он приготовлял что было нужно для ночлега, я взял свечу и подошел к стене, на которой заметил что-то вроде налепленных дынных семян. Мне вообразилось сначала, что кто-нибудь ел дыни и для забавы бросал внутренность их на стену. Странная забава, подумал я, приближаясь и не веря своим глазам: проклятые семена шевелились, медленно ползали…. волосы стали на мне дыбом, лихорадочный озноб пробежал по всему телу. Меня отбросило назад; испуганным взором окинул я комнату, все стены покрыты были как будто подвижными обоями, составленными из насекомых… Как исступленный, я крикнул, перебудил людей, велел переносить постель и все вещи в тот подземный грот или обширный погреб, который прежде назначен был мне на долю. Поутру михмандар с любопытством пришел осведомиться, что со мною случилось ночью; а хозяин караван-сарая с важностью объявил мне, что комната, в которой я спал, была прекрасна, и что сам Шах-Аббас ночевал в ней не раз.

Дворец губернатора Зенгана

…Погода несколько изменилась, дул сильный ветер, но не холодный. Здесь местность также неимоверно бесплодна, как и на всем расстоянии от самого озера Севан, где кончается Дилиджанское ущелье. Эривань, Нахичевань, Тавриз (по тамошнему Тебриз), Миана — посреди пустыни. По всем долинам и горам печальный цвет золы, как будто Божий гнев опустошил и превратил в пепел всю эту страну.

В полдень я приехал в Зенган с моим ферашем. Мне рекомендовали его как большого плута, но честнее нельзя было найти в Тавризе. Зенган небольшой; город серого цвета, как и прочие, но довольно живой. Я проехал по базару, потом провели меня через развалины дворцов в несколько ворот, которые постепенно суживались и становились ниже. Я слез с лошади, чтоб не разбить голову, и меня ввели в сад, наполненный людьми. Тут было несколько строений. Мне указали лучшее из них, один из домов градоначальника, бывший прежде жилищем Шахов. Взбираясь по худой, узкой, витой и крутой лестнице, я вдруг, как из-под земли, очутился в чудном дворце. Только калейдоскоп может подать мысль о волшебной прелести форм и цветов, столь внезапно ослепивших мой взор. Золото, хрусталь и все радужные цвета повсюду горели в пространном лабиринте сводов и галерей. Я не сходил с места, как будто боясь разрушить очаровательный чертог моими нескромными шагами.

Легкость в блестящей архитектуре этих палат так необычайна, что они показались мне созданными не для людей, а для каких-нибудь духов, обитавших в Персии, когда она была еще цветуща и прекрасна, во времена Шехеразады. Мне казалось, что все стены чудно составлены из драгоценных камней. Огонь сапфира, яхонта и изумруда горел в мелких узорах окон. Под моими ногами ковры завалены фруктами и конфетами в баснословном изобилии.

Наконец я восседаю, мне приносят богатый кальян из золота. Гостеприимный хозяин Гакем, или губернатор Зенгана, приходит и садится против меня, не говоря ни слова, из вежливости и приличия, чтоб не тревожить меня, и как будто не вынуждать говорить на языке, которого я не знаю. Но на лице его заметно заботливое беспокойство хозяина: довольно ли навалено конфет, довольно ли красив чертог его; тихо приказывает он, чтоб скорее принесли кофе и чай, а особенно, чтоб спешили подать плов, челоф, чурек, мюрек и проч. Премилый человек!

Вскоре гостеприимный Гакем удалился из вежливости, усадив меня в одной из прекрасных горниц. Солнце играло в зеркалах, сияло в позолотах и освещало чудную живопись: там бесконечные ряды принцев и придворных окружали тщеславного Фет-Али-Шаха, сидящего на троне или скачущего на белом коне; грозный Ага-Магомет-Хан с толпами хищников побеждал русских; а Рустем поражал чудовищ. Портреты знаменитейших шахов, казалось, устремили на меня свои суровые взоры. Вся Персия представлялась мне в бесконечной реке времен.

Между прочими изображениями на стенах, девы-соблазнительницы танцуют или отдыхают, и сладострастными телодвижениями и острыми или томными взглядами, как будто манят к себе и раздражают мой бренный состав. Что может сравниться с разительною красотой иранских женщин? — Ловкий и тонкий стан, густые волосы, черно-огненные глаза, уста, горящие страстью, смуглый цвет тела. Но не для нас цветут эти гурии: они заточены в гаремах, где истощают свое искусство над пресыщенными уже чувствами; ревнивые старики и жадные евнухи томят их безотрадно,

Мне приносят богатый завтрак, ставят посреди комнаты мангал, огромную сальную свечу, кладут подле меня кусок скверного мыла, изобильное количество двух красок, гэнэ и ранг, для крашения волос, бороды, рук и ног (без этих красок они думают, что жить нельзя). Все суетятся, но с наружным спокойствием, и шепчут между собою. Я иду гулять на базар; четыре вераша провожают меня и осыпают палочными ударами или бьют каменьями всех попадающихся мне навстречу. Я, разумеется, воздерживаю их усердие, особливо с тех пор, как одного нищего мальчика, который осмелился протянуть руку для прошения милостыни, они закидали каменьями и расшибли бедному голову. Ослов и верблюдов колотили беспощадно, стариков толкали немилосердно, таскали за бороды и били кулаками в лицо. Вероятно, усердные вераши полагали, что я почту за обиду и за неоказанное должное внимание, если они не будут тиранить и осыпать ударами всех проходящих мимо. Но таков уже в Персии обычай: шествие благородного человека должно быть ознаменовано притеснением и побоями; в противном случае (думают они) что ж бы доказывало, что идет человек почетный, и что бы отличало джентльмена (по-персидски наджиб-адама) от обыкновенного простолюдина?

Невозможно исчислить всего изобилия различных пилавов, соусов, жарких, рыб, яичниц, йогуртов или простокваши, каймаку, шербетов, конфет, компотов, фруктов, гранат, чудных дынь и проч. и проч., которые подавали к обеду. Необычайные подносы, без конца следовавшие один за другим, вносимы были в окно, потому что дверь для них не довольно была широка. Пышные ковры загромождены вкусными плодами, блюда наставлены одно на другое горами; с трудом нужно пробираться сквозь груды небесных даров, которые персидское гостеприимство наваливает пред теми счастливцами, которые приезжают сюда.

На другой день этот оазис роскоши и очарования исчез для нас. Мы уже в деревне. Две женщины принесли нам винограду и гранатов (по-персидски нар). Я попробовал приподнять их вуали и был весьма тронут, когда они приняли мое любопытство с уничижением и покорностью. Чтоб вознаградить мою нескромность, я сунул им в архалуки несколько серебряных монет, и они изъявили свое довольствие, приятно улыбаясь и опустив глаза в землю. В Персии величайшее и почти единственное выражение благосклонности состоит в том, чтоб давать деньги, и чем более денег, тем более и значение благосклонности.

“Арабский жеребец нес меня в Тегеран”

6 ноября. Мы въезжаем в Тегеран. Все опасности преодолены: в чем же они состоят? Во-первых, путешественник в Персии должен весьма осторожно и со свечей вступать в персидскую избу; в противном случае он подвергается падению в яму и даже в несколько ям, которые существуют во всякой деревенской комнате: одна для хранения хлопчатой бумаги, другая для разведения мангала, т. е. жаровни, третья для кур, четвертая для ржи или пшена. Все эти пропасти прикрыты коврами или глиняными крышками, которые при первом давлении рассыпаются. Во-вторых, при затопке камина очень часто вся комната наполняется густым дымом. Эти два обстоятельства неминуемо угрожают путешественнику в Персии. Но я приобрел уже такой навык от несчастного опыта проваливаться и коптеть в дыму, что даже в темноте ловко миную прыжком все провалы; а во время растопки камина прогуливаюсь по двору.

Г.Бларамберг, адъютант графа Симонича, занял нас приятным своим разговором. Он присоединился к нам в Казбин, куда приехал на встречу к полковнику Дюгамелю. Отрадно среди Азии вдруг съехаться с европейцем, и особенно с европейцем во всей силе слова, любезным, умным, ученым и добрым, каков Г.Бларамберг. Какая разительная противоположность с типом азиатца! Мы не чувствуем той сладости в пище душевной, которою пользуемся в Европе; но как жаждем ее в степях Азии!

В Султании, летнем пребывании покойного Фет-Али-Шаха, верстах в полутораста отсюда, мы дневали и ночевали в разрушенном его дворце. В комнате моей не было ни окошек, ни дверей. Михмандару нашему было совестно и он так хлопотал, что я решился подарить ему свои золотые часы; он, кажется, этой вежливостью был очень доволен, — а сыну его Фаррух-Хану отдал последний кусок коричневого сукна. Близ Султании стоит великолепная развалина мечети, построенной за 600 лет некоим Шахом Худавэнда, большею частью из голубого и белого муравленого кирпича. Осмотрев это огромное здание, мы продолжали путь свой. В одной деревне нам показали гробницу какого-то Имама, что-то вроде Имам-Ризы, также из голубо-зеленого кирпича; здесь мне страх как было досадно на нашего михмандара: он отвел нам всем для помещения самые скверные деревенские избы, где не было ни света, ни воздуха, а сам поселился в хорошем доме у муллы, который приставлен к гробнице.

Несколько дней после, т.е. вчера, мы провели почти сутки среди остатков Сулеймании, — дворец с садом покойного Фет-Али-Шаха, где я также видел много портретов в рост, написанных на двух стенах большой приемной залы, то есть диван-хана; между прочим портрет Шаха-Евнуха, Ага-Магомет-Хана на троне, в присутствии всего двора. А с противной стороны Фет-Али-Шах с своими детьми. Высокая башня стоит возле залы диван-хана, с которой можно обозревать всю окружность; но смотреть нечего: в Персии везде и всегда одно и то же серое однообразие.

Рано поутру мы выехали из Кента, что значит деревня. Тегеран виднелся в туманной дали, как вдруг толпа народа окружила нас. Среди её несколько конюхов с трудом держали двух прекрасных рыжих жеребцов, блестящих золотом, одетых в шали, с хвостами и гривами, выкрашенными огненным цветом. Еще мы не успели спросить, что это значило, как уже меня за ноги и за руки стащили с моей лошади, чтоб посадить на одного из этих борзых коней, а на другом посажен был полковник Дюгамель. Тогда только объяснили, что Шах прислал нам этих лошадей. Арабский жеребец нес меня в Тегеран (средоточие мира), куда мы въехали при громе барабанов и звуке труб, между рядами персидских солдат. Лошади наши бросались во все стороны и давили народ.

На снимках: европейские гравюры с изображением Персии половины 19 века.