Как отмечалось ранее на сайте Армянской национально-культурной автономии Санкт-Петербурга, 23 апреля 2021 г. состоялась творческая встреча «Российско-армянские литературные связи в XXI веке: традиции и перспективы» в Ленинградской областной универсальной научной библиотеке.

Приводим статью одного из участников той встречи - поэта, критика и литературоведа Алексея Олеговича Филимонова.

Видеофрагмент встречи 23 апреля, когда Алексей Олегович представил эту статью

Стихи Осипа Мандельштама об Армении

В год тридцать первый от рожденья века

Я возвратился, нет — читай: насильно

Был возвращен в буддийскую Москву.

А перед тем я все-таки увидел

Библейской скатертью богатый Арарат

И двести дней провел в стране субботней,

Которую Арменией зовут.

Захочешь пить — там есть вода такая

Из курдского источника Арзни,

Хорошая, колючая, сухая

И самая правдивая вода.

(Из уничтоженных стихов)

В этом отрывке Осип Мандельштам противопоставляет соприродную патриархальную страну, которую ему пришлось покинуть, и Москву нового, а по сути одичавшего мира. Несколько месяцев, проведённых поэтом в Армении в 1930 году, преобразили его творчество и судьбу. Здесь Мандельштам был счастлив от прикосновения к древней культуре и общения с её жителями, но также воочию почувствовал последствия «Великого Злодеяния», насилия, совершённого над армянским народом. Словно сами камни пытались докричаться до неба и людей в попытке обратить внимание на геноцид. В «Путешествие в Арзрум» Пушкин писал: «Я увидел в стороне груды камней, похожие на сакли, и отправился к ним. В самом деле я приехал в армянскую деревню». Эхо Мандельштама отозвалось в строках:

Орущих камней государство —

Армения, Армения!

Хриплые горы к оружью зовущая —

Армения, Армения!

«Камень» – так называлась первая книга Мандельштама, не однажды переиздававшаяся в обновлённом составе. В этом слове для акмеиста, любящего вещественный мир, сокрыта и невидимая прозрачность, и свет, и невысказанная скорбь. Об этом синтезе поэт написал в своём армянском корпусе произведений: в цикле «Армения», близком символическому отражению мира, насыщенном деталями герметичными и вневременными, где проявился особый историзм поэта, в очерке «Путешествие в Армению», состоящему из портретных зарисовок и бытовых подробностей, и в отдельных стихотворениях «Дикая кошка – армянская речь…», «Фаэтонщик» и в отрывках. В отличие от Пушкина и его «охранной грамоты» – подорожной – лирический Мандельштама герой подчёркивает, что это путешествие за высокие горы – частная поездка. Как и Пушкина, Мандельштама чрезвычайно волнует проблема свободы и несвободы в её проявлениях – тирании над личностью и обществом, тирании одного государства и народа над другим. Армения подготовила его к бунту и мести за старшего акмеиста Николая Степановича Гумилёва, что было сродни безрассудному нападению на тирана, поэт сделал оружием возмездия, по выражению Лермонтова, «Железный стих, облитый горечью и злостью», - строки стихотворений «Мы живём, под собою не чуя страны», «Мне на плечи бросается век-волкодав», «Стихам о неизвестном солдате», образно перекликающимися с армянскими строфами поэта и других. Чтобы понимать Мандельштама, надо стать сопричастным ему по духу великого читателя, - такие поэт предъявлял требования к начинающим авторам: научиться читать глубинно. Понимать букву и чувствовать дух.

Немало посвящено Мандельштаму армянской речи – загадочной и фонетически «запретной» для северянина. Поэт всерьёз хотел изучить армянский язык. Это немаловажно, потому что его роковой противник Сталин объявил себя корифеем в языкознании. «В результате неправильной субъективной установки я привык смотреть на каждого армянина как на филолога… Впрочем, отчасти это и верно. Вот люди, которые гремят ключами языка даже тогда, когда не отпирают никаких сокровищ.

Армянский язык - неизнашиваемый - каменные сапоги. Ну, конечно, толстостенное слово, прослойки воздуха в полугласных. Но разве все очарованье в этом? Нет! Откуда же тяга? Как объяснить? Осмыслить?

Я испытал радость произносить звуки, запрещенные для русских уст, тайные, отверженные и, может, даже - на какой-то глубине постыдные.

Был пресный кипяток в жестяном чайнике, и вдруг в него бросили щепоточку чудного черного чая.

Так было у меня с армянским языком.

Я в себе выработал шестое - «араратское» чувство: чувство притяжения горой.

Теперь, куда бы меня ни занесло, оно уже умозрительное и останется».

Цикл «Армения», названный несвоевременным и отвлечённым современной поэту критикой, наполнен многочисленными и культурными ассоциациями с восточной и европейской лирикой, стихами Пушкина и Лермонтова, «Персидскими мотивами» Есенина:

1.

Ты розу Гафиза колышешь

И нянчишь зверушек-детей,

Плечьми осьмигранными дышишь

Мужицких бычачьих церквей.

 

Окрашена охрою хриплой,

Ты вся далеко за горой,

А здесь лишь картинка налипла

Из чайного блюдца с водой.

За этим именем прочитывается и пушкинское послание к юноше, которого он призывает не огрубеть для чувства прекрасного на пути:

Из Гафиза

Не пленяйся бранной славой,

О красавец молодой!

Не бросайся в бой кровавый

С карабахскою толпой!

Знаю, смерть тебя не встретит:

Азраил, среди мечей,

Красоту твою заметит —

И пощада будет ей!

Но боюсь: среди сражений

Ты утратишь навсегда

Скромность робкую движений,

Прелесть неги и стыда!

С нерастраченными чувствами поэт отправляется в Армению в 20 веке, но видит, что страна претерпела трагические изменения, так, Эрзерум уже недоступен для армян: «Ты вся далеко за горой». Имеется в виду внутренняя (Западная) Армения, некогда входившая в состав Армении и до геноцида 1915 г. населённая армянами («гора» — Арарат). Случившееся он сравнивает с чумой, обращаясь к Пушкинской драме «Пир во время чумы» в строках стихотворения «Фаэтонщик», навеянном маленькой трагедии: у Пушкина гости просят Председателя исполнить сочинённый им «Гимн в честь чумы», её ледяного дыхания:

Всё, всё, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья —

Бессмертья, может быть, залог!

И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог.

Итак, — хвала тебе, Чума,

Нам не страшна могилы тьма,

Нас не смутит твое призванье!

Бокалы пеним дружно мы

И девы-розы пьем дыханье, —

Быть может… полное чумы!

Вот чем обернулась роза Гафиза – олицетворением девы-смерти. Фаэтонщик в кожаной маске, покрывшей обезображенное лицо, образ погибшей планеты, вёл арбу по горному перевалу, напомнив председателя страшного пира, четырёхстопный хорей стихотворения Мандельштама как в «Дорожных жалобах» Пушкина: «Иль чума меня подцепит, Иль мороз окостенит, Иль мне в лоб шлагбаум влепит Непроворный инвалид».

 

ФАЭТОНЩИК

…………………………………

Под кожевенною маской

Скрыв ужасные черты,

Он куда-то гнал коляску

До последней хрипоты.

И пошли толчки, разгоны,

И не слезть было с горы –

Закружились фаэтоны,

Постоялые дворы...

Я очнулся: стой, приятель!

Я припомнил – чёрт возьми!

Это чумный председатель

Заблудился с лошадьми!

Он безносой канителью

Правит, душу веселя,

Чтоб вертелась каруселью

Кисло-сладкая земля...

Так, в Нагорном Карабахе,

В хищном городе Шуше

Я изведал эти страхи,

Соприродные душе.

Сорок тысяч мертвых окон

Там видны со всех сторон

И труда бездушный кокон

На горах похоронен.

И бесстыдно розовеют

Обнаженные дома,

А над ними неба мреет

Темно-синяя чума.

Возникает картина подобная нарисованный Пушкиным в «Бесах», знаменующая утрату пути в непогоду, у Мандельштама – на опасном перевала. Тёмные сущности окружают персонажей Пушкина и Мандельштама:

«Хоть убей, следа не видно; Сбились мы. Что делать нам! В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам» (Пушкин, «Бесы»).

«Кисло-сладкая земля» Армении отзывается эхом «горькой, сладкой жизни» посвящения Гёте Гафизу. Надежда Яковлевна Мандельштам вспоминала: «...последний выезд из Эривани, конец нашего путешествия по Армении. На рассвете мы выехали на автобусе из Гянджи в Шушу. Город начинался с бесконечного кладбища, потом крохотная базарная площадь, куда спускаются улицы разоренного города. Нам уже случалось видеть деревни, брошенные жителями, состоящие из нескольких полуразрушенных домов, но в этом городе, когда-то, очевидно, богатом и благоустроенном, картина катастрофы и резни была до ужаса наглядной. Мы прошлись по улицам, и всюду одно и то же: два ряда домов без крыш, без окон, без дверей. В вырезы окон видны пустые комнаты, изредка обрывки обоев, полуразрушенные печки, иногда остатки сломанной мебели. Дома из знаменитого розового туфа, двухэтажные. Все перегородки сломаны, и сквозь эти остовы всюду сквозит синее небо. Говорят, что после резни все колодцы были забиты трупами. Если кто и уцелел, то бежал из этого города смерти. На всех нагорных улицах мы не встретили ни одного человека. Лишь внизу – на базарной площади – копошилась кучка народу, но среди них ни одного армянина, только мусульмане. У О. М. создалось впечатление, будто мусульмане на рынке – это остатки тех убийц, которые с десяток лет назад* разгромили город, только впрок им это не пошло: восточная нищета, чудовищные отрепья, гнойные болячки на лицах. Торговали горстями кукурузной муки, початками, лепешками... Мы не решились купить лепешек из этих рук, хотя есть нам хотелось... О. М. сказал, что в Шуше то же, что у нас, только здесь нагляднее и поэтому невозможно съесть ни куска хлеба... И воды не выпьешь из этих колодцев... В городе не было не только гостиницы, но даже комнаты для приезжающих по имени «общо», где спят вместе мужчины и женщины. Автобус на Гянджу уходил наутро. Люди на базаре предлагали нам переночевать у них, но я боялась восточных болячек, а Мандельштам не мог отделаться от мысли, что перед ним погромщики и убийцы. Мы решили ехать в Степанакерт, областной город. Добраться туда можно было только на извозчике. Вот и попался нам безносый извозчик, единственный на стоянке, с кожаной нашлепкой, закрывавшей нос и часть лица. А дальше было все точно так, как в стихах: и мы не верили, что он нас действительно довезет до Степанакерта... Подъезжая к Степанакерту, мы догнали возвращавшееся домой стадо. Там мы переночевали в «общо», а наутро не без труда получили билеты на автобус (через обком) и вернулись к железной дороге в Гянджу или в Нуху.

Стихи о Шуше написаны в Москве летом 31 года… Тема его – возница, который неизвестно куда везет, – чумный председатель, некто в маске, от которого мы зависим... Мандельштам давно заметил, что мы совершенно ничего не знаем о тех, от кого зависит наша судьба, даже о таинственных незнакомцах, которые вдруг возникали за редакторскими столами и разговаривали с ним о каком-нибудь очередном издании. Они таинственно, неизвестно из каких недр, появлялись за этими столами и столь же таинственно исчезали. Еще меньше мы знали о председателях этого чумного пира».

* Имеется в виду Шушинская резня, 23 марта 1920 года в городе Шуша в Нагорном Карабахе армянские кварталы подверглись разорению и сожжению. Были убиты от 500 до 30 тыс. человек. Уцелевшим армянам пришлось покинуть Шушу.

«Чужие люди, верно, знают, Куда везут они меня», - написал с верой в людей двадцатилетний Мандельштам.

Как и поэма Данте «Божественная комедия», стихи Мандельштама цикла «Армения» представляют собой, помимо синтеза вневременных образов, политический памфлет и обвинение сатрапам. Многостоставность стихов цикла говорит об эпическом взгляде на мир, не случайно поэт Егише Чаренц, услышав строки из «Армении», воскликнул, что они могли бы стать основой книги об этой стране.

2.

Ты красок себе пожелала —

И выхватил лапой своей

Рисующий лев из пенала

С полдюжины карандашей.

Страна москательных пожаров

И мертвых гончарных равнин,

Ты рыжебородых сардаров

Терпела средь камней и глин.

Вдали якорей и трезубцев,

Где жухлый почил материк,

Ты видела всех жизнелюбцев,

Всех казнелюбивых владык.

И, крови моей не волнуя,

Как детский рисунок просты,

Здесь жены проходят, даруя

От львиной своей красоты.

Как люб мне язык твой зловещий,

Твои молодые гроба,

Где буквы — кузнечные клещи

И каждое слово — скоба...

Буквы – кузнечные клещи, этот магический образ, близкий мифу о Гефесте, получившему огонь от Прометея, говорит о сотворении мира здесь и сейчас, ещё не утратившем своей чистоты и детскости. Такие черты Мандельштам находит у жителей древней страны: «...их неизъяснимое отвращение ко всякой метафизике и прекрасная фамильярность с миром реальных вещей — все это говорило мне: ты бодрствуешь, не бойся своего времени, не лукавь». Сознание, освободившееся ото сна и избавившееся от страха человека цивилизации, то есть изначальная свобода, по которой тосковали все поэты, была обретена Мандельштамом во время визита в Армению, где ему довелось пережить свои страхи и ощутить ужасы другого народа, ставшего ему близким. Таким же родным для него сановится становится Ереван:

3.

………………………………………………………………..

Эх, Эривань, Эривань! Не город — орешек каленый,

Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны.

Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил,

Время свое заморозил и крови горячей не пролил.

Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо.

Я не хочу твоего замороженного винограда!

4.

Закутав рот, как влажную розу,

Держа в руках осьмигранные соты,

Всё утро дней на окраине мира

Ты простояла, глотая слезы.

И отвернулась со стыдом и скорбью

От городов бородатых востока;

И вот лежишь на москательном ложе

И с тебя снимают посмертную маску.

О трагедии народа Армении Мандельштам говорит, словно проецируя на себя его смерть, напоминая о посмертной маске Гёте,Пушкина, Блока, Есенина, Маяковского.

В стихотворении «Дикая кошка – армянская речь…» Мандельштам намекает читателю о зверски убитом в Персии Грибоедове:

Долго ль еще нам ходить по гроба,

Как по грибы деревенская девка?

Были мы люди, а стали людьё,

И суждено — по какому разряду?—

Нам роковое в груди колотье

Да эрзерумская кисть винограду.

Так развивается тема пушкинского воспоминания о встретившемся ему в Грузии по пути в Армению гробе с телом Грибедова: «Два вола, впряженные в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы?» — спросил я их. «Из Тегерана». — «Что вы везете?» — «Грибоеда». Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис.

Речь становится дикой, враждебной, когда ею пользуются злонамеренные люди для обмана. А клещи кузнеца и выкованные им подковы букв напоминают аббревиатуру СССР, союзе, вобравшем многие народы: «Мне кажется, мы говорить должны О будущем советской старины, Что ленинское-сталинское слово — Воздушно-океанская подкова», - пишет Мандельштам в стихотворении Воронежского цикла. В божественных горах до срока таится зло:

Внутри горы бездействует кумир

В покоях бережных, безбрежных и счастливых,

А с шеи каплет ожерелий жир,

Оберегая сна приливы и отливы.

Проснувшись, кумир хочет стать вселенским дирижёром:

«Он дирижировал кавказскими горами», - или так мнилось поэту, написавшему оду Вождю народов. Надежда Мандельштам вспоминает: «Мы однажды видели забавный спектакль про мясника, страшного кавказца с усами, который рубил мясо и отпускал шутки в стиле эпохи. В мяснике нам почудился некто, чьё имя уже стало всеобщим достоянием».

Заочно полемизируя с уже ушедшим Маяковским, написавшим: «Я планов наших люблю громадьё», Мандельштам отзывается неологизмом «людьё», подразумевая, что прихожане мясной лавки достойны мясника:

И по-звериному воет людьё,

И по-людски куролесит зверьё.

Далее в цикле Армения Мандельштам пишет о могучих вершинах, обречённых на сруб, сравнивая их с руинами древнего кафедрального собора:

7.

Не развалины — нет, — но порубка могучего циркульного леса,

Якорные пни поваленных дубов звериного и басенного христианства,

Рулоны каменного сукна на капителях, как товар из языческой разграбленной лавки,

Виноградины с голубиное яйцо, завитки бараньих рогов

И нахохленные орлы с совиными крыльями, еще не оскверненные Византией.

Под Византией Мандельштам подразумевает новую империю, вносящую разлад и лицемерие в сердца народов. И всё же поэтический реквием Мандельштама по истерзанной Армении светел, ибо в нём есть надежда на воскрешение в памяти, ибо стихии воды, неба и земли вместе с ожившим гончарным кругом смертей и рождений присутствуют в его стихотворном цикле:

8.

Холодно розе в снегу:

На Севане снег в три аршина...

Вытащил горный рыбак расписные лазурные сани…

Сытых форелей усатые морды

Несут полицейскую службу

На известковом дне.

А в Эривани и в Эчмиадзине

Весь воздух выпила огромная гора,

Её бы приманить какой-то окариной

Иль дудкой приручить, чтоб таял снег во рту.

Снега, снега, снега на рисовой бумаге,

Гора плывет к губам.

Мне холодно. Я рад...

10

Какая роскошь в нищенском селенье —

Волосяная музыка воды!

Что это? пряжа? звук? предупрежденье?

Чур-чур меня! Далеко ль до беды!

И в лабиринте влажного распева

Такая душная стрекочет мгла,

Как будто в гости водяная дева

К часовщику подземному пришла.

11.

Я тебя никогда не увижу,

Близорукое армянское небо,

И уже не взгляну прищурясь

На дорожный шатер Арарата,

И уже никогда не раскрою

В библиотеке авторов гончарных

Прекрасной земли пустотелую книгу,

По которой учились первые люди.

Земля становится книгой книг. Внимательный читатель Мандельштам пропустил её через себя и придал новые черты знаковым образам.

12.

Лазурь да глина, глина да лазурь,

Чего ж тебе ещё? Скорей глаза сощурь,

Как близорукий шах над перстнем бирюзовым,

Над книгой звонких глин, над книжною землёй **,

Над гнойной книгою, над глиной дорогой,

Которой мучимся, как музыкой и словом.

Сегодня читатель постигает Армению древнюю и первой половины прошлого столетия через поэзию и прозу Мандельштама.Страну слёз и вечного солнца:

К трубам серебряным Азии вечно летящая —

Армения Армения!

Солнца персидские деньги щедро раздаривающая —

Армения, Армения!

Мандельштам всегда славит жизнь – наперекор тьме. В «Стихах о неизвестном солдате» он пишет о мысли и духе, помещённых в совершенную оболочку – череп:

Развивается череп от жизни —

Во весь лоб — от виска до виска,

Чистотой своих швов он дразнит себя,

Понимающим куполом яснится,

Мыслью пенится, сам себе снится —

Чаша чаш и отчизна отчизне —

Звездным рубчиком шитый чепец —

Чепчик счастья — Шекспира отец…

Такими же совершенными творениями Мандельштаму представляются одухотворённые головы людей Армении с их высокими челами: «Еще мне были любы… большеротые люди, с глазами, просверленными прямо из черепа, — армяне. Мне хотелось поскорее вернуться туда, где черепа людей одинаково прекрасны и в гробу, и в труде».

Мандельштам возвращается в Армению и открывает её нам в прекрасном и трагическом облике, через подобную двойственности осознавая собственную судьбу и речь.

КОВЧЕГ

Памяти Осипа Мандельштама

Армянской ласточкой над озером Севан

Он вспомнит о серебряном круженье

Холодной манны. Ветер сопредельных стран

Пронижет зыбкой памятью виденья

Минувшей жизни, где его сошла душа

До царства мертвых, до его ковчега,

И Арарат в ночи над бездною кружа,

Земля затрепетала, как телега,

Готова стронуться с тобой в незримый путь,

К рассвету запряжённая волами.

Возьми с собою в вечность розу - не забудь

Цветную охру с вещими стволами.

21 апреля 2021 г.

Алексей Филимонов

Эта информация в других ресурсах

• 
  

  в группе «Армянская община Санкт-Петербурга и России» в Фейсбуке

• 
  

  в странице «Координационный совет российско-армянских организаций» в Фейсбуке

• 
  

  вконтакте

• 
  

  в Телеграм

• 
  

  в Твиттере