Путешествие в Армению — не прозаический текст, а самое поездку — Мандельштам определил эпитетом вожделенное. Но когда у него возник интерес к этой стране, мы не знаем. Во всяком случае, между брюсовской 1915 года лекцией о средневековой армянской поэзии, с которой Мандельштам попросту сбежал, изнемогая от скуки:

Здесь скучно нам, здесь скучно нам
Среди чужих армян,
Домой идем, домой идем,
Нас дома ждет Эдем,

— и признаниями, как ему «любы» народ Армении, ее язык и молодые гроба, плюс обращенным к ней молитвенным речитативом «Дорогая дорогая дорогая», — разрыв и зияние между ними неизмеримы.

Что Мандельштам именно мечтал о путешествии, подтверждают и мемуары его вдовы: «Стремился он в Армению настойчиво и долго, предпочтя ее даже Грузии <…> Когда в тридцатом году на вопрос Коротковой, белочки-секретарши из “Четвертой прозы”, куда мы хотим ехать, О. М. ответил “В Армению”, она вздохнула и, серьезно посмотрев на О. М., сказала: “Опять в Армению? Значит, это очень серьезно…”»

Это было и впрямь очень серьезно.

Так или иначе, к 1930 году Мандельштам уже не просто тянулся к стране Арарата — нет, он отчетливо представлял себе ее историю и культуру, что недвусмысленно, хоть и косвенно, зафиксировано в «Четвертой прозе» и сполна воплощено в армянских стихах.

Армянская тема — боковая веточка «Четвертой прозы», она целиком уместилась в ее 7-й главке. Три-четыре крохотных абзаца не напрямую, но вскользь отразили довольно четкие познания Мандельштама о стране, которая так его притягивала. Мыслимо ли это? Попробуем убедиться.

«Я китаец — никто меня не понимает. Халды-балды! Поедем в Алма-Ату, где ходят люди с изюмными глазами, где ходит перс с глазами, как яичница, где ходит сарт с бараньими глазами.

Халды-балды! Поедем в Азербайджан!»

Главка начинается с выплеска досады: чаемая поездка сорвалась. И поэт раскручивает эту досаду, нагнетает. «Я китаец». Иначе говоря, меня окружают чужие, я резко в их среде выделяюсь, как выделялся бы в Москве китаец (буквально через страницу: «Этакий ходя — хао-хао, шанго-шанго»). Далее ситуация расшифровывается: «Никто меня не понимает». Автору мало. «Халды-балды!» Что б это значило? Да ничего, междометие, дразнилка наподобие «хао-хао», нервный возглас. Алма-Ата, перс и сарт (среднеазиатский тюрок) — очевидные знаки чуждости, чужеродности, которую венчает Азербайджан. Почему, собственно? Не потому ли, что перс и Алма-Ата не воспринимались экзотикой — наименования привычные, хорошо знакомые. Но вот Азербайджан — иное дело: новое понятие в политическом обиходе и, главное, совершенно новое слово, возникшее в 1918 году. Прежде такого в русском языке, как и на карте мира, вообще не было. Была провинция в Иране, называемая по-гречески Атропатена, по-персидски и по-армянски Атрпатакан, по-русски (в текстах специальных — исторических, дипломатических) то так, то этак, чаще же всего — Адербейджан. После развала Российской империи название этой провинции, лежащей южнее Аракса, присвоили государству, провозглашенному на землях севернее Аракса. Преобладающее население этого государства, прежде именовавшееся кавказскими татарами либо просто тюрками, в 1930-е переименовали в азербайджанцев. Однако же в очерке «Сухаревка» (1923) находим еще «всегда человеческие лица грузинских, армянских и тюркских купцов». И в «Путешествии в Армению», восемь лет спустя, Мандельштам упоминает «татарскую деревню Сарванлар верстах в двадцати от Эривани»; по-прежнему татарскую, а не азербайджанскую. Слово — ни дать ни взять экзотика: звучало диковато, да и выговаривалось-то с трудом, язык сломаешь. (Для кремлевских мужей произнести четыре эти слога без запинки всегда было мукой мученической.) Самое то! Ну а смысл — смысл ясен. Если не в Армению, тогда хоть куда, хоть к черту на рога. Перс, Алма-Ата, сарт — этого мало, чтобы выговорить обиду, разочарование; вот Азербайджан, пусть он и ближайший сосед Армении, — царапает ухо, годится.

Продолжим чтение.

«Был у меня покровитель — нарком Мравьян-Муравьян — муравьиный нарком из страны армянской, этой младшей сестры земли иудейской».

О наркоме Мравьяне ниже. Сперва вникнем в слова, часто цитируемые, но ни разу на моей памяти не толковавшиеся. Между тем они поразительны.

Сестры — ближайшие родственницы. Перед нами не что иное, как изъявление родства двух стран, Армении с Иудеей. И говорит о родстве — здесь это важно — природный еврей. Не забудем, в той же «Четвертой прозе» поэт едва ли не впервые демонстративно назвался «почетным званием иудея»; мало того, добавил: «…которым я горжусь». А ведь гордиться почетным званием — явная тавтология. Но Мандельштам идет на речевой избыток, а гордость обосновывает ссылкой на «кровь, отягощенную наследством овцеводов, патриархов и царей». И, воображая свой приезд в Армению, живописует: «Я бы вышел на вокзале в Эривани с зимней шубой в одной руке и со стариковской палкой — моим еврейским посохом — в другой». Заурядная стариковская палка (Мандельштаму нет и сорока!) превращается в символ.

В чем усмотрел поэт родство двух стран? Михаил Гаспаров объясняет: Армения «по памяти была аванпостом эллинского христианства, а по виду “младшей сестрой земли иудейской”». По виду! Мнение, будто подступающие к Араратской долине холмистые плато схожи с ландшафтом Иудеи и Галилеи, весьма распространено (сам я в Израиле не был и судить не рискну). Скорей всего, так оно и есть, и не случайно Н. Мандельштам, комментируя «Канцону», задается вопросом: «Что это за “край небритых гор” — Палестина <…> или Армения?» Но для родства между странами внешних уподоблений, думается, маловато. К тому же поэт не видел ни той страны, ни другой. Телевидения в те поры не было, ну а заочно формулировать вывод о зрительном сходстве — вывод однозначно твердый! — для художника как минимум опрометчиво.

Мандельштам судил об Армении лишь умозрительно. Мечтая «пощупать глазами ее города и могилы, набраться звуков ее речи и подышать ее труднейшим и благороднейшим историческим воздухом», он не был уверен, удастся ли ему сделать это. Знания его были сугубо книжными, может статься, недостаточно глубокими, но не верхоглядными.

Давно замечена близость исторических судеб евреев и армян, и распространяться на этот счет излишне. Разве что стоит напомнить: Иудея, как и Западная (Турецкая) Армения, лишилась исконного населения в результате единовременной волевой акции. В 135 году, подавив яростное восстание Бар Кохбы и не удовлетворившись полумиллионом убитых евреев (колоссальная по тем временам цифра), Рим предпочел окончательно решить «иудейский вопрос» или, вернее, «вопрос Иудеи» — депортировал уцелевших аборигенов из отечества. Точно так же, замыслив окончательно решить «армянский вопрос», Османская империя в годы Первой мировой войны очистила от армян свыше трех четвертей Армянского нагорья; по ходу резни и депортации, позднее квалифицированных геноцидом, погибло не менее полутора миллионов армян. Да, ни в «Четвертой прозе», ни в «Армении», ни в «Путешествии», ни в записных книжках Мандельштам ни звука не проронил о близости двух народов, однако разве же родство («сестра») не высшая степень близости? Кроме того, только в этом — историческом и судьбоносном — контексте не вызывает нареканий и недоумений определение «младшая».

Что еще? Приблизительно в конце 20-х, констатирует Гаспаров, отношение Мандельштама к иудейству переменилось: «Раньше оно претило ему замкнутостью, отторгнутостью от мирового единства, — теперь, когда он сам противопоставляет себя официальным наследникам мировой культуры, именно это в иудействе и становится для него привлекательным».

И правда. Мандельштам жил в 20-е годы наособицу, как бы сам по себе; стремился он к этому, либо его попросту выпихивали за грань официальной литературы — вопрос в нашем случае второстепенный. Тем временем интерес его к Армении нарастал, оборачиваясь жаждой увидеть ее. Попробуем увязать отщепенство поэта с этим интересом. Ему ведь и вправду стоило тщательно, пристрастно и не без пользы лично для себя присмотреться к армянской истории, к армянской судьбе.

Отщепенец, изгой в чуждом, а подчас и враждебном окружении, Мандельштам обнаружил (или менее категорично: мог обнаружить), что точно так же столетиями перебивалась Армения, попавшая, приняв христианство, во враждебное кольцо. Вдобавок она и в лоне христианской веры вскоре — с середины V века — взвалила на себя крест одиночества, поскольку противопоставила столь не любимой Мандельштамом Византии свое монофизитство. То было знаком не только конфессиональной, но политической и национальной отъединенности. Полтора тысячелетия порою в гордом, а куда чаще в униженном одиночестве. Присовокупим к этому, что даже лингвистам не с кем объединить армян; у армянского языка с незапамятных времен не осталось близких родственников, и в индоевропейской семье он в одиночку составляет отдельную группу. «Неисправимый звуколюб», поэт, конечно же, не отмахнулся от этого.

Не отмахнулся, возразят мне, но и не сказал, как не сказал о сходстве судеб армян и евреев. Однако, ни разу не высказанные, разные эти мотивы должны были сплестись и в чем-то выразиться. Вот они и выразились. Что ни говорите, во вскользь оброненной характеристике «младшая сестра» слишком явственна нежность. Она была бы неуместна, лежи в основе родства внешнее сходство. Но внешнее сходство не подразумевает возрастного различия. Ведь Армения вовсе не потому «младшая», что ее плоскогорья геологически моложе палестинских.

Сюда же присовокупим и «муравейник эриванский». Нежности в нем никакой, но само-то слово на подсознательном уровне воспринимается сугубо положительно: в аллегориях, и баснях, и мифах муравьи с их обиталищем испокон века символизировали трудолюбие, соборность и разумное устроение жизни, а подчас и добродетель. (Если нужен пример, отошлю читателя к мандельштамовским же «Муравьям» из его детских стихов.) На мимолетный умозрительный портрет Армении нанесено почти неразличимое цветовое пятнышко. Пятнышко, добавляющее портрету привлекательности.

«Умер мой покровитель нарком Мравьян-Муравьян. В муравейнике Эриванском не стало черного наркома.

Он уже не приедет в Москву в международном вагоне, наивный и любопытный, как священник из турецкой деревни».

Встречались ли Мандельштам и Мравьян? Сведения на этот счет у нас отсутствуют, однако, судя по всему, встречались. Ибо трудно назвать покровителем того, с кем отроду не виделся и кто просто-напросто прислал уведомление в ответ на запрос высокопоставленного лица, пусть уведомление и касается тебя. Еще труднее воспроизводить его черты: черный (внешняя характеристика), наивный и любопытный (психологическая, замешенная на симпатии характеристика), путешествующий в международном вагоне (характеристика социальная). Задержимся, кстати, на сравнении «как священник из турецкой деревни». Речь идет об армянской деревне (вернее, селе) на территории Турции, потому что где священник, там и церковь (стало быть, это село — по Далю «место, в коем есть церковь»), ну а какие же, прости Господи, церкви в турецкой-то деревне! Мимолетная эта деталь объясняется знакомством с обстоятельствами народа, в гости к которому намерен отправиться.

Далее.

«У меня было письмо к наркому Мравьяну. Я понес его к секретарям в армянский особняк на самой чистой, посольской улице Москвы».

О письме к Асканазу Мравьяну нам опять же не известно; нам известен единственно запрос за подписью Николая Бухарина, тогдашнего редактора «Известий» и председателя Коминтерна, к председателю Совнаркома Армении Сааку Тер-Габриэляну. Возможно, письмо к республиканскому наркому просвещения было для солидности переадресовано его непосредственному начальнику; впрочем, ответ-то пришел от Мравьяна.

«Дорогой тов. Тер-Габриэлян! Один из наших крупных поэтов, О. Мандельштам, хотел бы в Армении получить работу культурного свойства (напр., по истории армянского искусства, литературы в частности, или что-либо в этом роде). Он очень образованный человек и мог бы принести вам большую пользу. Его нужно только оставить некоторое время в покое и дать ему поработать. Об Армении он написал бы работу. Готов учиться армянскому языку и т. д.»