Лето 1927 года. Я — в полях родного Ширака. Не спеша еду я верхом в деревню, где стояла наша мельница, вдоль берегов Ахуряна, обрамленных тополями и ивами, мимо садов, полных ярких роз.

Вот они, поля нашей деревни, огороды, где собирали овощи парни и девушки, вот горы, куда я ходил в ночное с овечьими отарами, когда пастушил со своими товарищами. Вот и ручей нашей мельницы… Он давно уж высох, потому что от мельницы остались одни лишь развалины: из своего далека вижу я руины моего дома и мельницы. Их уничтожила рука турецкого солдата и землетрясение. Вот наши земли и сады, наши тополя и ивы. Многие из них выворочены с корнем и сломаны…

Заветные места, где прошло мое детство и первые годы юности, места, где я играл с друзьями, где одиноко бродил, окрыленный мечтами, где почувствовал святость первой любви и сладость ее горя… Дорожная пыль поднимается из-под копыт моего коня и подобно пыли клубятся воспоминания — подымаются над прожитыми днями. Они запечатлены в душе, сладостные дни, проведенные на заветной земле, на берегу священного Ахуряна.

Вот мои отец и мать: серьезное лицо отца, доброе и почтенное, мать с лицом святой, светлым, печальным и полным сострадания. Свои торговые дела в городе отец передал на попечение братьев, а сам с матерью перебрался в деревню, чтобы беспечально коротать там последние годы. И я как младший сын поехал с ними. Я ходил в школу в соседнюю деревню, потом, когда подрос, перебрался в город.

Утро. Отец в кирманском халате вполголоса читает псалтырь и Нарек, лицо у него сосредоточенное, отрешенное. Через щелку в двери я пугливо слежу за отцом. Бедняга будто совершил тяжкое преступление и теперь со слезами на глазах читает священное писание, чтобы вымолить отпущение грехов. Мать моя хлопочет по хозяйству. Кротким, нежным голосом отдает распоряжения кухарке, пекарю, слуге, садовнику — отвели ли коров в стадо, телят — телятнице, ягнят — овчару, задали ли корм лошади, собакам, курам, гусям, уткам… Уже зажгли большой и малый тондыр, пекут хлеб, готовят еду для нас и работников на мельнице.

Мать обычно своими руками накормит нищих бродяг и странников и провожает их в дорогу. Отец закончил чтение и идет на мельницу. Он осматривает там все жернова, беседует с мельником, с хозяевами зерна, потом отправляется в сад, на огород, чтобы набрать зелени к обеду.

Мы с ребятами снуем вокруг мельницы, то внутрь, то наружу, лазаем по соседским крышам, прыгаем на сеновале, с шумом и визгом купаем в реке буйволов и вместе с ними ныряем под воду, катаемся в поле на неоседланных клячах и ишаках, куда-то скачем, уцепившись за их гривы.

После обеда отец мой обычно ненадолго ложится отдохнуть. Потом начинают собираться друзья отца, его ровесники, побеседовать о том, о сем — это тер-Микаел, батюшка Оган, дядя Папан, Нерсес-ами. Они покуривают, пьют чай и беседуют. Говорят о новостях, вспоминают старину, давние случаи из жизни именитых людей. Я подаю этим почетным старикам чай и жадно впитываю их разговоры.

Священник рассказывает о чудесах Григора Нарекаци, о житии Симона Сюнакяци. Батюшка Оган говорит, что недавно среди пастухов деревни Ором объявился проклятый бродяга-еврей, отдохнул у них немножко, выпил кружку молока и снова пустился в путь, исчез из виду: будто сообщил им, что скоро быть светопреставлению и его мукам придет конец вместе с концом света. Я весь покрываюсь мурашками от страха, и стаканы дребезжат у меня на подносе. Тер-Микаел спорит с ним, говоря, что, мол, мир погибнет только с приходом антихриста. А до его явления по книге откровений еще тысяча лет. Я успокаиваюсь. Рассказывают разные мудрые притчи. Я слушаю притчу о Диване Пахлули. Его брат был могучим воинственным царем. Отправился он воевать в одну страну, завладел ею и с ликованием возвращался домой. Вдруг видит: брат его, не обращая внимания на общее ликование, меряет землю у главных ворот столицы. «Что это ты делаешь?» — спрашивает его царь. «Вот хотел сосчитать, мой любимый брат, — ответил Дивана Пахлули, — сколько в конце концов придется на твою долю земли из всех тех необозримых земель, что ты завоевал, — оказалось — семь локтей».

Медленно вышагивает моя лошадь, клубится пыль из-под ее копыт, придорожная пыль нашей деревни, а в душе моей роятся воспоминания…

У моего отца в соседней деревне был дальний родич ашуг по имени Галуст. Он хорошо играл на сазе, голос у него был низкий, задушевный. И сказок он знал великое множество, персидских, турецких, армянских. Знал он и любовный эпос, расцвеченный разными восточными сказаниями. Каждую субботу приходил он к нам после полудня с сазом, перекинутым через плечо, и гостил у нас все воскресенье. А в понедельник утром, щедро вознагражденный, возвращался в свою деревню.

Как я любил ашуга-ами! С его приходом для меня начинался праздник. Я был весь поглощен им, часами не отрывая взгляда от его темных глаз, завораживающих губ. Его саз и сказки преображали для меня все вокруг. Внезапно наши горы, ущелья, поля обращались в иной мир, удивительно прекрасный, сказочный. Мир чудес, где огненные кони перескакивают через гребни гор, смельчаки отправляются на поиски бессмертного яблока, прекрасные девушки в мраморных дворцах ждут бесстрашных храбрецов. Себя я, конечно, тоже видел среди храбрецов.

На лето из города приезжала наша родня. Братья и сестры отца, братья и сестры матери, кумовья. Они гостили у нас подолгу, потом уезжали, на их место приезжали другие.

Погожий летний вечер. С мельницы непрерывно доносится скрипенье жерновов и журчанье воды… Шелестят тополя. У нас в гостях сестра моего отца. Она сидит по правую руку отца, ее муж — по левую. Мать моя рядом с тетей. Ашуг Галуст играет: все мы — братья, сестры, невестки, товарищи — собрались вокруг него и слушаем. Плачут струны, ашуг рассказывает в песне о несчастной любви ашуга Багдасара. Потом только я узнал, что это была история его любви. Несчастной была эта любовь, мучительной, полной тоски, безнадежности, как и всякая настоящая любовь. Он заново переживал историю своей любви, горевал, сетовал на судьбу. Все мы, большие и малые, полны живого сострадания к судьбе несчастного ашуга. И когда ашуг Галуст, вздыхая, кончил свою песню, вопрошая:

Эх-вах, умер Багдасар,

Яр, ты не видела его могилу…

Красивая девочка-подросток, дочь моей тетки, всхлипнула и долго еще из ее «оленьих» глазок струились слезы…

Отец мой попросил ашуга не петь больше грустных песен: «Не надрывай душу молодым, пой веселые песни». Ашуг Галуст стал петь веселые, но ни одна из них не запомнилась, а та песня, полная сладкой печали, вечно звучит в моей душе…

Мой конь медленно ступает тропинками наших полей, из-под его копыт подымается пыль выжженной солнцем земли, и в душе моей, полной тоски, подымаются воспоминания…

На берегу Ахуряна, против нашего дома мы поставили шалаш и проводим там все свободное время — читаем, спорим, играем в нарды. У нас в гостях друзья брата, пятеро парней. Они собираются посетить Ани, это недалеко от нашей деревни. Мы беседуем на тему — идея родины. Как хорошо иметь родину, — говорят они, — родная земля священна. Это сокровенное чувство, оно имеет необъяснимую власть над нами. Родина — это земля, земля — хранительница традиций, земля создает и скрепляет нацию, потеряешь землю — и все потеряно. На этой земле родились наши деды и снова обратились в землю. Мы сами рождены, вскормлены ею, на этой земле замешана наша кровь, наша плоть, наша душа. В нас заложена земля наших бесчисленных праотцев. Родина, заключают они, — это наши предки, наши родители, мы сами, ставшие землей. И как же несчастен человек, которому суждено умереть на чужой земле, которому не доведется счастье смешаться с землей своих родителей…

Родной Ширак, сколько сладостных воспоминаний пробуждается в моей душе! И изумрудная река моих воспоминаний ведет меня священными полями к счастливому детству, в материнские объятия, к восторженным грезам юности и первой любви.

Родной Ширак, как я люблю твою древнюю святую землю…

1933 г.

Перевод Е. Алексанян